- Я ждал вас, ждал и решил навестить, - сказал он. - Уже давным-давно рассвело, я думал, мы еще часа два назад на месте будем. Что с вами? Почему вы застряли? Так народ и все следы перетопчет. Слух уже пошел, что новый участковый оборотня ранил. Многие уже смотреть пошли, а скоро набежит еще больше. Так и все хорошие образцы погубят. Да и погода на тепло пошла, кровь может уйти вместе со снегом.
Показалось мне, или он в самом деле как-то странно приглядывался по сторонам - жадной такой украдочкой?
- Я наверх доложил, и мне велено уполномоченного НКВД ждать, - объяснил я. - Вместе с ним отправимся. Хотите - в больницу возвращайтесь, хотите - вместе со мной энкеведешника дождитесь. А я вас чайком попотчую. Сладким.
Он присел, а я опять вытащил свой вещмешок - все мое имущество, с которым я прибыл, и были в нем остатки от моего запасца сахара и чая да кой-какие никчемные вещички - и извлек все необходимое, и чай сготовил, и сели мы с врачом покалякать в ожидании уполномоченного.
- Все документы по оборотню штудируете? - спросил врач, кивнув на бумаги на моем столе.
- Штудирую, - меня позабавило употребленное им слово, и я решил взять его на вооружение, чтоб самому порой использовать. - И, знаете, забавная картинка получается.
- Какая? - полюбопытствовал он.
- А такая, что этот оборотень - единственный здесь, благодаря кому хоть какой-то порядок держится. Только страх перед ним и отпугивает местную нечистую братию от того, чтобы все склады разграбить да ночи напролет другие непотребства творить. Без него здесь никто не справится. И я не справлюсь. Вот он я - одна голова, две руки на весь огромный район. Вот я и думаю, - усмехнулся я. - А какого хрена мне за этим оборотнем гоняться? Он же, выходит, мой первый помощник. Не лучше ли оставить его в покое? Ну, загрызет он иногда кого-нибудь, зато хоть по ночам буду спать спокойно - и жертв меньше будет, чем без него.
Врач ошеломленно меня слушал.
- Вы это серьезно? - спросил он после паузы.
- Серьезно - не серьезно, а суть проблемы улавливаете?
- Суть проблемы в том, что у вас мигом руки опустились, как вы нынешнюю здешнюю жизнь увидели? - спросил он.
- Руки у меня никогда не опускаются, - заверил я. - Я говорю, так сказать, с точки зрения целесообразности.
- Пусть волк по ночам воет, людей пугает? Им же безопасней: по домам, взаперти, в целости и сохранности?
- Вот-вот. С волками жить - по-волчьи выть.
- А если люди не хотят выть по-волчьи?
- Да у них вой в душе стоит хуже волчьего. Неужели не слышите? Отними! Ограбь! Прикармань! Зарежь! Изгадь! Изуродуй! А вы мне о волках... Вы на волков не смотрите, вы дальше взгляните, по ту сторону волков...
- По ту сторону волков?
- Да, чтобы видеть, что за каждым волком есть человек. Есть такая гадина, которой мы должны интересоваться. А с волками пусть егеря разбираются.
- Не то вы что-то говорите, - кисло возразил врач.
- Вам так кажется, потому что вы в смысл слов моих не вникаете. Думайте, думайте. Не волчий вой, а то, что спрятано за волчьим воем, - вот где наша загвоздка. И вот где наш ответ.
- Вы не верите, что воет всамделишный волк? Вы полагаете, кто-то подражает волчьему вою?
- А разве это так трудно? Сами попробуйте.
Врач пожал плечами, запрокинул голову - совсем как в моем сне - и завыл точно так же, как во сне, тонко и жалобно, похоже на юродивого, находящегося на его попечении.
- Недурно получается, - одобрил я. - Вам бы еще чуток практики, и вас от волка не отличить. А наш оборотень, наверное, еще и тренируется...
- Если тренируется, то где? - спросил врач.
Я взглянул на него недопонимающе.
- Ведь во время репетиций его воя не должно быть слышно, - пояснил он. - Иначе бы его сразу раскусили.
- Не слышно и не видно... - протянул я; хотел еще кое-что добавить, но тут под окнами конский топот послышался.
- Совсем стыд потеряли - посреди бела дня на ворованных лошадях разъезжают, - обронил врач.
- А кого им бояться... - начал я, но тут знакомый мой конокрад ворвался в помещение весь запыхавшийся.
