- Да кто среди быдла местного на книги польстится? Разве что на самокрутки. Ладно, я наверху проконсультируюсь и соображу. Так какие у тебя соображения насчет оборотня? Кто им может быть?
Ох, не хотелось мне этому индюку надутому в щеголеватом мундире - сразу видно, что на фронте не был, то-то б мундир у него поистерся - выкладывать все мои догадки, но я вроде как служебным долгом повязан был. Да и помочь мне он был способен. И я начал:
- Смутило меня вот что - в этих местах, где все знают все и про всех, никто не имеет подозрений насчет истинной личины оборотня; более того, уверяют, что оборотень всамделишный - не человек и смерти неподвластный, насмерть стоят, что это не может быть ни местный житель, ни приезжий. Хоть бы тень сомнения у кого мелькнула, я бы это почувствовал. Так ведь нет. Жизнь здесь такая, знаете, - у всех на виду, ничего не утаишь. Значит, надо им верить, что такого человека среди них нет.
- И где же он есть? - собеседник мой напускал на себя тон начальственной раздраженности, но видно было, что он заинтригован.
- Он есть среди тех людей, которых для большинства местных жителей как бы и не существует - настолько о них не думают, за своих не считают, если хотите.
- И что ж это за люди?
- Я думал, что таких людей - две категории, но сегодняшние события показали мне, что такая категория - только одна. Первой категорией я считал инвалидов и немощных - считал, они вне круга этой жизни, на них и подумать не могут, потому что с ними или не считаются, или нечто вроде инстинктивного уважения испытывают. Тем более, после этой истории с юродивым, который, по всей видимости, немецкого происхождения...
- Какой такой юродивый немецкого происхождения? - заинтересованно спросил опер.
Я рассказал ему о моих догадках по поводу немецкого Маугли и обо всем, что с этим Маугли связано. Опер покивал и одобрил мои выводы.
- Очень-очень вероятно... - сказал он.
- Кстати, - осторожно осведомился я, – вы не могли бы выяснить, не ехала ли в одном из трофейных вагонов и клетка с волками? Может, где-то в пути затерялась, а? Или кто из конвойных сдуру взял и выпустил?
- Да где теперь это узнаешь? -- махнул рукой опер. – Ищи-свищи теперь тех солдат, что вагоны конвоировали и разгружали. Времени-то сколько прошло, с осени... Да ты и сам признаешь, что это очень маловероятно. Ты ж сам войну в Германии заканчивал, так?
- Так. Хоть и не в Берлине.
- Ну, все одно. Можешь ты себе представить, чтоб вот ты, солдат, занимающий вражеский город – тем более, столицу, – войдя в институт какой-нибудь, где полный разгром и кое-откуда еще враги постреливают и увидев там клетку с волками, побежал бы докладывать командиру: мол, волки в лабораторной клетке сидят и не представляют ли они какой-нибудь научной ценности? Нет, ты бы или мимо прошел, дальше здание брать, или, скорее, врезал бы очередью по этим волкам, чтобы хищники под ногами не путались. А доложи ты командиру – тем же бы кончилось. Так ведь и ты командиром был, вот и ответь: прибеги к тебе кто из солдат, мол, волков нашел и не надо ли их для науки сохранить, ты бы покрыл его трехэтажным за неуместные вопросы и велел бы волков этих поскорей пристрелить, абы чего не вышло. Разве нет?
Это он дельно подметил, и я зауважал его – не дурак, хоть по должности и несет иногда полную чушь. Да, братья Маугли скорей всего мертвы, пулями их изрешетили. А может, и самого Маугли не везли как специальный ценный груз? Просто, спятив от ужаса посреди идущего боя, он сбежал и, поплутав, забился в одну из наших теплушек – так и доехал сюда, подкармливаемый солдатами? А зимой, по голоду, в нашу округу волки забрели, вот он и блуждал по ночам, слыша их вой и надеясь найти их по запаху и к «родному племени» прибиться? Волков, правда, у нас отродясь не бывало, но когда разруха да многие деревни и поселки обезлюдели, странно ли, если у них хватило наглости совсем близко к Москве подобраться?
Ладно, все это были вопросы, которые можно было потом додумать, а пока я продолжил свои объяснения.
