Тала полюбила эти поездки. В них не было торопливого, лихорадочного сумасшествия Приграничья; ярости схваток, когда счет идет на секунды; всего того риска и азарта, который единственный помогал забыться, который Тала любила всегда. Она, боевой маг, научилась ценить неторопливую вечернюю тишину на крыльце кузни, размеренный перестук молотов, сноп искр в горне, запах свежей глины в мастерской гончаров. Она привыкла к улыбкам на обращенных к ней лицах. Это были простые, прямые и искренние люди. Это была спокойная, некрасивая на первый взгляд земля, но она стала родной. Это тоже была работа, только совсем иная. Мирная.
Лишь однажды – это было через год после свадьбы – повеяло на нее жаром прежней жизни. Князь уехал в Инатту, в столицу; обещал вернуться через три недели – слишком много, сказал он, дел накопилось в Гильдии в Ледене. До времени его возвращения оставалось дней около десяти, когда Тала решила поехать на юг, на пограничную заставу. У тамошнего кузнеца что-то не ладилось – не иначе, Огонь прогневили, а работы много: не только мечи и копья, ему и из окрестных деревень ковать приносят.
Она приехала на заставу около полудня. Едва успела сойти с коня, отвечая на приветствия кланяющегося в пояс воеводы, как закричал на каланче дозорный, и в поспешно распахнутые ворота ввалился – иначе не скажешь - мальчишка-подросток на запыленной, загнанной лошади. Свалился с седла, вскочил – и кинулся в ноги воеводе:
- Беда, господин! Кочевники! Там, у нас… налетели, как саранча… я один ушел. Спаси, господин! – и задохнулся, умолк.
- Где? – коротко спросил воевода.
- Ломище… - прохрипел мальчишка.
Воевода и Тала быстро переглянулись.
- Собирай дружину, - резко сказала Тала.
И вскочила в седло.
Схватка была короткой, но яростной. Кочевники, по всему, надеялись на легкую добычу и знали откуда-то, что князя нет дома, иначе не осмелились бы – так далеко от границы. Тала, оказывается, еще не забыла ничего из прежних умений, руки ее действовали словно сами собой, часто опережая разум. Уже на обратном пути, когда дружина, по счастью почти не поредевшая, неторопливо топала по пыльной дороге, седоусый воевода, все это время молчавший, хмуро сказал:
- Зачем ты, княгиня… А что не так если – как бы мы князю в глаза посмотрели?
- Так же, как и я, - усмехнулась она, - если бы осталась на заставе.
Тирайн, когда она рассказала ему об этой стычке, сначала нахмурился, потом погладил ее по плечу. И сказал озабоченно, но буднично:
- Странно. С чего это они так обнаглели…
Потом жизнь наладилась, свободного времени стало больше. И вечерами Тирайн все чаще стал уходить в лабораторию – маленькую комнату в башне. Сперва редко, потом, когда свободного времени стало больше, все чаще.
В первые годы, еще до рождения Лита, Тала поднималась к нему, молча сидела в глубоком кресле у окна, наблюдая. Давала советы. Однако к Камню своему, лежащему в ее комнате в глубине ящика, не прикасалась. Складывалось впечатление, что он совершенно безразличен ей, что та работа, которую когда-то взахлеб, забыв про сон и еду, делали все четверо, совсем ее не интересует. А может, это была память, которую Тала сознательно загоняла внутрь, запрещая себе вспоминать. Однажды Тирайн спросил ее осторожно:
- А Камень?
- Что Камень? – рассеянно отозвалась Тала.
- Ты будешь продолжать работу?
- Не знаю, - ответила она равнодушно. – Зачем?
Тирайн внимательно посмотрел на нее.
- Зачем? – повторила Тала. - Мы все равно не закончим. Саа нет. Кервина нет. Камни их неизвестно где.
Тирайн вздохнул – и умолк, отводя взгляд.
Больше на эту тему они не разговаривали.
Когда родился сын, Тала перестала приходить в лабораторию. И вовсе не потому, что не хватало времени. Она любила сына больше всех на свете и никакая цена за его появление не казалась ей чрезмерной. Но как ни оправданна была ее потеря, все-таки слишком обидно и больно оказалось смотреть на то, чего ты лишена, лишена насовсем. Теперь она могла видеть только внешние проявления; внутренняя сила того, что делал ее муж, оказалась от нее скрыта. И видеть, и понимать это было для нее мучительно.