- Поймали, начальник! - торжественно заорал он. - По вашей примете поймали, по боку его, пулей задетому! Народ его сейчас кончать собирается!
Мы с врачом так и подскочили.
- Не сметь самосуда! - воскликнул я. - Остановить их надо. Где убивают? Кого?
- В Митрохине, Колю инвалида, - объяснил конокрад, явно несколько разочарованный моей реакцией. - А ведь как маскировался, гад! Несчастненький такой, по нему и не подумаешь! Его уже повязали, теперь осиновый кол вытесывают.
- Ну и дикость!.. - вырвалось у врача, но я жестом остановил его, прежде чем он успел что-то еще сказать.
- Вот что, - обратился я к конокраду, - скачи назад и останови их. Вы что, не понимаете, что мне он живьем нужен? Скажи - если прикончат его до моего прибытия, я шкуру со всех живьем сдеру. Лети во всю прыть, а мы с врачом немедля выходим в Митрохино.
Парень нехотя и разочарованно вышел на улицу, и мы услышали удаляющийся топот копыт.
- На то смахивает, что вы их за один день к рукам прибрали, - удивленно заметил врач. - Никакой вам оборотень в помощники не нужен.
- Пойдем, - проговорил я, быстро накидывая шинель. - По пути договорим... Уполномоченный НКВД приедет, скажи ему, что по срочному делу пришлось отбыть в Митрохино и что дело серьезное, - распорядился я дежурному, и мы с врачом отбыли в путь.
- Так вот, насчет того, что я их к рукам прибрал, - заговорил я, пока мы шли к железнодорожному переезду. - Так вот... Мысль мне в голову пришла, понимаете? Заблудившиеся ребята. Что они видели, кроме голода, холода и озверелости? Толком и не учились, небось. Сбились в стаю - такую, что волчьей стае сто очков вперед даст, тоже по ту сторону волков оказались, если хотите. И все равно - неизвестно, куда руки приложить.
- Трудодни-то отрабатывают, - сказал врач.
- Наверно, и отрабатывают. Но тоже, знаете... От этих галочек много проку не видели. И усвоили черти, что хоть от зари до зари работай, хоть спустя рукава - из нищеты не выбьешься, но и с голоду совсем пропасть не дадут. Тусклая, в общем, жизнь, без изюминки, без света в окошке. А тут - красавиц-лошадей привезли. И вот видят они этих лошадей, и глазенки у них загораются, и тут они выясняют, что лошади практически без охраны и что угнать их ничего не стоит. Так для них это - прик-лю-че-ние, такое же осуществление мечты, как для нас с вами, к примеру, оказаться вдруг наяву на одной шхуне с детьми капитана Гранта.
- Романтика, хотите сказать?
- Да, романтика. В том преломлении, какое нашла она в их темных, искореженных, остервенелых мозгах. Что они могут придумать, кроме того, чтоб на этих лошадях запугивать других, а порой и получать благодаря лошадям преимущество в драке? Да, «конный пешего всегда забьет». Иного им просто и не дано выдумать, иное - вне пределов их мира, вне пределов того, что они с молоком матери впитывали, чему на примере взрослых учились, видя суму да тюрьму... Но если отбросить темноту и искореженность, их романтика - точно такая же, как наша.
Врач взвесил это в уме.
- Понимаю... Но если продолжать эту линию, то и фабричные с ремесленными такие же романтики: то, что раньше было балами и дуэлями, у них стало танцульками и драками-поножовщинами, но суть, если копнуть поглубже, одна и та же? Так?
- Так. Ведь все эти балы и дуэли лишь издали красивыми кажутся. Что дуэль, что свалка с ножами, напильниками или отвертками - один хрен. Смертоубийство поганое. Вон, со школы помню, что Пушкин в живот был ранен. Вы – врач, я – фронтовик, мы оба представляем, что такое ранение в живот. Худшую мерзость трудно представить, верно?
- Верно, - кивнул врач. – Трудные и мерзкие ранения. Кишки развороченные, и вообще... Кал и смрад. И умирает человек мучительно, если рана смертельная.
- Вот, вот. А мы твердим: «Невольник чести!» И ладно бы какой благородной... Но невольниками стадной чести я им быть не позволю. Насколько от меня зависит... Ну, так вот, в какой-то момент, когда я уже думал, как их получше и побыстрее свалить с плеч и сплавить на лесоповалы, вдруг увидел я в них просто порченых пацанов с разгоревшимися глазенками. И стал я, видно, невольно разговаривать с ними, как с пацанами, простые «нельзя» объяснять и даже, что ли, цацкаться с ними. То есть со всей суровостью и без поблажек, конечно, но, знаете, с этакими особенными интонациями... Вот они, видно, и прониклись. И приняли мое правило: что по серьезному делу я спуску никому не дам.
