Как она со всем этим справляется?
С одного того места, где я стою, я вижу выше крыши того, что необходимо сделать. Несколько выпавших досок из забора, ступеньки крыльца, изношенные и нуждающиеся в замене, повсеместно облупившаяся краска. К тому же, в конце сезона нужно собрать урожай, сено и хлопок собрать в тюки и продать.
Из-за горизонта выглядывает солнце, омывая землю золотисто-красно-оранжевым светом. Местность открыта взору, насколько хватает глаз. Мирная. Тихая. Я могу понять, почему Том любил свою ферму. После мертвой пустыни Ирака и часто бесплодного ландшафта Афганистана, мили зерновых культур и пышные зеленые пастбища Техаса – долгожданная перемена. Я не принадлежу мирной жизни, но близок к ней настолько, насколько могу быть. В данный момент, по крайней мере.
Хотя я всё ещё неспокоен. Голоден. Измучен недоступностью нормального сна.
Я обнаруживаю несколько досок, торчащих из ржавого синего пикапа. Пересекаю двор и заглядываю в кузов. Около пятидесяти новых досок из обработанного дерева, большой ящик шурупов. В кабине – шуруповёрт. Ключи... под солнцезащитным козырьком. Завожу грузовик и подъезжаю к тому участку забора, который больше всего нуждается в ремонте. Выдираю сломанные штакетины, отбрасывая их. Прикручиваю новую доску. Ещё одну. И ещё одну. И так двигаюсь вдоль забора, заменяя сломанные штакетины новыми. Солнце поднимается высоко, разогревая меня, и, в конце концов, я сбрасываю рубашку. Это кропотливая работа, но она даёт мне возможность быть занятым. По пути к северной оконечности забора есть сгнивший столб, и, что очень вовремя, есть новенький столб и лопата в кузове грузовика. Я ворчу и чертыхаюсь, вытаскивая сгнивший столб, но мне это удаётся; я выкапываю лунку поглубже, устанавливаю новый столб и креплю к нему забор. Я уверенно пробираюсь вдоль линии забора, ограждающей Северное пастбище с востока; к счастью, забор здесь, в основном, целый. Я сильно вспотел, борясь с упрямой планкой и свёрнутой головкой шурупа. Я не слышу шагов Рейган, пока она не оказывается рядом.
— Дерек, что ты делаешь? — у неё в руках термос с кофе и гора из яичницы-болтуньи, тостов и бекона на бумажной тарелке, обёрнутой полиэтиленом.
Я отодвигаюсь от неё. Она слишком близко – и это заставляет меня нервничать. Она хорошо пахнет, слабым ароматом парфюма. Когда я, наконец, выдёргиваю старую штакетину, рискую взглянуть на Рейган. Волосы цвета солнечного мёда, распущенные и блестящие, волнами спадают ей на плечи. Глаза у неё светло-голубые, всего на тон темнее неба над нами. Она одета в красную футболку с V-образным вырезом, джинсовые шорты, а на ногах – высокие чёрные болотники, хорошо защищающие от грязи после вчерашнего дождя.
Я демонстрирую шуруповёрт:
— Укрепляю забор.
— Почему?
Я пожимаю плечами:
— Это необходимо было сделать. Я уже проснулся.
— Ты хорошо спал? — она переступает с ноги на ногу, нервно моргая. — Я обещала принести тебе подушку… Прости, что не принесла. Просто… к тому времени, когда я уложила Томми…
Это ложь. Я могу утверждать это, потому что она не смотрит на меня. Я напоминаю ей о Томе. Что она потеряла. Я здесь, а он нет, и ложь покрывает тот факт, что она не могла заставить себя прийти, чтобы увидеть меня снова.
Я качаю головой:
— Не беспокойся. Я спал в местах и похуже, нежели свежее сено, — конечный смысл этого заявления оказывается наполнен более глубоким смыслом, чем я хотел.
Она принимает позу утки-со-склонённой-головой, позволяя вязкой паузе повиснуть между нами.
— Ты должен поесть, — наконец, произносит она, поднимая тарелку.
Я забираю у неё тарелку, занимая место у нижнего порога задней двери грузовика.
— Спасибо.
