Неплохо, - оценил Бабочкин. - Рябокобылко и Белоконь.
- Они что, родственники? - спросил Лихачев.
- Ну, ты, Лихачев, даешь! Какие они могут быть родственники, если у них фамилии разные, - снисходительно объяснил Дрозд.
- Не совсем разные. Вполне могли и родственниками быть. Может, двоюродные братья, а?
- Ты все шутишь, - почти обиделся Дрозд. - А я правду рассказываю. И это еще не все. К нам потом заместителя по строевой прислали, капитана. Так он оказался Сивоконем. Я потом слышал, как начальник штаба жаловался: "Никак, - говорит, эту тройку в одну тачанку запрячь не могу. Но нельзя же трех таких лошадей в одном полку держать и удовольствие от этого не получать".
- Ты откуда знаешь, что начальник штаба говорил? - не поверил Опарин Дрозду.
- Слышал. У нас штаб в длинном одноэтажном доме помещался, барак старый. Коридор, и вдоль коридора комнаты. Командир полка никому не разрешал двери закрывать, кроме замполита. И особист, конечно. Свою закрывал, а остальным не разрешал.
- Это зачем? - поинтересовался Бабочкин.
- Чтобы знать, чем люди занимаются и чем говорят. Он за день раз шесть по коридору пробежится и мимоходом во все комнаты заглянет. Ходил майор быстро, тихо и появлялся всегда неожиданно. Всегда мог услышать, о чем люди говорят, и увидеть, что делают. Если где чего не так, сразу стружку снимал. А кабинет начальника штаба как раз против канцелярии, где я сидел. Все слышно.
- И что дальше было? - история с лошадиными фамилиями Лихачеву нравилась.
- Начальник штаба все старался, чтобы они вместе оказывались на дежурствах, на построениях, на учениях. А однажды к нам проверяющий приехал, полковник из округа. И все офицеры должны были ему представиться. Начальник штаба сумел лошадей так выстроить, что они один за другим представлялись. Проверяющий подумал, что его разыгрывают.
- Вы мне эти штучки бросьте! - рассердился он. - Я представитель округа! Я на вас управу найду!
А когда разобрался, даже обрадовался. Похохотал, потом говорит: "Спасибо, вы мне несколько веселых минут доставили. Приеду в округ, непременно расскажу".
Капитан Сивоконь после этого ничего, промолчал. А Рябокобылко и Белоконь рапорты написали, просили на фронт отправить. Но начальник штаба этим рапортам хода не дал. Сказал, что они ценные кадры и должны обучать пополнение.
- И что с этой тройкой стало, - поинтересовался Бабочкин.
- А ничего, так и служили. Но и это еще не все. Не поверите, но к нам в полк еще одну лошадь прислали. Приезжает лейтенант к нам после госпиталя. Идет к начальнику штаба. Я в канцелярии сижу, над документами работаю. Слышу, лейтенант докладывает: "Прибыл для дальнейшего прохождения службы лейтенант Буланый". Я прислушался, жду, что дальше будет. А капитан, видно, не поверил сначала. Подумал, что это теперь его разыгрывают.
- Как, как? - переспрашивает...
- Лейтенант Буланый.
Капитан, чувствуется, обрадовался.
- Это хорошо, - говорит. - Такой масти у нас еще нет. Мы теперь на всю дивизию прославимся.
Лейтенант молчит. Ничего понять не может.
Капитан документы просмотрел и вроде остался доволен.
- В хорошую компанию ты попал, - говорит. - Первой ротой у нас командует старший лейтенант Рябокобылко, взводом - лейтенант Белоконь. А зам. по строевой у командира полка - капитан Сивоконь. Так что пойдешь ты, лейтенант Буланый, в его распоряжение.
Лейтенант стоит, вид у него обалделый, теперь он думает, что это его разыгрывают. Потому что поверить в такое трудно. А капитан ему на полном серьезе:
- Радуйся, что в хорошую компанию попал. Харч у нас, правда, не особенно, по тыловой норме. И овса нет. Но зато служить тебе будет нескучно. Это я тебе гарантирую.
И пошел Буланый к Сивоконю. Интересно было бы посмотреть, как они встретились.
- Давай уж сразу, не тяни, каких лошадей еще к вам прислали? - попросил Лихачев.
- А что было дальше, я не знаю, - с сожалением заявил Дрозд. - Уехал я и вот к вам попал...
***
- Мы тут с разговорами совсем про снаряды забыли, - напомнил Опарин. - Открывай, птица, остальные ящики, кончать надо.
