– Да-а… Очень может быть. Я могу обратиться к кому-нибудь из партнеров, если хочешь. И каков же, по-твоему, должен быть следующий шаг?
– Ну, – сказал Роберт, набрав побольше воздуха и в прямом, и в переносном смысле, – в общем, Джон Бруер предложил мне партнерство.
– Я это одобряю. Дело у него уже поставлено, он знаком со всеми сферами, в которые пока не вхож ты. И я представляю, что́ именно ты мог бы привнести в будущее предприятие, в частности некоторый финансовый вклад, не так ли? Контакты с людьми, технологии и тому подобное.
– Да, в самом деле. Но…
– Что?
– Джон хочет расширить дело. Это естественно. И могло бы стать основанием для моего участия.
– Разумеется.
– И поэтому… мы бы… мы хотели бы получить поддержку.
– Да?
– Без этого я не могу приступить к делу.
– Все понятно.
– Я запустил несколько пробных шаров. Ничего более. Но я… в общем, я думал, может быть, ты… то есть Эллиотты, могли бы…
– Могли бы что, Роберт?
Роберт почувствовал, что его бросило в жар. Именно этого он и боялся, что столкнется с тупостью, непонятливостью, которую Дженетт при желании всегда могла имитировать, проделывая это с высшим артистизмом. И она вынудит его пуститься в долгие и болезненные объяснения, мучительно проговаривая каждое слово до последнего, вместо того чтобы милосердно, с пониманием прервать.
– …в общем, вложить в это дело некоторые средства. Не всю сумму, конечно. Но… какую-то часть? На строго деловой основе, разумеется. Я не претендую на какое-то… особое отношение.
Наступило долгое молчание. Затем Дженетт подошла к окну и стала смотреть на улицу. Роберт наблюдал за ней: разглядывал ее немного широкую спину, длинную шею, сложную прическу. Казалось, она стоит так уже целую вечность. Но вот она повернулась и взглянула ему в лицо.
– Роберт, – сказала она.
– Да?
– Роберт, это очень сложно.
– Если ты так полагаешь, тогда, пожалуйста, забудь и думать об этом. И не говори с членами правления. Я понимаю.
– Думаю, что не вполне. Сложность заключается не в идее как таковой, не в том, чтобы у тебя была компания по недвижимости, а в том, что ты просишь у меня денег.
– Не у тебя, Дженетт. У Эллиоттов.
– Пожалуйста, не притворяйся. В какие бы формы ты это ни облекал, ты просишь денег именно у меня. Вряд ли ты отправился бы прямиком в отдел займов банка «Эллиоттс», не спросив вначале меня, правда?
– Нет, – сказал Роберт, – это было бы просто нелепо.
– Вот видишь! Но даже если бы ты так сделал, то все равно оказался бы в незавидном положении.
– Дженетт…
– Роберт, пожалуйста. Дай мне минуту. Дай мне…
– Дать тебе – что?
– Дай мне… успокоиться.
– Успокоиться? Из-за чего?
– Разумеется, ты должен понимать… но, видимо, не понимаешь… не понимаешь, как… как я расстроена, – сказала Дженетт.
– Расстроена? Но чем?
– Тем, что, похоже, мои друзья оказались правы, – произнесла она с тяжелым вздохом. Слишком уж тяжелым, как подумал Роберт.
– Что? Что ты имеешь в виду, в чем оказались правы твои друзья?
– Они говорили – многие из них так говорили, – что ты женился на мне из-за денег. Я убеждала их, что это абсурд и о подобных делах нет и речи, что я абсолютно уверена в твоей любви ко мне. Я согласилась на брак, веря в это. Похоже, я ошиблась.
– Милая, это смешно. Вовсе ты не ошиблась. Разумеется, я люблю тебя. Очень люблю. Но…
– Да, Роберт? Но – что? – (Он молчал.) – Ну, продолжай, продолжай.
– Было бы глупо, – сказал он наконец упавшим голосом, – не поговорить с тобой на эту тему.
– Глупо? В самом деле? – Дженетт обернулась, ее глаза были полны слез. – Мне жаль, что ты считаешь глупостью быть благородным. Не пытаться использовать меня, не пытаться извлечь финансовую выгоду из нашего брака.
– Да брось ты в самом деле! – вспыхнул он от гнева. – Это просто ребячество, бред.
– Не думаю.