Впервые Тала до конца поняла, что потеряла, через неделю после рождения Лита, когда, зайдя вечером в гостиную, привычным жестом хотела зажечь свечи в большом кованом подсвечнике – и не смогла. Обычные, почти инстинктивные движения стали чужими и мучительными, судорогой свели пальцы. Тала удивленно прислушалась к себе. Пустота внутри отозвалась тяжелым молчанием. Женщина еще раз повела пальцами – тщетно. Пустота ответила нахальной усмешкой. Тала опустилась на диван. Она знала, что так случится, но не предполагала, что это случится – так.
Потом были долгие дни мучительной сосредоточенности, отчаянных попыток разжечь огонь в очаге, почувствовать солнечный жар, увидеть юрких ящериц в пламени свечи. Часами просиживала она на ковре у камина, а он оставался холодным и темным. На диво быстро оправившись после родов, Тала долго не могла привыкнуть к новому своему бессилию; не плакала – молчала каменно и тяжело и почти не подходила к сыну, беря его на руки только чтобы покормить. Тирайн не трогал ее – только поглядывал сочувственно, но это сочувствие резало душу страшнее самой тяжелой ненависти или презрения. Потерять себя. Перестать быть магом. Что может быть страшнее?
Впервые осознала Огненная, почему все известные из истории женщины-маги не имели семьи. Почему все они, добившись славы и почета, так и остались одинокими. Они сделали свой выбор. Интересно, хотели ли они иметь детей? Хотели, наверное, и могли бы, но побоялись. Побоялись неизвестности и риска. Никто из них не знает, обойдет ли ее судьба или накажет – лишением Дара, лишением жизни… Тала горько усмехалась. Вот и она… тоже. Вырвана из мира. Вырвана из жизни. Никто, никчемная. Калека.
Отчаяние кончилось внезапно, когда Литу минуло четыре месяца. В те ночи Тала почти не спала; то лежала, глядя в темноту, то вскакивала и подходила к кроватке сына, вглядываясь в младенческое безмятежное личико. В какую-то секунду она ощутила, что ненавидит малыша, что хочет, чтобы его не было. Медленно, спокойно взяла подушку, наклонилась. Если этого существа не будет, все станет, как прежде. Подушка опускалась все ниже… Лит сонно заворочался и всхлипнул. Тала вздрогнула, выронила подушку; глухой шум падения отрезвил ее, она поняла, ЧТО только что едва не натворила. И испугалась этому. Упала на колени возле колыбели и – впервые за все эти месяцы – заплакала, глухо, сдавленно, чтобы не разбудить малыша. Лит посапывал, временами улыбаясь, и тихо покряхтывал. Тала схватила его на руки, покрывая поцелуями маленькие щеки, прижимала к себе и кружила, кружила по комнате. И так и уснула с маленьким комочком в обнимку поперек широкой кровати.
Проснувшись утром, она подняла голову. Солнечные лучи били сквозь занавеси, растекались по полу, плясали зайчиками по стенам. Один зайчик проскакал по подушке и коснулся щеки. Тала кожей ощутила тепло и поняла, что отчаяние отступило. Жизнь продолжалась...
Бывшая Огненная еще могла, конечно, дать совет или что-то объяснить – в конце концов, теоретическая подготовка никуда не делась, и знания, полученные в Гильдии и в Академии, могли принести – и приносили им обоим – немалую пользу. Но Тала понимала, что здесь, на этой выжженной солнцем земле, теория бесполезна. Здесь практика нужна, здесь ценили умение разжечь огонь, а не вывести из этого процесса теоретическую формулу. Была бы она магом Воды… Воды здесь отчаянно не хватало. Вода здесь ценилась. Ах, если бы был жив Кервин, вздыхал порой Тирайн.
По утрам Тала заходила в его кабинет. В отсутствие хозяина долго-долго рассматривала книги, таблицы Земных рун и сочетаний, карты Таннады, испещренные понятными каждому Земному знаками. Трогала пальцами хрустальный кубок, задумчиво поглаживала маленькую спиртовку. Однажды открыла маленький ящик в глубине стола и доставала небольшую деревянную шкатулку. И, вытряхнув содержимое на ладонь, долго-долго любовалась поблескивающими на свету гранями. Надежда и гордость ее мужа… гордость троих мальчишек, вздумавших поиграть с Силами. Не оттого ли Силы решили указать им их место? Ведь из всех троих Тирайн был самым сдержанным… не слабым, нет. Но до того, что могли и умели Саадан и Кервин, не всегда дотягивался Тирайн. Не оттого ли его – единственного – пощадили?