Десяток оставшихся ящиков они обработали быстро и уложили обратно в штабелек. Ветошь собрали в мешок. Пригодится.
- За тобой должок, - напомнил Бабочкин Опарину.
- Должок, так отдам, - согласился тот. - Но, чтобы понятно было, мне издалека надо начать.
- Давай, - приготовился слушать Бабочкин. - Начинай издалека. Времени у меня навалом.
Лихачев и Дрозд тоже ждали. Чтобы Опарина разжаловать, должен он был совершить что-то особенное.
Опарин помолчал, прикидывл, с чего начать.
- Весной это еще было. Весна такая в этом году, что долго холода стояли. И дожди шли. А тут тучи разогнало, и сразу тепло. Трава потянулась, на деревьях листья появились. Самое время погреться после зимы, на травке полежать, портянки посушить. Как в кино. В такое время перерыв в войне делать надо, дать людям оклематься. А мы дурью маялись. И фрицы маялись той же дурью. Деревня между нами находилась. Небольшая, в полторы улицы. Да и там половины домов уже не было: какой сгорел, какой снарядом разнесло. Жители все ушли, скот увели. Только куры ходят. Война за этот курятник и шла. То фрицы его займут, то наши. И так, по два раза за день. Легло там нашей пехоты побольше, чем жителей в той деревне было. И фрицам тоже несладко досталось.
Батарею к тому времени раскидали для поддержки пехоты, и наше орудие какой-то роте придали. На третий день от этой роты одно название осталось. И командовать ею стал старшина, потому что всех офицеров повыбило.
- Деревня как называется? - спросил Бабочкин.
- Деревня?.. Какая там деревня!? - Опарин сплюнул. - У нее, наверно, отродясь названия не было. Семь домов, десять плетней, один колодец. И куры ходят. Хутор... Но воюем - пыль столбом. Я думаю, просто полководцы выпендривались друг перед другом.
- Много ты понимаешь. Там, - Дрозд показал куда-то за тучи, - стратегия. Они из высших соображений рассуждают.
- Какие соображения, - возмутился Опарин. - Это, наверно, командир полка доложил, что занял населенный пункт, а потом, когда наших вышибли, признаться, что отступил, не хотел. Может, ему орден светил или повышение. Или просто начальства боялся.
- А фрицы?
- Что фрицы? Фрицы тоже люди. Они тоже не все рыжие. И у них все то же самое делается. Вот и бегали мы - в деревню эту и обратно. Ни тебе поспать, ни пожрать. И от этой беготни устали - хуже некуда. Мы же, когда наступали в порядках пехоты, пушку сами катили. А она, между прочим, тонну весит. Хорошо пехота хоть помогала. С уважением относились к нам, жалели и человека три-четыре выделяли. Отходили, правда, веселей. Прицепим пушку к машине и поехали.
Заняли мы еще раз курятник, сидим, ждем, когда нас опять оттуда попрут. Часа три отдыхали, но дождались. Идут к нам гости короткими перебежками. На этот раз они еще где-то два танка достали. Потом к нам посыльный прибежал:
- Старшина приказал уничтожить вражеские танки!
А танки издалека постреливают. В них на таком расстоянии не попадешь. Да и снарядов бронебойных у меня нет.
- Передай, - говорю, - своему генералу, что танки уничтожить не могу. Мне только осколочные снаряды выдали, для пехоты. Пехоту я прижму. И пусть он, пока я ее держать стану, отводит свое войско.
Старшина понятливый оказался. Станешь понятливым, когда такая карусель. Стала рота отходить. Одни отстреливаются, другие отходят. Потом меняются. Хорошо ребята действуют. От этой роты не больше взвода осталось. Все люди опытные. Я, чтобы дать им подальше отойти, веером прошелся по фрицам. Десять снарядов выложил. Они носами в землю вжались. Подождал немного - подниматься стали. Я последние десять снарядов израсходовал. Опять легли. Теперь уже вставать не торопятся. Это мне и надо. Даю ракету, машину вызываю, чтобы орудие вывезти. А местность был такая: на окраине деревушки сад, вокруг сада глубокая канава. Мы в сторонке, чтобы деревья стрелять не мешали. Машину свою в сад отправили, для маскировки. Водителем у нас был такой Ножкин. Шофер неплохой, но трепло невозможное. Весь день рот не закрывал и даже во сне каждую ночь разговаривал. Я из-за этой его разговорчивости в кабине с ним ездить не мог. У меня от его разговоров в ушах чесалось. А он молчать не мог. Натура такая.