- В общем, после утренней истории с Колей-инвалидом, я понял, что даже инвалид подозрений не избежал бы, найдись хоть малейшая зацепка, и что местные, небось, даже параличного сына этой бабульки с коровой могли бы заподозрить, найдись только повод, - вообразили бы, что у него весь паралич как рукой снимает, когда час оборотней настает, и все такое, понимаете?.. Значит, категорию инвалидов и немощных мы откидываем. И остается только одна, очень малочисленная группа - это те, кого большинство местных жителей называет «начальство»...
- То есть? - опер явно не уловил поворота моей мысли.
- Ну, вот вы, я... мы вне их жизни. Мы не живем их жизнью, а ее регулируем - можно даже сказать, в каком-то смысле, препятствуем им жить так, как они хотят. И они могут знать, что у нас есть свои привычки, свои смешные и обыденные пристрастия, и все равно где-то в глубине души они относятся к нам не как к живым людям, а как к механическим инструментам власти. То есть для того, чтобы любой представитель власти попал в поле их зрения, им надо ненатурально задирать голову...
- Да что ты несешь? - возмутился опер. - У нас государство общенародное, не забывай об этом. И мы вместе с народом, каждый на своем посту, к светлому будущему идем. У нас нет антагонизма между государством и народом, какой у капиталистов есть. Там, да - и на полицейского, и на бюрократа рабочий класс смотрит как на орудия капитала и не видит в них ничего человеческого. А у нас наоборот...
Вот мужик! Я ему про Фому, он мне про Ерему, как будто не понимает, куда я речь клоню. Впрочем, ему, поганцу, надо ведь идеологическую чистоту блюсти - вот он и старается.
- Я ж не о сознательном народе говорю, - пояснил я, - а о том несознательном элементе, который иногда и силком приходится тащить в светлое будущее. О том самом, который в первую очередь может оказаться падок до американской тушенки, чтобы социализму изменить. А кто еще в этой местности есть, кроме несознательного элемента, чью психологию я пытаюсь понять?
- Понял тебя, - успокоено сказал опер. - Все правильно. Продолжай.
- Так вот, то ли они нас неизмеримо выше считают, то ли неизмеримо ниже: ведь души-то у нас, инструментов, нету, мы для них по-человечески как бы не существуем. Назовите это психологическим барьером, мешающим им взглянуть на «начальника» или на «грамотного» - то есть на человека образованного - без отчуждения. Две разновидности существ, обитающих вне их настоящей жизни, сливаются для них в одну, и возникает вопрос: «А нет ли среди них оборотня, раз среди нас его точно нет?» Это одна из немногих причин, по которой оборотень может быть как бы невидим.
- И, по-твоему, надо проверять всех людей, которых народ относит к «начальству»? - усмехнулся опер; теперь, когда идеологических препон для восприятия этой мысли у него не существовало, он быстро ее ухватил. - А что? Неплохая мыслишка? И кого, по-твоему, нам нужно проверять?
- Тут вам знать лучше, вы с людьми и с обстановкой знакомы. Ну, кто для местных может, так сказать, как бы «не существовать»? Прикинем. Кто-нибудь из исполнительной власти. Директор фабрики местной. Может, бухгалтер фабрики. Директор конезавода. Еще человека два-три найдутся. Вам бы список составить да пройтись по всем данным. Вдруг выяснится, что кто-то из них в один из дней убийств был в отъезде или в командировке, а у кого-то, наоборот, вообще никакого алиби нет. Или даже есть что-нибудь подозрительное. Вот так все фактики собрать, отсеять лишних, да к остальным повнимательней приглядеться - быстро найдем. И узнаем заодно, по какому принципу он людей убивал, чего ему надо было. А там - или я его, или в вашем подвале... В общем, ясно. Врача я в этот список предлагаю не включать, потому что сам уже к нему пригляделся. Невиновен он.
- Вот как? - остро вопросил энкеведешник. - Почему?
- Ну, кроме того, что по типу он не подходит, не надо было ему лошадей убивать.
- Не понимаю. Объясни.
- Видите ли, я знаю, каким оружием совершались все убийства. Понял, когда коллекцию в подполе инвалида Коли разглядывал. Там есть такие штуки, вроде секир и булав, с заостренными зубцами и крючьями, или по кругу вдоль древка засаженными, или по другую сторону от топорища. Всяких форм они есть, и зазубренных, и изогнутых. Такой штукой по горлу рубануть - как раз горло все перервет в такой манере, будто хищный зверь погрыз. Я об особом орудии еще раньше начал думать, с подсказки врача, потому что мне лошади покою не давали.