Под обёрткой обнаруживается металлическая вилка. Я снимаю плёнку и закапываю её; заставляю себя есть медленно. Мои инстинкты до сих пор волчьи – я хочу всё съесть так быстро, как смогу, но не позволяю себе этого. Я должен сделать всё от меня зависящее, чтобы дистанцироваться от всего, что было со мной в плену. Возможно, я и ненавидел программу постепенной адаптации к жизни, которую военные врачи вынуждены были ко мне применять, но я признаю её необходимость. Я не в порядке. Мне не комфортно среди людей. У меня есть воспоминания. Я становлюсь жестоким, когда я раздражён, переношу приступы гнева, которые не имеют никакого смысла. Реагирую на мелочи. Как прозвучавшее только что указание. Если бы оно исходило не от…
Я не должен позволять себе срывы. Мне надо научиться контролю.
Я аккуратно откусываю небольшие куски еды, пережёвывая её медленно и тщательно. Держу вилку как цивилизованный человек: между указательным и средним пальцами и большим пальцем, а не в кулаке. Рейган садится на багажник рядом со мной, и моя грудь сжимается. Становится трудно дышать. Я перестаю есть, поворачиваюсь и смотрю на неё. Она находится на противоположной стороне задней двери, между нами добрый фут, но это всё ещё слишком близко.
Когда люди располагаются ко мне слишком близко, я напрягаюсь, подсознательно ожидая насилия.
Рейган откручивает крышку термоса, наливает в неё кофе и подаёт мне. Я беру её, стараясь держать свои пальцы подальше от её руки. Чашка кофе. Густого, чёрного, крепкого. Она просто тихо сидит, пока я ем, и моё напряжение медленно уходит.
Умом я понимаю, что она не представляет никакой угрозы, но моя реакция на людей рефлекторная, бессознательная. Я ничего не могу с собой поделать, независимо от того, насколько сильно я стараюсь.
Когда я съедаю всю эту гору еды, которую Рейган наготовила, она забирает у меня тарелку, сминает её и забрасывает далеко в кузов. Я держу вилку, трогая кончиками пальцев блестящие от жира зубчики. Опять повисает пауза, долгая, неловкая, хрупкая. Она поднимает одно бедро, показывает письмо. Я бросаю на неё взгляд, вижу на её загорелой шее цепочку с жетонами. Мой пристальный взгляд сосредотачивается на письме.
Она собирается задать мне вопрос.
— Он не читал письмо до тебя, и он… — Рейган прерывается, не произнося дальше ни слова.
— Попал в плен, — досказываю я за неё. — Да, он не читал письмо до плена.
Она не отвечает, но кажется обеспокоенной.
— И к тому времени, когда ты читал его ему, он уже… — другая пауза, где Рейган должна произнести слово, вытеснить паузу — «умирал».
Я могу только кивнуть. Думаю, я знаю, чего она добивается. И я точно знаю, что я совершенно не в состоянии справиться с этой беседой. Не сейчас. И, может быть, никогда. Есть такие факты, которые обладают слишком сильным воздействием, чтобы их открывать, они слишком разрушительны. Слишком перегружены виной, чтобы увидеть свет.
Я резко встаю, бросаю вилку в кузов.
— Я должен идти. — Хватаю свою рубашку. — Спасибо за завтрак.
— Ты… ты не должен уходить, Дерек. Мне жаль, что я стала спрашивать. Знаю, для тебя, должно быть, нелегко говорить… о том, что произошло. Я просто…
— У тебя есть вопросы. Гадство, что только я могу на них ответить. Я понимаю. Всё в порядке. Но некоторые вещи... есть некоторое дерьмо, о котором я просто ещё не могу говорить. — Я извиняюсь, — я качаю головой. — Я должен идти. Я не принадлежу этому месту. Это его мир.
Я совсем забыл про свои шрамы. Чувствую, как она смотрит на меня, на моё плечо, на два морщинистых скукоженных шрама. Врачи говорят, что я был безумно, невероятно удачлив, что пережил свои раны. В фильмах показывают, как будто настоящий герой, словив пулю плечом, продолжает действовать как ни в чём не бывало. На самом деле всё не так. Меня надо было срочно оперировать. Я мог потерять руку. Мог истечь кровью, если бы пуля попала в артерию. Могло случиться что угодно, но каким-то чудом я выжил. Правда, рука до сих пор плохо слушается. Тебя подстрелили, ты ранен. Всё просто и понятно. Но, в целом, я в порядке. Я забываю про свои шрамы, особенно, когда один, а сейчас я был сосредоточен на дискомфорте от близкого присутствия Рейган. И теперь она их увидела. Её глаза движутся по ним, изучают. Находят шрамы, оставшиеся от Ирака, – на спине и ногах от осколочной гранаты. След на бицепсе, который оставила пуля, чиркнув по мне, от чего остался жив Хантер.