Этот Ножкин и решил сделать как лучше. Вместо того, чтобы по дороге пойти, решил угол срезать и побыстрей до нас добраться. И срезал. Возле самого сада втюрился в канаву. Так основательно втюрился, что ни вперед, ни назад. И это у всех на виду. Мишень. Оба танка к тому времени подошли поближе и начали стрелять по ней. Как в тире. А "студер" большой. Если он еще и стоит, то попасть в него не хитро. Накрыли. Эх и вспыхнула он.
А Ножкин уже здесь, быстрей, чем на машине, добрался. Глаза как плошки, хлеборезку раззявил и орет, на фрицев жалуется:
- Они по машине из танков стреляют! Снарядом прямо по мотору попали! - это, значит, вроде того, чтобы я вмешался и фрицам трогать машину запретил.
- Заткнись, - говорю я ему. - Не до тебя. - А он не затыкается, Характер у него такой, что заткнуться не может.
- Она уже горит! - орет он. - Горит! Имущество наше пропадает!
Как будто мы сейчас все бросим, и строем отправимся машину тушить, спасать барахло, что он в нее натащил. Нам теперь драпать надо, и без машины, своим ходом. А он орет, аж уши болят, и панику наводит. Чувствую, словом его не успокоишь. Сунул ему под нос кулак, он сразу все понял и замолчал.
Подхватили мы пушку: двое под станины, двое на колеса, а Ножкин, как самый легкий, на стволе висит, для равновесия. И потащили, родимую, не то чтобы очень быстро, но почти бегом, потому что фрицы близко. А для бодрости и облегчения души, кто как может, кроем шофера, который во всем виноват. Если бы он, как человек, по дороге поехал, мы бы давно фрицам ручкой сделали. Ножкин же уцепился за ствол, гнет его к земле и молчит. Сколько я его знал, первый раз случилось, чтобы он так долго молчал.
Бежим мы, торопимся, сколько есть сил. А сил не так много осталось. И помочь некому, пехота давно драпанула, ее и не видно. Короче, хреново у нас пошли дела, хуже некуда. И фрицы рядом, и пушку не бросишь. Пробежали мы, наверно, с километр. А небо чистое, голубое, как на Первое мая. И конечно, тут же, здрасьте вам - "мессер" прямо на нас выходит. Понятно, что он сейчас делать будет. Мы от пушки шарахнулись кто куда. Я лично в канаву нырнул. Мордой в грязь. Но лежу и не шевелюсь.
Дал "мессер" очередь из всего, что у него есть, и улетел. Я из канавы выбрался, вид у меня еще тот, в кино не пойдешь. Остальные тоже хороши. Но все целы. А что он с нашей пушкой сделал, не поверите. Я такого раньше ни разу не видел. Ствол в двух местах - насквозь. Это же сталь какая у ствола, а он насквозь. И замок заклинил. Пуля щеку казенника пробила и в замке застряла. Совершенно испортил пушку. Но, казенное имущество. Мы ее подхватили, тащим.
Смотрю, опять наш "мессер" летит. Соскучился. Это он круг сделал и снова на нас вышел. Разогнал по канавам. Но на этот раз в орудие не попал и никого из нас не зацепил. Слышим: на задах уже фрицевские автоматчики постреливают. Нам побыстрей отходить надо, а тут еще пушка. Тяжелая, стерва. Чувствую, догонят нас фрицы, и останемся мы здесь все, возле нашей покалеченной и совершенно теперь негодной пушки. Я и говорю своим:
- Орудие разбито, фрицы все равно ею не попользуются, а нам отрываться надо.
И побежали мы, сколько было сил, к своим. Потому что каждая минута дорога. Выбрались в поле. Ориентиры знакомые, сколько раз здесь наступали и отступали. Отсюда и деревня видна, куда нам надо. Добрались до своих без потерь. Как в кино...
Опарин вздохнул и поморщился от боли. Осторожно пощупал пальцами ребра.
- Больно? - посочувствовал Дрозд.
- Да ничего.
- Меня тоже однажды прижало. Зуб сверлили, - ударился в воспоминания Дрозд. - Так болело...
- Сравнил, - осудил его Лихачев. - Зуб вырвал и к вечеру опять ходишь, песни поешь. А здесь ребра, кость. У меня, когда трещина на ребре была, неделю смеяться не мог. А уж чихнуть, так просто невозможно. Недельку придется потерпеть, не меньше.
- Потерплю, - куда было Опарину деваться.
- Дальше что было? - напомнил Бабочкин.