- Что за подсказка была?
- Он, конечно, не сомневался, что оборотень - это не сказочное существо, а обыкновенный бандит. Убийца земного происхождения. О волчьем вое у нас разговор зашел. И он заметил, что если волчий вой действительно с этим убийцей связан, то, может, этот бандюга ежедневно свой вой в укромном месте репетирует, чтобы ночью выть понатуральней. И вот тут я подумал - а если бандюга получил в руки оружие особенное, мощное в умелых руках, но с которым сам он не слишком-то умел управляться, разве он не потренировался бы сначала, чтобы бить без промаха? Может, он сначала на столбах и стволах упражнялся, а потом, руку набив, уже на лошадях попробовал. Может, он потом и сторожа уделал только ради того, чтобы ужас перед собой усилить? Ничего, поймаем его - узнаем, зачем ему это было надо. В общем, мысль у меня забрезжила, только не мог я придумать, что это за оружие такое особенное. А потом в подполе увидел как раз такое оружие.
- И почему ты думаешь, что это доказывает невиновность врача? - хмуро спросил опер.
- Ну, я так понимаю, что врач и руку должен иметь врачебную - точную, крепкую, - резать и операции делать привыкшую, и ему все эти тренировки и упражнения не понадобились бы... И, кроме того, говорю же я вам, что наблюдал за ним в подполе, и очевидно было, что все эти секиры и прочее он впервые в жизни увидел. Ну, и, общаясь с ним, я ему мелкие ловушечки ставил, в которые, будь он виновен, уж точно попался бы. Словом, по всему я заключаю, что невиновен он.
- Это мы еще проверим, - буркнул оперуполномоченный, и не понравились мне его слова.
- Всех надо проверять, - сказал я, пытаясь вывести его на новые следы. - Вы ведь партийных обходить не будете? Местного секретаря партии, там...
- Разумеется, не будем, - бросил он как нечто само собой разумеющееся. - Ты прав: всех, кто над народом стоит и чья жизнь народу поэтому меньше заметна... Может, ты и не прав в своих догадках, но есть в них что-то... толковое.
- А вот мы и пришли, - сказал я, указывая на цепочку следов, отмеченную пятнышками крови.
Мы вышли туда, где следы были еще волчьими. Пошли по ним. Опер прямо поперхнулся и побагровел, увидя то место, где в истоптанном и разворошенном снегу волчий след превращался в человечий.
А я внимательно осмотрел все вокруг. Потом еще раз к волчьим следам пригляделся, смерил расстояния.
- Нет, это не человек на подошвах в виде волчьих лап шел, чтоб потом снять их, меня запутать, - сказал я. - Он бы себя своей походкой выдал. Волк, самый что ни на есть натуральный, - я перешел туда, где начинались следы сапог. - Но и человек тут был натуральный. Допустим, хозяин волка. Да, вот сейчас, при дневном свете видно, что глубоко оттиски сапог вдавлены. И на пятки больше упор. В точности так бывает, когда тяжесть несешь. А этот взрытый снег, словно кто-то валялся и превращался... Ну, конечно, чтобы обмануть и внушить мысль, будто кто-то тут из волка в человека превращался. Иначе не было бы смысла дохлого волка скрывать. Но откуда же этот мужик тут взялся? Ведь не по воздуху он перелетел!.. И сколько следов посторонних! Хорошо хоть, как я и предполагал, на след «вурдалака» никто наступать не посмел. Да, интересно было бы порасспросить этого молодчика, как он прямо на этом месте оказался, следов вокруг не оставив... Ага, вот оно! Как же я не понял, почему снег взрыт? По шпалам он сюда шел, по обледеневшим, -- я указал на проходившую совсем рядом боковую ветку железнодорожных путей – тупичок такой одноколейный, сам дивясь, почему сперва не взял ее в расчет, а отнесся к ней как к несущественному предмету обстановки, ну, есть, мол, и есть. – А потом сюда прыгнул, под уклон, и снег затем взрыл, чтобы никто не дотумкал, с какой стороны он появился. Видно, еще и на заднице проехался, расстояние-то солидное, метров пять будет, и этот след сразу бы все нам рассказал.
- Вопросец есть, - заметил опер. – А почему он на путях волка не дождался, чтобы и уйти, следов не оставляя? Зачем ему было лишние сложности себе создавать?