– Нет, думаешь. Я не пытаюсь использовать тебя, как ты заявляешь. Я надеюсь, Дженетт, стать менее зависимым от тебя, и только. Я хочу, чтобы финансовая сторона нашего брака бросалась в глаза как можно меньше, а не больше.
– Какие бы доводы и оправдания ты ни приводил, для меня все это очень больно. И я не могу согласиться с тобой, – сказала в заключение Дженетт. Она вынула платок, высморкалась, промокнула глаза. – Я была бы очень рада поддержать тебя в твоем новом начинании любым другим способом, каким бы только смогла. Поверь мне. Но деньгами… Мне жаль, но – нет. Я даже обсуждать это не могу. А теперь, если позволишь, мне нужно привести в порядок лицо и восстановить душевное равновесие. Я пойду к себе. Увидимся за ланчем на садовой террасе.
Роберт стоял и смотрел ей вслед. Он смутно пытался представить, как бы Джонатан Эллиотт поступил в подобной ситуации. Не в такой, конечно, – такой просто и быть не могло.
В комнату вошел Лоренс и взглянул на Роберта.
– С моей матерью все в порядке? – спросил он.
– В полном порядке. А что такое?
– Она прошла мимо меня в холле. Вид у нее был расстроенный.
– Она не расстроена, – ответил Роберт.
Чистая ложь, подумал Лоренс. Он опять взглянул на Роберта, и его светлые голубовато-зеленые глаза, точно такие же, как у матери, наполнились презрением.
– Она была явно расстроена. Совершенно очевидно. – Лоренс сделал паузу, а затем спросил: – Думаю, вам следует объяснить мне почему?
– Я вовсе не намерен объяснять тебе почему, – заявил Роберт. – Тебя это не касается.
– Роберт, – холодно произнес Лоренс, – когда мой отец умирал, он просил меня присматривать за мамой. И я намерен это делать. Если мама расстроена, я должен знать причину. Чтобы я мог устранить ее.
Роберт в упор посмотрел на него, а затем молча вышел из комнаты.
В то же самое время в небольшом домике в Лондоне происходил один любопытный диалог.
– Не понимаю, – говорила ММ, – почему ты не позволяешь помочь тебе. Если я одолжу тебе деньги – одолжу, заметь, не подарю, – ты сможешь учредить собственную строительную фирму. Положить конец всей этой неопределенности, гонениям прорабов, увольнениям. И мне доставить большое удовольствие. Пожалуйста, Джаго. Ты можешь выплачивать мне проценты по самой глупой ставке, какая тебя устроит.
– Нет, – отрезал Джаго, – я не возьму твои деньги. И больше не проси.
– Ну в самом деле, – воскликнула ММ, – это же просто смешно! Всюду полным-полно мужчин, которые отдали бы… отдали бы правую руку на отсечение за такую возможность.
– Кому они были бы нужны на стройке с одной рукой? – усмехнулся Джаго.
День выдался очень жарким, жарким и каким-то гнетущим. Лондон в этот день был погружен в уныние. Он пребывал в таком состоянии со дня смерти старого короля, да и вся страна – тоже. Казалось, вся Англия понимала, что веселая, разгульная, охочая до удовольствий Эдвардианская эпоха навсегда ушла в прошлое, что капризы, баловство и нескончаемые празднества короткого правления Эдуарда VII завершились. Те, кто надеялся узнать подробности этого празднества, обманулись в своих ожиданиях: Эдуард распорядился сжечь свои частные письма и бумаги, львиная доля которых, без сомнения, носила абсолютно непристойный характер. Миссис Кеппел отказали в приеме, когда она прибыла в Мальборо-хаус, чтобы оставить запись в книге знатных посетителей. Это противоречило обещанию королевы о том, что королевская семья позаботится о ней. Суровая добродетель нового короля и под стать ему суровой супруги, совершенно иной, нежели ангелоподобная Александра – та, что позволила миссис Кеппел навестить умирающего короля, – обретала реальные черты.
Похороны прошли чрезвычайно пышно: король Георг ехал верхом рядом со своим шурином, кайзером, за ними вели любимую лошадь Эдуарда, без всадника, с развернутыми назад сапогами в стременах; далее в обычном парадном порядке следовали военные и политические светила. Но более всего сердца подданных растрогал вид маленькой собачки по кличке Цезарь, семенившей за гробом своего хозяина и выглядевшей удивительно трогательно в гуще этого пышного шествия. В каждой деревне, в каждом городе служили заупокойные службы, все улицы были одеты в траур. И еще несколько недель после похорон страна продолжала официально соблюдать траур. В Аскоте состоялись знаменитые черные скачки, куда все явились в черных одеждах, и даже карты заездов окаймляла черная полоса.
