- Скоро прогорит…
- Еще надо набрать…
- По темноте-то?
- По-моему, скоро светать начнет… - Тала подняла голову. – Нынче ночи – на три часа.
- Кстати, Саа, - спросил Кервин, - что вчера наши с вашими не поделили?
- Я откуда знаю, - отчужденно отозвался Саадан, ломая сухие ветки. – Они ученикам не докладываются…
- Знаешь, я на испытании сегодня… вопрос был – противодействие Воздушному магу и методы его нейтрализации. Там один из ваших был… на тебя слегка похож, Саа. Я как против него встал, прямо ноги подкосились – показалось вдруг, что против тебя выхожу.
- Вот еще глупости… Ну и что?
- Саа… А ты ведь знаешь, Гильдии не всегда решают дела миром. То есть стараются, конечно, но… всякое бывает. Вот представь, если правда: ты и я. Что тогда?
- Или я – и ты? – прошептал Тирайн, глядя на Кервина.
На мгновение повисла тишина.
- Или я – и вы, - очень жестко и устало добавила девушка. – Потому что приказ. Потому что присяга. Потому что так надо. Потому что Стихии. И – что тогда?
Они молча смотрели друг на друга.
Саадан с хрустом переломил очередную ветку, бросил в огонь.
- Не приведи судьба…
- Да глупости, правда, - очнулся вдруг Тирайн, с силой потер лицо руками. – Что мы тут ужасы наговариваем. Тала, там вина не осталось?
Они засмеялись, запереговаривались.
Поднялся ветер, взошла луна. Кервин резко поднялся и подошел к краю обрыва. Долго-долго всматривался в раскинувшийся невдалеке город. Потом повернулся к друзьям. Лицо его смутно светилось в темноте.
- Послушайте… - проговорил тихо. – Я… хочу сказать…
Саадан вскинул голову - и встал рядом с ним, так, словно они читали мысли друг друга. Обвел взглядом Талу, Тирайна.
Теплая волна толкнулась в сердце. Порывисто, ломко поднялась девушка, шагнула к ним. Рукав Тирайна коснулся ее локтя.
Они, не сговариваясь, встали кругом, протянули раскрытые ладони. Стук сердец смешивался с шумом ветра в ветвях сосен.
- В жизни и в смерти… - тихо проговорил Саадан – так тихо, что казалось – порыв ветра пронес в облаках эти слова. И эхом откликнулись три голоса:
- В жизни и в смерти…
- … в горе и в радости…
- … в горе и в радости…
- … клянусь - никогда …
- … никогда…
- … не поднимать ни оружие, ни Силу, ни слово против любого из вас….
- … против любого из вас… - вразнобой, кто громче, кто тише.
- … и пусть Стихия будет мне в том порукой…
На ладони Саадана вспыхнул маленький смерч. Над пальцами Талы расцвел лепесток огня. В руке Кервина заплясал крошечный водоворот. Рассыпался земляной вихрь на ладони Тирайна.
Шумел ветер, заглушая слова. Одними губами они повторяли, обводя взглядами лица друг друга:
- … и никогда не нарушать клятвы!
* * *
После выпуска было юго-восточное Приграничье, где Тала полной мерой хлебнула тягот и романтики походной, кочевой, боевой жизни. Наивная девочка… как быстро выветрился ее романтизм. Постоянные стычки – кочевники становились все наглее и беспощаднее, и жители приграничных деревень целыми семьями уходили в города, под защиту каменных стен. Неизвестно, что думали об этом седовласые королевские дипломаты в сверкающих золотом аксельбантов мундирах, в тиши кабинетов деля территории на разложенных на столах картах. Здесь, на высохшей, потрескавшейся от жары земле, говорили почти в открытую – будет война.