Граната, действительно, почти убила меня. Тогда мне тоже повезло. На мою удачу, поблизости оказался санитар, он оперативно помог мне и доставил в полевой госпиталь. Я потерял много крови и чтобы выздороветь, понадобилось время, но это был восстанавливаемый ущерб, позволивший в достаточно короткие сроки вернуться в строй.
Так было тогда, так есть и сейчас. Но теперь? Я не стану возвращаться. Я не могу. Нет. Я предпочёл бы, к чёрту, умереть, чем когда-либо ещё поднять оружие. Когда-либо ещё раз увидеть афганское лицо.
Я пожимаю плечами, скрывая шрамы под рубашкой.
Я не хочу покидать это место. Мне нравится здесь. Техас мирный, спокойный. Открытый. Я чувствую, что могу здесь дышать.
Но я должен выбираться отсюда: мощное присутствие Рейган напоминает мне о Томе, о письме. И о корыстной лжи. Я смотрю на неё, и словно слышу те строки. Томас, моя любовь....
Дерьмо. Кажется, я прошептал эти слова вслух. Она услышала; она поднимает на меня взгляд, уставившись, в глазах пытливость и шок, брови нахмурены.
— Что… что ты сказал? — шепчет она.
— Ничего, — я задерживаю дыхание в надежде, что она оставит эту тему.
Я практически перестал пересказывать письмо вслух, но иногда строки из него вырываются из меня. Эти слова практически выжжены в моей душе, и я ничего не могу с этим поделать. Но Рейган не должна об этом знать. Из-за этого я испытываю какой-то странный, пронзительный стыд. Как будто я украл у неё, у Тома, нечто по-настоящему святое, присвоил очень личное.
Я отхожу, ступая по высокой траве вдоль забора. Я иду так быстро, как могу, мои кулаки сжаты. Я концентрируюсь на том, чтобы замедлить своё дыхание. Сосредотачиваюсь на каждом шаге, каждом вдохе, на травинках, рисунке древесины, на досках, скользящих мимо, как железнодорожные шпалы. Впереди подъездная дорожка. Наконец-то. Ныряю между средней и нижней перекладиной, трусцой направляюсь к дороге. Спасаюсь.
Бегу. Легкие горят, сердце стучит. Ноги болят.
Боже, я так запутался.
Синий «форд» грохочет позади меня, мимо меня, визжат тормоза. Рейган открывает дверь, оставляет её открытой, хрустит по гравию, направляясь ко мне.
— Почему… Дерек, почему ты убежал?
Так много вопросов, ни на один из которых я не могу или не хочу отвечать.
— Не знаю. Я испорчен, Рейган. Очевидно, я не… нехорошо, если я буду рядом. У тебя ребёнок. Я не принадлежу этому месту. Я сделал то, ради чего приехал. Вот и всё.
Она проводит рукой по волосам, лёгкий, горячий ветерок треплет медовые волны. Она взволнована. Недоумённо произносит:
— Тебе некуда идти.
Это заявление совсем не в тему.
— Ну и что? Это не твоя проблема.
— Том удостоверился бы, что о тебе есть кому позаботиться. Есть куда пойти. Я просто не могу позволить тебе блуждать где-то в одиночестве.
— Том мёртв, — слова выходят слишком прямолинейно, грубо.
Она вздрагивает:
— Я это знаю.
Я скребу голову, несколько дюймов зудящей кожи:
— Прости. Чёрт, мне так жаль. Вышло неправильно.
Она качает головой, отворачивается. Солнце накаляет землю. Одуванчики на обочине подъездной дорожки треплет ветер, отправляя белые зонтики семян кувыркаться.
— Слушай, а как насчет такого: мне нужна помощь. На ферме. Забор ты починил? Я давно хотела починить его – в течение нескольких месяцев, – но у меня просто недостаточно сил, чтобы всё успеть. Мне так много предстоит сделать, и я… Я просто не в состоянии всё сделать одна. И тебе некуда идти. Тому ты был как брат, и это значит… это значит, что здесь есть место и для тебя.
Я не знаю, что ей ответить. Она не семья мне, но я не думаю, что смогу вернуться к моей собственной семье, в Айову. Мои родители не смогли бы справиться со мной таким, какой я сейчас. Они приезжали ко мне в армейский госпиталь в Сан-Антонио. Но я был так явно надломлен, что они не долго продержались. Они сказали, что у меня всегда будет место рядом с ними, но… я лучше знаю. В лучшем случае, всем было бы неловко. Мои кошмары держали бы их в напряжении. Они не прочь помочь, но в этом мне ничто не поможет. Они никогда не понимали, почему я подписался на ещё один срок, а я не мог адекватно объяснить им. Я просто знал, что Барретт и МакКоннелл, и все остальные собирались в Афганистан, и я не мог позволить им уйти без меня. Поэтому я собрался и снова вернулся на войну.