Несколько раз князь ездил в Инатту, в Гильдию. С одним из магов, пожилым и опытным Верреном, Тирайн регулярно переписывался – и, видно, немало ценных советов содержалось в этих письмах.
Из одной своей поездки – малышу Литу было тогда полтора года – Тирайн вернулся задумчивым и возбужденным. Талан не стала расспрашивать мужа; захочет – расскажет. После той поездки маленький многогранник переселился из потайного ящичка на стол.
- Я уж думала, ты забыл про него, - сказала Тала.
- Нет, - коротко ответил князь. – Времени не было. Да и нужды тоже.
- А теперь есть? – она внимательно взглянула на мужа.
- Теперь – есть, - так же коротко ответил тот.
После этого разговора он стал пропадать в башне все вечера, прихватывая и часть ночи. Тала не спрашивала его ни о чем.
В те, первые, годы они часто разговаривали по вечерам, сидя на ступеньках крыльца, или стоя у реки на пристани, или уходя в степь – было у них двоих любимое место недалеко от города. Излучина реки давала какое-то подобие прохлады, росшие у воды три чахлых деревца – подобие уединения. Князь и княгиня уходили из города вдвоем, без охраны; прогулки эти были ценны еще и тем, что давали возможность поговорить с глазу на глаз. Да и кого им было бояться – здесь, в стране, где князя любили и уважали? А разбойники, мародеры, лихие люди за годы княжения Тирайна повывелись.
Часто вспоминали Кервина. Тело было привезено в Инатту, похоронили его с почестями, как героя. Как не хватало его, прежде самого незаметного! Как не хватало его молчания, озорных проделок, доброго, понимающего взгляда. Как часто жалел Тирайн, что нет друга рядом – как помог бы он, как они… как продолжали бы они вместе работать.
Вспоминали и Саадана, но – молча. Каждый сам про себя. Тирайн не хотел тревожить жену – а она наглухо замкнула в себе эту память, понимая, что прошлого не вернешь, и боялась потревожить мужа. Та любовь, то узкое серебряное кольцо стало замком, на который оба закрыли память, чтобы сберечь покой друг друга.
К тому же, оба долго не могли поверить, что Саадан погиб. А когда, наконец, поверили, приняли в себе это, вспоминать открыто было уже слишком тяжело.
* * *
Со времени их свадьбы минуло пять с лишним лет. Маленькому Литу было уже больше года, и Тирайн с облегчением наблюдал, как со времени рождения сына прежнее ледяное спокойствие и молчаливое равнодушие Талы постепенно сменялись жизнью. Смехом, лаской, порой слезами, но – жизнью. Зеленые глаза ее так часто становились теплыми, яркими, живыми, обращаясь на сына.
Внешне Тала почти не изменилась. Фигура ее не расплылась от родов и кормлений, осталась все такой же тонкой и гибкой, косы – такими же пышными и густыми. Правда, от уголков глаз к вискам разбегалась тоненькая сеточка морщин и седая прядь в волосах была хорошо заметна, но это – если приглядываться. Только улыбалась она теперь реже, намного реже.
А маленький княжич был похож и на мать, и на отца одновременно. Яркие зеленые глаза он несомненно взял от Талы, русые прямые волосы – от него, Тирайна. Крепенькая, неторопливая его фигурка очень напоминала фигуру деда, старого князя, а легкий смех похож был на смех Талы в прежние счастливые времена. Но вот от кого он получил упрямый характер, оставалось загадкой – ни в отце, ни в матери не было, кажется, такогоупрямства. Няньки ворчали, Тала улыбалась: выровняется. И потом, кто сказал, что упрямство – это плохо? Уж это-то она знала на себе.
- Как ты думаешь, - спросил однажды Тирайн у жены, - кем он станет? Он будет магом?
Тала задумчиво пожала плечами.
- Все может быть.
- Мне бы этого хотелось. Мы отправим его учиться в Инатту, а потом он сможет остаться там, в Гильдии…
Княгиня промолчала. Хотела ли она для сына судьбы мага? Сама не знала.
- Если он будет магом, - улыбаясь, добавил Тирайн, - пусть он станет Огненным.