- Так, оно, ничего такого еще и не было. Обычные фронтовые будни. А дальше все и началось, - вернулся к рассказу Опарин. - В той деревне, куда мы добрались, наш полк стоял. Все, что от него осталось. Нашел я комбата, доложил. Тот, как положено, обложил меня за то, что пушку и машину не уберег, заодно и весь расчет обложил, фрицев, конечно, тоже и ушел писать рапорт. А я на кухню. Мои орлы уже там. И мне повар полкотелка насыпал. Сижу я, кашу рубаю и ни о чем не думаю: ни о войне, ни о фрицах, ни о пушке своей. Только о каше. И удовольствие от этого получаю. Только тут подходит какой-то младший сержант.
- Ты, - спрашивает, - сержант Опарин?
- Угу, - киваю я, потому что рот занят.
- Пойдем, вызывают тебя.
- Сейчас, - отвечаю. - Кашу доем и пойду. А кто вызывает?
Он наклонился и потихоньку, чтобы никто не слышал:
- Никаких сейчас. Бросай свою кашу и пошли. Вызывает начальник особого отдела. Понял?!
Понять-то я понял. Но об этой каше я с утра мечтал, и расстаться с ней не мог. Я ему все это объясняю. И советую тоже каши поесть. Повар - мужик хороший, даст. А сержант нервничает.
- Не шути, - и намекает: - капитан шуток не любит.
Я, конечно, сразу до смерти перепугался.
- Если тебе, - говорю, - нашу кашу есть запрещается, то ты, пока я доем, посиди, расскажи, что твой капитан любит и что не любит, чтобы я ему, когда придем, угодить мог.
Он молчит. Правда, сел. Но смотрит на меня, будто собирается вместо каши слопать. Я, вообще-то, хотел у повара добавки взять, так этот гад так на меня смотрел, что аппетит испортил. Доедаю свою кашу и думаю, зачем это я начальнику особого отдела понадобился. Я его до этого вблизи ни разу и не видел, какой с лица, не знаю. Знаю только, что есть такой. СМЕРЖ называется.
- Не СМЕРЖ, а СМЕРШ, - поправил Лихачев. - Смерть шпионам. Со шпионами он борется и уничтожает их до смерти.
- Вот-вот, - согласился Опарин. - Ребята говорили, что к нему по ночам кто-то шастает.
- У нас в полку, где я служил, тоже был такой. И к нему по ночам шастали, - подтвердил Бабочкин. - Это секретные сотрудники докладывают, где что делается. Сексоты.
- А зачем по ночам? - спросил Лихачев. - Мы здесь все свои. Если кто ему помогает шпионов ловить, так чего они прячутся?
- Секретные они, тайно помогают, - объяснил Бабочкин. - Их никто видеть не должен. У нас, на журфаке тоже сексоты были. И тоже тайные. Но мы их всех знали.
- Почему скрываются? - не мог понять Лихачев. - Если они хорошим делом занимаются, так зачем прятаться?
Объяснять это Лихачеву никто не стал, и Опарин продолжил рассказывать:
- Кашу я без аппетита доел, и пошли мы. Заходим в какой-то домик. Младший сержант оставил меня в прихожке, а сам зашел в комнату и дверь прикрыл. Для секретного, наверно, разговора. Потом открыл дверь, пропустил меня, а сам вышел.
Вхожу, посреди комнаты капитан стоит. Капитан, как капитан: две руки, две ноги, нос, рот, уши. А какой-то странный. Сначала я понять не мог, в чем дело, потом понял - глаза у него особенные. Светлые очень. Не голубые, как у Лихачева, и не серые, а вроде бы белые, как у снулой щуки.
Уж не знаю, сколько он смотрел на меня снулыми глазами, но у меня от этого мурашки по спине побежали. Это у них, наверно, прием такой, сначала пугнуть, а потом уже разговаривать. Хотя не могу понять, зачем меня пугать надо. Он, когда почувствовал, что я испекся, пальцем меня поманил, чтобы поближе подошел. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но ничего хорошего уже не ожидаю. Подошел... А он шепотом:
- Рассказывай, где твоя пушка, сержант Опарин, и машина где? Фашистам подарил?
Ну, думаю, тайный у нас разговор, и надо, чтобы никто его не подслушал. Тоже шепотом отвечаю:
- Никак нет, товарищ капитан. Машина сгорела, а пушку "мессер" разбил. Мы ее разбитую и оставили. Немцам от нее никакой пользы.
- Ты чего шепчешь? - спрашивает он, но шепотом.