И теперь посмотрите на меня.
— Хорошо, — говорю я. — Я останусь на пару дней. Помочь тебе с кое-каким дерьмом.
— Я не буду больше задавать никаких вопросов. Обещаю.
Я чувствую, как дрожит моя левая рука. Сжимаю её, чтобы прекратить трясучку:
— Не давай обещаний, которые не сможешь выполнить, Рейган.
Рейган
Он отказывается спать в мастерской. Не объясняет, почему, просто говорит, что чувствует себя более комфортно в стойле. У Хэнка была старая армейская походная раскладушка, убранная за ненадобностью, и я принесла её в амбар, вместе с подушкой и парой одеял, и ещё походным фонарём. Довольно странно: знать, когда я пытаюсь уснуть, что он там, в амбаре. Я чувствую себя виноватой, жалея, что не могу предложить ему жильё получше, чем место рядом с животными. Но я не могу. В доме есть всего три спальни: моя, комната Томми и третья. Эта третья… бывшая комната Тома, детская, с того времени, когда он был ещё ребёнком. Когда он ушёл в армию после старшей школы, его родители оставили в ней всё, как было, думаю, для того, чтобы по возвращении Том увидел бы в доме что-то давно знакомое.
Мы с Томом поженились за месяц до того, как он должен был впервые отправиться к месту дислокации в Ирак. Он закончил свою пехотную подготовку в MOS и возвращался домой перед окончательной отправкой. Пока он был в Калифорнии, мы поддерживали связь с помощью писем и телефонных разговоров. Как только он получил свои отпускные документы – сразу прыгнул на первый поезд до моего родного города Талса и без предупреждения объявился у меня на пороге. Одетый в свою лучшую форму, он взял мою руку, опустился на одно колено и предложил мне кольцо из белого золота с фианитами стоимостью, наверное, долларов в сто. Мои родители в ярости стояли у меня за спиной. Я сказала «да», потянув его, чтобы он встал, и прыгнула ему в руки, обвив его талию ногами, и целовала всё его горячо любимое дерьмо, тут же, на глазах у родителей. Как только стало ясно, что в свадьбе они участвовать не собираются, Том стал ждать меня на тротуаре, пока я собирала два свои чемодана, а потом вызвал нам такси. Мы сели на автобус-экспресс до Хьюстона и повенчались в здании суда. Мы провели три ночи в отеле в Хьюстоне, трахаясь, как американские зайцы. И, наконец, отправились на ферму семьи Тома, в крошечное местечко под названием Хемпстед. Его папа стоял на крыльце, ожидая нас: огромный мужчина в пыльных джинсах, в грязной белой футболке, и ботинках Caterpillar. Он был внушительный, толстый, с большим пивным животом и густой светлой бородой. Смотрел на нас тёмными глазами. Том потащил меня вверх по ступенькам крыльца и остановился перед отцом:
— Пап, — сказал он, — это моя жена Рейган.
Карл Барретт просто хмыкнул, кивнул мне и сказал:
— Добро пожаловать на ферму. Можете занять свободную спальню. Только не мешайте мне спать по ночам, — и он пошёл мимо нас к своему трактору, на ходу прихлёбывая из фляжки.
Он умер чуть больше, чем через два года после этого, а я провела эти два года, пока Том был в Ираке, знакомясь с Карлом, учась любить его, как одного из родителей. Он был груб и молчалив, но он всегда был добр ко мне. Я выросла на ранчо, с лошадьми, и ферма – не совсем моё место, но Карл ценил мою помощь. Когда он умер, обо всём договаривалась я. Том приезжал на похороны, и потом, между кампаниями, в течение нескольких месяцев. Однажды он вернулся почти на год, перед тем как его снова отправили в Ирак, и, честно скажу, это был лучший год в моей жизни. Фермерствовать с Томом вместе, ездить верхом на северное пастбище, заниматься любовью в высокой траве, пока наши стреноженные лошади паслись рядом. Когда он снова уехал, я, по большей части, научилась управлять фермой самостоятельно, ну, и с серьёзной помощью от Хэнка и его стаи внуков.