Тала научилась спать, как убитая, на жесткой земле, неделями не слезать с седла, на слух, на ощупь чувствовать опасность. Научилась швырять огненные молнии, не глядя, делиться силой, когда сама едва держалась на ногах. Выспаться в постели стало недостижимой мечтой. Ночные громкие цикады, круг полной луны в черном небе, жесткие, огрубевшие руки, жесткая трава, хрустящая под сапогами, усталость…
Больше всего возни было с волосами. Эна, единственная до Талы женщина-воин на заставе, носила короткую стрижку, и это существенно облегчало ей жизнь. Тала порой завидовала ей, но обрезать пышные, почти до колен, медно-рыжие, вьющиеся волосы было выше ее сил. Она убирала косы, оборачивая венцом вокруг головы; сушить их было некогда и негде, порой в драке они, рассыпаясь, лезли в глаза, но все-таки расстаться с единственным своим украшением Тала так и не смогла.
Порой ей казалось, что в жизни не осталось ничего, кроме усталости, ноющих от напряжения рук, тягучих песен местных жителей, жесткого скрипа и жаркого дыхания песка. Казались сном высокие залы Академии и Гильдии, блеск отмытых почти до прозрачности стекол битком набитого книжного шкафа, ворох желтой листвы на аллеях парка…
И Камень. Шкатулка с ним лежала в походном мешке; Тала всюду таскала Камень с собой, но продолжить работу у нее не хватало ни сил, ни времени. Это нужно быть одной. Это нужно прежде выспаться. Это нужно иметь запас Силы, а откуда у нее сейчас, если все уходит до капельки? И она все откладывала, откладывала… с грустным вздохом гладила Камень – красивую безделушку – пальцами и прятала обратно в мешок. Не сейчас. Потом. Успеется.
Огромной отрадой, единственным отдыхом были письма. С Сааданом они переписывались очень часто, пожалуй, чаще всех, и, сказать честно, вести от него были едва ли не единственным, что еще соединяло Талу с прежней жизнью. Саадан писал о частых поездках (куда и зачем – конечно, не упоминал), о прочитанных книгах – он ухитрялся читать едва ли не в седле, и ни одна новика не проходила мимо него, немного – о работе, об их общейработе (он пробудил-таки свой Камень; очень не хотел делать это в одиночку, без друзей, но когда теперь они встретятся?), о разных забавных дорожных случайностях, иногда набрасывал рисунки портовых городов. Письма эти были письмами товарища – не больше. Но за сдержанными, порой дружески теплыми, порой чуть суховатыми строчками Тале порой чудилось… что-то иное. Другое. Большее. То, в чем она, наверное, и себе самой боялась признаться. Девушка старательно вчитывалась в почти столь же частые письма Тирайна и Кервина, сравнивая, стараясь уверить себя, что все ей только чудится. И – не могла верить, не хотела. Ей стали нужны эти весточки, нужны, как глоток воды в жару, как дыхание единственно близкого человека.
Известие о смерти матери пришло в середине августа, свалилось, как снег на голову, которого в Приграничье никогда не бывает, и оглушило с размаху. В тот же день Тала уехала; скакала, загоняя лошадей, почти без отдыха, задыхаясь и повторяя про себя, как молитву, злое и безнадежное «Не верю…». И все-таки опоздала. Она приехала в столицу через неделю после похорон.
Тишина враз опустевшего дома, черные ленты над входом, высокая, резная ограда могилы, сны, от которых она просыпалась с мокрыми глазами. Отец, замкнувшийся и заметно осунувшийся, почти не бывал дома, пропадал в Университете до ночи, глуша боль работой. Тала потерянно бродила по опустевшему, непривычно тихому дому, вздрагивала от скрипа половиц, трогала вышивки матери на стенах, ловила губами солнечные пятна, вслушивалась в невнятное бормотание старой няньки. И старалась ни о чем не думать.
Мать умерла внезапно и легко – во сне, как умирают любимые судьбой люди. Накануне начала новую вышивку и долго сокрушалась, что нужных ниток нет, а запасы кончились. Нитки для вышивки она покупала у торговцев с Юга; тонкие, но очень прочные, шелковые, они стоили больших денег, но работа смотрелась потрясающе. Потом Тала долго-долго рассматривала едва начатый рисунок. И все думала: на каком стежке остановилось ее сердце? Что снилось матери в ту, последнюю, ночь? Наверное, что-то хорошее – даже у мертвой, на губах у нее осталась слабая, светлая улыбка.