- Я только предположить могу, - сказал я. – Два варианта мне видятся. Первый – волк бежал, бежал и настолько ослабел от раны, что упал и последние пять метров до путей дотянуть не смог, пришлось спускаться за ним. Второй – он все это для форсу проделал, чтобы лишний ужас навести. Ну, полный маскарад создать, будто волк на самом деле в человека превратился, мужик-то он, судя по всему, рисковый и с выдумкой, только нас никакими маскарадами не проведешь...
В общем, он тут оказался, и раненого волка к себе подманил, свистом или еще как. Волк от меня к хозяину шел. А у кого есть волк, тот должен его содержать. Конуру иметь специально и так далее... Да, больше тут, пожалуй, ничего не выяснишь. Дальше пойдем?
- Здорово следы читаешь, - сказал опер. - Где так наловчился?
- Я ж почти всю войну в конной разведке был.
- Да, конечно, тебе ж и карты в руки. Пойдем дальше, на кладбище.
Так мы и добрались до того места, где след таинственным образом оборвался. Я принялся шарить вокруг, а энкеведешник, привыкнув, видно, доверять моим способностям следопыта, скучающе озирался и на небо глазел. Вдруг он взволнованно меня окликнул:
- Смотри! Смотри! На дереве, рядом с могилой, где след обрывается!
На гладком стволе виднелись свежие зарубки, уходившие вверх метра на два, где начиналось первое разветвление и два толстых сука уходили от ствола в разные стороны.
- Вот он как есть - след его оружия! - я расплылся в улыбке, и, наверно, довольно глупый был вид у меня в тот момент. - Он им воспользовался, чтобы со своим грузом взобраться на дерево. И, видно, с трудом там держался, поэтому и не напал на меня - не было у него возможности напасть на меня неожиданно, из выгодной позиции. Но куда ж он делся потом, ведь слезть-то он в конце концов должен был! - Я оглядел снег вокруг дерева. - Слез он с другой стороны, это ясно. Куда он ушел, мы уже не узнаем, местные зеваки здесь особенно усердно ногами поработали. - Я еще раз осмотрел следы, ведущие к могиле. - Да, капли крови становятся все меньше и реже, почти на нет сходят. Надо думать, рана была серьезная, волк истек кровью и сдох. Тащиться с мертвым окоченевшим волком... Не позавидую ему. Интересно, где он его похоронил? Тоже выясним, а?
- Выясним, - кивнул опер. - По-моему, мы узнали достаточно. Можно докладывать наверх, что оборотень - это обыкновенный хитрый бандюга. И есть все данные, позволяющие быстро и без шума найти его и ликвидировать. Пошли отсюда. Мы долго тут провозились, а у меня в районе еще дел полно.
Мы покинули кладбище и направились в поселок к моей конторе. Мне было о чем подумать. Оставалось нечто очень странное во всем этом деле. Судя по всему, у волка (а я, по следам, был готов поспорить на что угодно, что мы имеем дело не с крупной собакой, а с волком – по тому, как лапы поставлены хотя бы) был постоянный хозяин, которого этот волк обожал. Только как этот постоянный хозяин умудрился скрывать присутствие волка от всей округи, где о лишней вши слухи пойдут? Как хозяин волка оказался на пути своего питомца, не оставив никаких следов? Куда он все-таки дел тело мертвого волка? Вряд ли унес куда-то далеко. Неужели тащился с ним несколько километров? И что все-таки за игра им велась вокруг мнимого превращения волка в человека? Почему нельзя было бросить дохлого волка - хоть на могиле, хоть не доходя кладбища?
Значит, он почему-то не мог предоставить волка собственной судьбе. Почему? Отбрасываем вариант, что он не додумался, - несерьезно. Тогда остается лишь одно наиболее вероятное: он не мог бросить волка, потому что даже труп волка наверняка выдал бы, кто его хозяин. Но как он мог это выдать, если в округе никто и слыхом не слыхивал о человеке, содержащем волка? Может, он на волка ошейник надел со своим именем или с чем-то очень узнаваемым - так, для форсу? Тоже маловероятно. Может, он боялся, что у волка достаточно сил, чтобы привести меня к дому своего хозяина? Но ведь убил же он моего предшественника. И мне мог устроить засаду в любой точке моей погони за волком. Нет, он предпочел спасать волка, и для него это было важнее, чем со мной покончить. Он даже рискнул отсиживаться на дереве, в такой позе, которая исключала нападение на меня, и, наоборот, сделала б его моей жертвой – лишь бы утаить... Почему?