- Зачем? – искоса взглянула на мужа Тала.
Он посмотрел на нее очень серьезно и ответил:
- Чтобы закончить работу. Чтобы пробудить четвертый Камень.
Тирайн любил сына, хотя внешне старался не показывать этого. Он был строгим отцом. Впрочем, Лит был еще слишком мал и не слишком нуждался в мужском воспитании. И все-таки невыразимой радостью было для князя таскать его вечерами на плечах; смеяться, когда смеется он; внимательно слушать, как малыш бормочет что-то на своем никому не понятном детском языке. Больше радовался он, лишь уходя в лабораторию...
Но нет, здесь«радовался» - не то слово. Магия… для Тирайна это было как глоток воды в жаркий день. Только тот, кто несколько лет был лишен возможности заниматься любимым делом, поймет его. Одно дело – применять свои опыт и знания на практике, и другое – прикоснуться к тайнам науки. Да, здесь он лишен был почти всех инструментов; здесь он с тоской вспоминал о библиотеках Гильдии в Инатте, но даже те крохи, что успевал уделять магии – и это было хорошо.
Тирайн не таился от жены; от Талы у него вообще не было секретов. Она нечасто приходила к нему в лабораторию, но это был ее выбор. Но в этот день, именно в этот он не мог не позвать ее. Это было их счастье – прежнее, на четверых.
…Они уехали на полторы мили от Руты и остановились у начала холмов. Была середина марта, солнце еще не пекло, как в июле, сезон дождей закончился. Невероятно хороша степь весной; ковер из ярко-алых тюльпанов, перемежающийся зеленью травы – вот что она такое. И небо, небо, неоглядно-высокое, и пересвист птиц в синеве, и ровный ветер, приносящий запах еще сырой земли и весны. Они стреножили коней, отошли от дороги, поднялись на один из холмов.
Это неправда, что Тирайну нужен был именно день – Земной маг не был привязан к времени суток. Но отчего-то именно в середине дня Сила его была ровнее и больше. Именно в это время он чувствовал себя плотью от плоти этой земли, ее сыном, ее частичкой. Тирайн глубоко вздохнул и поднял голову. В весенней синеве не было ни облачка.
Он обвел взглядом землю, эту еще не успевшую стать выжженной холмистую степь, и протянул руку. На раскрытой ладони лежал Камень, тускло мерцал агат в глубине. Серебряные грани поблескивали на солнце. Тирайн глубоко вздохнул и закрыл глаза…
Он стал этой землей, ее песками и ручьями, ее дорогами, ее пылью. Он стал ковром тюльпанов, стал жаворонком, что парит сейчас в вышине, мышью, копошащейся в норке. Он стал корявым деревцем, выросшим в оазисе, стадом овец, табуном лошадей, пасущихся неподалеку, глиной у берега ручья. Он ощутил запах конского помета, свежих стружек, скрип песка на зубах, его глаза запорошила песчаная буря. Он был черным, как земля, желтым, как песок, серым, как камни, красным, как цветы. Он стал этой землей, а она стала – его… Она и была - его.
Невыносимая тишина царила вокруг, когда он произносил давно выученную формулу – ту самую, что произносил когда-то Кервин, что должны были говорить они четверо, каждый для себя. Негромок был его голос, но Стихия слышала его – и отвечала своему магу. Камень на ладони стал тяжелым, едва удержать.
И все было совсем не так грозно и величественно, как было когда-то у Кервина. Не было страха. Просто огромная нежность, хлынувшая в сердце. Просто понимание: это мой путь. Просто радость от того, что и он принадлежит теперь Силе, той Силе, которой служил и будет служить, пока хватит сил. Он никогда не сомневался в том, какую дорогу выбрал, но теперь… Песчаный вихорек скрутился на дороге, взмыл вверх и полоснул по раскрытой ладони. Маленький суслик подбежал и уселся рядом, блестя крошечными глазками. Спикировал из вышины орел. Шевельнулись, скрытые глубоко под землей, рудные и золотые жилы. Тюльпаны склонили к нему гордые головы. Лишь на миг дрогнула земля под ногами – и все стихло.
Это – Сила. Камень на раскрытой ладони замерцал и налился ровным, матовым черным свечением. Это – его Сила. Тепло и покой, разлившиеся внутри, были подобны клочку твердой земли под ногами утопающего.