Дом притих и съежился, осиротел; отчаянно хотелось уехать обратно, но уезжать было нельзя. Она не могла оставить отца. Возвращаясь из Университета, Керсайт не отпускал дочь ни на шаг; Тала сидела рядом с ним на низкой скамеечке, гладила враз похудевшие его пальцы, порой и ночевать оставалась в его кабинете.
Который это был день – четвертый ли, пятый, седьмой? Тала стояла у окна и смотрела в сад. Лил дождь, листва кленов вздрагивала под упругими струями, серое небо нависало над землей, но далеко-далеко на западе дрожала светлая полоса. Громко тикали часы в гостиной, кухарка вполголоса ворчала в кухне на Рыжика, недавно приблудившегося котенка. Пахло пирогами и мокрым деревом свежевымытых полов. Прогремела за окнами карета. Девушка прижалась лбом к стеклу и закрыла глаза.
Где-то вдалеке брякнул дверной колокольчик – Тала не обернулась. Но когда крепкие, теплые руки обняли ее сзади за плечи, она уже знала. И, не открывая глаз, уткнулась лицом в жесткий, мокрый, пропахший солью и ветром, такой родной камзол.
- Откуда ты взялся? – прошептала девушка, глотая слезы.
Саадан осторожно гладил ее волосы.
- Я приехал сегодня утром. Узнал… от знакомых. Тала…
- Не надо…, - она по-прежнему не открывала глаз. Как же раньше могла она сомневаться или не догадываться? Ей никто больше не нужен. – Саа… ох, Саа, как же ты вовремя, как угадал…
- Тала… я люблю тебя.
В эти дни они почти не расставались. Бродили, взявшись за руки, по улицам города, сидели в маленьких кофейнях, слушая шум дождя – таким сырым выдалось это лето. Стояли у причала на набережной, слушая лязг железа и крики матросов. По небу неслись облака, похожие на кипы влажной шерсти. Тала говорила о матери – то с пронзительной тоской и слезами, то светло и спокойно, то взахлеб, глотая слова, то тихо и медленно. А он слушал, слушал – и молчал. И от молчания этого ей становилось легче.
Саадан словно бы остался прежним – и все же сильно изменился. Стал еще выше ростом, жестче сделалось лицо, почти незаметными стали забавные ямочки на щеках. Волосы выгорели до белизны и словно пропахли солью и пылью, и складка усталости залегла вокруг губ. О себе он рассказывал мало и скупо, улыбался, словно извиняясь за молчание. Тала не настаивала; она цеплялась за этого высокого, сдержанного юношу, потому что только рядом с ним снова обретала возможность жить. Боль потери мешалась в ней с острым, щемящим чувством счастья – пронзительным, как укол иглой. Счастьем от прикосновения твердых, тонких пальцев, от негромкого глуховатого голоса, от незаметного, молчаливого участия, которое отогревало ее сердце.
Помолвку они решили отложить до зимы – пусть отец хоть немного придет в себя. Но кольца – тонкие, серебряные, оба надели одновременно. Они стояли на том же обрыве над рекой, где когда-то четверо подростков клялись в вечной дружбе; сырой, теплый ветер трепал волосы, воротники, играл лентами на шляпке девушки.
- Перед этим ветром и этой землей, - голоса их мешались друг с другом и терялись в голосе ветра, - перед этим огнем и этой водой… - стара, как само Время, была эта клятва – для влюбленных на все времена, - я разделю с тобой дорогу и душу – одну на двоих.
Тала протянула руку, пальцы ее вздрагивали. Саадан осторожно поцеловал ее холодную ладонь – а потом надел ей на безымянный палец тонкое серебряное кольцо. На узком ободке проступал узор, сплетение вьющихся трав. Тала осторожно, почти не дыша, надела такое же кольцо и ему – и плотнее прижалась к юноше. Вот и все. На всю жизнь.