- Странно... - проговорил врач, размышляя над моими словами. - С одной стороны, вы вроде за каждого человека вполне душой болеете, а с другой... Готовы пожертвовать теми, кого оборотень погрызет, ради целесообразности, ради того, что общий процент преступности будет ниже. Неужели вам страх нужен? Нужно, чтобы над всей округой вечный ужас висел? Страх - он на том порядок наводит, что всю мерзость вглубь загоняет. А стоит ему исчезнуть - и вся она с еще большей силой наружу попрет. Не вяжется все это. Сложный вы человек.
- Никакой я не сложный, - скривился я. - Вот он, весь перед вами, как на ладони. И не болею я душой за каждого человека. Страх ли, не страх ли - я порядка хочу. Это уже вопрос необходимости, о котором вы думать не желаете. А вот если бы вы считались с грубой реальностью, то поняли бы, что и страх нам до поры нужен. Он - как обручи, бочку стягивающие. Хоть страхом, но приучить людей сидеть тихо. А потом, по ходу дела - обруч за обручем тихонько убирать, по мере отпадания их надобности: сперва оборотня, потом еще кого, и так уже к новому порядку прийти. Лес рубят - щепки летят.
- Всякая щепка тоже жить хочет, - тихо заметил врач.
- А не всякой это дозволяется, - бросил я. – Вон, сколько мы врагов революции, шпионов всяких, диверсантов и предателей в расход пустили. И ведь правильно пустили, так?
- Правильно, - согласился врач.
- Вот именно, правильно. Но если б вам лично велели расстрел в исполнение привести – легко ли вам было бы живого человека шлепнуть?
Врач резко остановился и повернулся ко мне.
- Вы что, меня провоцируете?
- При чем тут это? - я развел руками. – Я только о том, что, может, я об этих пацанах хлопочу, чтоб все они по собственной дури в северных широтах не сгинули, а влились в ряды строителей. Лучше одно-два предупредительных убийства, чтоб одернуть и на место посадить, чем...
- Не знаю, не знаю, - покачал головой врач. - Вроде по пунктам вы все правильно излагаете, а путаница в итоге выходит большая. Да и к месту ли все это? Мы уже к Митрохину подходим, где ваш вурдалак уже повязан и вот-вот свою смерть примет. На том ваш страх и кончится, опора надежд ваших.
- Неужели, по-вашему, они правильного человека поймали? - усмехнулся я. - Никакой инвалид не сумел бы драпать от меня так, как та тварь драпала.
- Откуда ж у этого инвалида огнестрельное ранение?
- Вот нам и надо выяснить, откуда.
Мы вошли в деревню. Искать дом инвалида и не нужно было - перед ним возбужденная толпа гудела и внутри тоже какая-то суматоха вершилась, факт. Ко мне зареванная женщина кинулась:
- Товарищ милиционер, товарищ милиционер, остановите их! Меня из собственного дома выбросили, внутри все громят, мужа моего повязали, вот-вот он смерть напрасную примет!
- Не волнуйтесь, разберемся, - сказал я, заходя в дом; все передо мной и врачом покорно расступались.
Инвалид этот, значит, был одноногим, левой ноги по колено нет. Крепко ему перепало. Сидел он, прикрученный веревками к стулу, весь дрожащий, измордованный, одежонка порвана. Ребра обмотаны тряпицей, на которой с левого боку проступало пятно крови.
- Вот он, вот он!.. - загудел находившийся в доме народ, и с улицы донеслось ответное яростное эхо.
Я встал посреди комнаты и внимательно всех осмотрел. И мои конокрады были тут, и бабки разнообразные, и несколько рож фабричных мелькнуло - видно, тех, кто работал в ночную смену. Пестрый народ, видать, со всей округи сбежался.
- Молодцы! - сказал я. - Хвалю за бдительность и активность. Так и надо помогать закону. А теперь дайте уж нам разобраться. Пусть сперва врач его осмотрит, потом я ему пару вопросиков задам. Ничего от вас не скроем, будьте покойны.
Врач подошел к инвалиду и, повозившись немного, снял с него тряпицу.
- Ранение пулевое, - сообщил врач. - Пустяшное. Можно сказать, кожу поцарапало. И кто тебя так? - обратился он к инвалиду. - Где?