Но Селия в это время была довольна и необычайно счастлива, она наслаждалась жизнью и возвращением здоровья и сил. И конечно, близнецами. Они были славными детишками: гораздо крепче спали, лучше ели, веселее улыбались, даже ворковали забавнее, чем в свое время их брат. Селия быстро оправилась после родов и намеревалась в сентябре вернуться в издательство. Оливер хотел, чтобы она хотя бы в течение года оставалась дома, а ей даже два месяца были невтерпеж. Они выдержали большую баталию, причем Оливер обвинил жену в том, что она не любит детей, а та, в свою очередь, вменила мужу в вину то, что он просто ревнует ее к работе и ему претит ее присутствие в издательстве. У них и раньше бывали стычки, но никогда прежде они не наносили друг другу ударов ниже пояса, метя в самое больное место, а именно в профессиональную неуверенность Оливера и равнодушие Селии как матери. В конце концов они помирились, но от этой ссоры остались глубокие шрамы. Даже теперь между ними пробегал легкий холодок, уменьшавший то огромное удовольствие, которое они обычно испытывали от взаимного общения.
Но Оливер – о чем ему постоянно напоминали – был одним из счастливейших мужчин Лондона, и он, даже если временами сомневался, все же, как никто другой, понимал неоспоримость этой истины. Налицо был его коммерческий успех, восторженные отзывы критики, ослепительная жена и чудесная семья.
– Не плачьте! Дорогая, милая Сильвия, не плачьте. Идите, идите сюда, пожалуйста. Дорогая моя…
Селия раскрыла объятия, и Сильвия, как ребенок, упала в них. Но только на мгновение – она тут же отстранилась и вытерла лицо тыльной стороной ладони.
– Простите, леди Селия. Не так бы я должна себя вести, когда вы принесли мне показать своих девочек. Простите меня. Простите!
– Что вы, Сильвия, не нужно. Дайте-ка… позвольте я поставлю чай. Садитесь вот сюда и подержите детей. Если вы справитесь с обеими. Барти, идем со мной. А потом можно и поболтать.
Селия вышла во двор наполнить водой чайник. Барти последовала за ней, словно маленький преданный щенок. Она обладала неиссякаемой энергией, всюду поспевая на маленьких тонких ножках. То, что половину своей короткой жизни она была привязана к ножкам стола или заточена на высоком стуле, похоже, не причинило ей вреда. Селия взглянула вниз – на ее маленькую забавную рожицу с широко распахнутыми глазами, на копну золотисто-каштановых волос и огромный синяк на щеке. Это Сильвия поставила его. Поначалу она лгала, что Барти упала с лестницы, затем – что ее ударил Фрэнк, когда они играли. А потом вдруг призналась Селии, что на самом деле это ее работа.
– Она так действует мне на нервы, леди Селия. Как веретено, вьется, лазает где ни попадя, а потом ноет, чтобы ее вытащили. Сладу нет. Она не понимает, что мне приходится держать ее взаперти ради ее же блага.
Вот тут-то Сильвия и заплакала.
У нее самой на виске багровел синяк. Она сказала: Фрэнк хлопнул ее дверью, но Селия знала, что и это неправда. Такого не могло быть. Выглядела Сильвия совершенно разбитой и больной.
– Я опять влипла. Я знала, что так и случится, знала и постоянно твердила об этом Теду, но он все время пристает, так и лезет, я не в силах его удержать. – Мерой ее страдания было то, что она решилась заговорить об этом с Селией. – Это все выпивка, леди Селия, он начал много пить. Как мы справимся, как? А представьте, вдруг все будет, как в прошлый раз… только представьте… – И она снова разрыдалась.
– Ах ты, Барти, – сказала Селия, подставляя чайник под кран во дворе, – ах, Барти, Барти, что же нам с тобой делать?
И вдруг – когда Барти улыбнулась ей, подобрала камень и принялась гонять его по двору, точно так, как, она видела, делали ее братья, а затем сунула свою грязную ладошку в руку Селии, – вдруг, совершенно неожиданно, Селия четко осознала, что́ именно ей нужно сделать.
– Она просто побудет у нас немного, – без обиняков заявила Селия Оливеру, – совсем недолго, только и всего. Им надо помочь. Ты знаешь, что мы в это верим. Сильвия снова беременна, дети совершенно одичали, Тед ее колотит, и она уже не выдерживает. Особенно трудно ей сладить с Барти. Она мне так и сказала: просто не знает, что с ней делать. А я люблю Барти, и она меня тоже любит. У нас полно места: девочка может спать в ночной детской вместе с близнецами или даже с Нэнни, пока те немного подрастут.
Чем больше Оливер злился, говорил, что это бред, запрещал, за являл, что не потерпит у себя в доме подобных прихотей, тем решительнее становилась Селия.
– Это наш общий дом, Оливер, это подарок моего отца, ты помнишь? Не могу поверить, что ты пытаешься запретить мне так поступить. Во благо стольких людей: Сильвии, Теда, всей семьи. Барти, естественно. Да что у нее за жизнь такая – по полдня на привязи у ножки стола, а теперь ее еще и мать бьет!
– А что обо всем этом думает Тед Миллер? – закричал взбешенный Оливер с искаженным от ярости лицом. – Ему все равно, где будет его дочь?
– Она не его дочь, она – их дочь. Он будет просто счастлив. Вот так. Это им всем огромная помощь.
Селия умолчала, что Тед Миллер был в тот вечер зверски пьян и оказался в состоянии произнести только, что Барти – лишний рот и если Селия желает этот рот насытить, так ради бога. Умолчала она и о том, что даже Сильвия с робкой признательностью на какое-то время утерла горькие слезы, укладывая лохмотья Барти в бумажный пакет и протягивая его Селии, прежде чем поцеловать девочку на прощание.
– А Фабианское общество – как ты думаешь, что там обо всем этом скажут?
– Много чего, я уверена. Меня это теперь не волнует. Насколько я понимаю, таким людям, как Миллеры, придется ждать целую вечность, прежде чем отчеты миссис Пембер Ривз принесут им хоть какую-то пользу. Годы, десятилетия! К тому времени жизнь Барти будет окончательно разрушена, а Сильвия уже сто раз умрет. А то, что я делаю, – практическая польза, Оливер, и поможет им всем прямо сейчас. И вообще, тебе-то какая разница? Ты и так почти не видишь детей, разве что по выходным. Дом у нас громадный, и это просто эгоистично и… неправильно с твоей стороны держать его только для себя, только для блага нашей семьи.
– А ты подумала о том, какой вред можешь причинить самой Барти? Отрывая ее от родной семьи, вынуждая ее стесняться, стыдиться, досадовать на выпавшее ей счастье?
– Перестань, Оливер, это же смешно. Она ведь не навсегда у нас останется. Всего на несколько… месяцев. Каждую неделю я буду возить ее к родителям. И потом… в общем, у меня появилась одна идея. И думаю, тебе она понравится. Я поняла, что… надо кое-что скорректировать. В целом. Особенно по поводу обязанностей по детской. Итак… я решила сделать то, чего ты хотел, о чем ты меня просил. Я буду сидеть дома и воспитывать детей весь следующий год. А если я сделаю это для тебя, ты ведь обязательно сделаешь кое-что для меня? И согласишься, чтобы Барти некоторое время пожила у нас?
Глава 7
– «Титаник»! Первое плавание! Оливер, как замечательно! Думаешь, тебе удастся достать билеты? Я слышала, это очень сложно. О, как было бы чудесно! Мой дорогой, постарайся. Господи, мне придется купить уйму одежды – ведь мы поплывем на роскошнейшем корабле всех времен. Надо бы еще добыть новые чемоданы… Да, Джайлз, в чем дело, дорогой? Я разговариваю с папой и много раз просила тебя не перебивать.
Джайлз стоял в дверях столовой, и его маленькое серьезное личико выражало решимость и тревогу.
– Ты пойдешь погулять в парк?
– С тобой? Не могу, мой милый, я очень занята. Нэнни возьмет тебя с собой, она обязательно пойдет куда-нибудь с близнецами, и…
– Она не может взять нас всех, – заявил Джайлз, – слишком много детей, чтобы со всеми справиться. Она так сказала.
– Ну, тогда Летти может пойти с вами.
– У Летти сегодня выходной. Пожалуйста, мамочка, мне так хочется, ведь сегодня суббота…
– Джайлз, дорогой, не могу. Не сегодня. Может быть, завтра. Мне нужно столько всего сделать, и потом…