- На ватник его поглядите, - сказал я, указывая на лохмотья разодранного ватника. - Видите, дырка от пули? И даже подпалена слегка. Да в него в упор стреляли. Странно, что промахнулись.
Инвалид Коля разинул и захлопнул рот, ничего не сказав. Я огляделся по сторонам.
- Есть такие, кто ходил на след моей погони за оборотнем? - спросил я. - Вижу, что есть. Видели следы, что с того места идут, где волчий след обрывается? Человечьи следы, следы сапог? Положим, это он в волка обращается, - указал я на инвалида. - Так ведь оборотень, когда из волка человеком становится, принимает обычный свой облик. Молодой старым не станет, и мужчина женщиной тоже, и одноногий - двуногим. Кто ж мне объяснит, почему там идут отпечатки двух ног, когда у этого мужика всего одна нога? И как бы он на одной ноге так резво от меня упрыгал? Нет, не того вы поймали. И запугали вы его так, что он при вас ничего рассказывать не станет. Выходите все из комнаты, я сам с ним поговорю, узнаю, как дело было.
Народ потянулся из комнаты не без ворчанья. Когда все вышли - последней, утирая слезы, пятилась его жена, - я закрыл дверь, подсел к инвалиду и тихо сказал, принимаясь отвязывать его от стула:
- Ну, инвалид Коля, выкладывай, кто тебя так. И не ври мне. Валяй, как на духу.
Развязанный инвалид затрясся всем телом и опять начал по-рыбьи разевать и закрывать рот.
- Его не лихорадит случаем? - спросил врач сам себя, взял инвалида за запястье, проверил пульс. - Нет, горячки вроде нет. Это он от пережитого страху, похоже.
- Я только вышел, на лавочке у калитки присел, - хриплым и пришепетывающим голосом заговорил инвалид. - И, значится, самокрутку скручиваю... И тут Настасья наша. вредная бабка, так дотошно на меня посматривает... Потом ушмыгнула куда-то... Потом народ подходит... Что, говорят, за свежая дырка от пули у тебя в ватнике? Показывай, говорят, что под ватником... И сами ватник насильно расстегивают и на мою повязку с кровью глядят... И закричали все, что вот он, оборотень, и что кончать меня надо... Чуть и не кончили...
- Все это понятно, - сказал я. - Но об этом я и сам мог догадаться. А вот кто и как тебя ранил?
Инвалид молчал.
- Боязно... - проговорил он наконец.
- Что боязно? Рассказывать?
- Да. Рассказывать боязно...
- Так боязно, что тебе жуткая смерть грозила, а ты все равно рот на замке держал?
- Ну... Они меня и не слушали, и словечка сказать не давали... Им бы я все выложил, чтобы жизнь сохранить... Но они как глухие были... А теперь...
- А что теперь? - спросил я. - Если мне не расскажешь, то мое дело сторона. Защищать тебя больше не буду. И все равно прикончат тебя не сегодня, так завтра, если я правды не буду знать.
- Так вы ж им рассказывали доказательства... - заикнулся инвалид.
- Для них это не доказательства, раз они вбили себе в голову, что оборотень - это ты. Им своя вера в то, что тебя порешить надо, дороже любых доказательств. Раз они один раз решили, что ты оборотень, то будут убеждать в этом друг друга до тех пор, пока их не прорвет по новой и не прикончат они тебя. Если хочешь помочь мне защитить тебя же самого - выкладывай все до конца.
- Что в лоб, что по лбу... - задумчиво просипел инвалид. - Ну, ладно. Двум смертям не бывать, одной не миновать... Гость у нас вчера был, нехороший... Молчать велел...
- Что за гость? Знакомый тебе?
- Не... Не знаю я его... Привет мне привез, я и впустил...
- От кого привет?
- Известное дело, от брата.
- Почему «известное дело»? Всем известно, что по привету от брата ты любого впустишь в дом в поздний час? Или тебе приветов ждать не от кого, кроме как от брата? Кто твой брат?
- В бегах мой брат.
- То есть?
- То оно и есть. На складах он стоял, сторожем. Тоже малость покалеченный, от фронта освобожден. Нет, руки-ноги на месте, а вот на чердаке беспорядок. Дерганый он.
- И дерганому дали берданку в руки, чтобы он склады охранял?
- А кому еще дать? Все стоящие мужики на фронте, а он соображал достаточно, чтоб кричать «Стой, кто идет?» и курок дергать. Тронутый-тронутый, а не без хитрецы.