Через три дня Саадан уехал. Гильдии мореходов срочно понадобился проводник.
Сухие листья под ногами, высокое небо, крики птиц в ветвях, пустынные аллеи старого парка. И теперь уже казались несуществующими желтые пески, пыль на зубах и бескрайнее небо Приграничья. Синее скромное платье, высокие туфли, кружевная мантилья… где отчаянная рыжая всадница, сквозь зубы сыплющая проклятиями в унисон со срывающимися с пальцев искрами? Она уехала бы, уехала… но не могла оставить отца.
Письма, тоска, одиночество. Через несколько дней после отъезда Саадана Тала, не выдержав, пришла в Университет. Хоть на полдня, хоть помощником дворника, хоть в библиотеку. Ее взяли сразу – на кафедру Огненной магии, прямо на старшие курсы. Боевой опыт в условиях Приграничья засчитывался год за три, а преподавателей сейчас не хватает, маги уходят, знаете ли, всем хочется жизни полной и сразу, а преподаватель – это вам не ура и в не бой, здесь терпение нужно… Терпение было и вправду нужно, но язык у Талы всегда был подвешен, а потому знакомство с группой стало простым и легким. В конце концов, это же не надолго…
А в сентябре началась война. Войско Реганды перешло границу.
* * *
«Людские войны имеют множество причин возникновения – и все они одинаково бессмысленны. К магическим войнам в некоторых случаях это тоже относится».
История магии, том 1.
Маги всех стран и всех Стихий считали войны самым последним и неразумным способом разрешения противоречий, полагая, что гораздо проще, легче и полезнее договориться. И договаривались – почти всегда. Последняя магическая война
наглядно показала всю бессмысленность сражений, оттого была названа
Последней. Магов слишком мало, внушали ученикам Академии на первом же
курсе, они не могут рисковать своими жизнями ради чужих амбиций.
Люди считали иначе. Их было больше. Они охотнее поднимали друг на друга оружие.
Нельзя сказать, чтобы маги вовсе уж оставались в стороне от людских распрей. Все же они жили бок о бок. Всегда и везде короли и правители заключали с Гильдиями союзы и договоры. Просто где-то маги шли на это более охотно, где-то – менее. Боевые Огненные отправлялись воевать чаще и с большим желанием, чем мирные Земные или Водные – не везде же может пригодиться сила Водного мага. Но это была не война – просто работа. Такая же, если хотите, как помощь мореходам, рудознатцам или целителям, как предсказание погоды или работа в кузне. Гильдии просто исполняли свою часть договора – в той степени, в какой сами для себя считали приемлемой. Не все можно купить за деньги.
Отношения между Инаттой и ее восточным соседом Регандой лучше всего описывались словами «худой мир». Просто потому, что страны были соседями. Время от времени худой мир грозил перейти в добрую ссору, тогда короли каждой из стран заключали пакты и союзы с соседями, сдували пыль с договоров с Гильдиями, а дипломаты с каждой стороны не жалея усилий уверяли хозяев в мирных намерениях своих государей.
Причины назревающей войны слишком долго было бы перечислять. И богатейшая провинция Лис, которая за последние 500 лет успела побывать частью и Инатты, и Реганды, и которую оба королевства искренне полагали своей исконной территорией. И торговые города на побережье, непримиримые соперники на рынках и морских путях. И кочевники у южных границ Инатты, которые постоянно тревожили набегами приграничные деревни, - все в Инатте знали, что этих кочевников втихую науськивает и поддерживает Реганда. И постоянные пограничные стычки и с той, и с другой стороны, после которых страны неизменно обменивались дежурными нотами и дежурными же ответами, смысл которых сводился к тому, что королевский двор не давал своим подданным распоряжений чинить обиды соседям. И… да мало ли. Щедрой рукой в свое время подлил масла в этот костер и Маттис Второй, король Инатты, получивший в народе прозвище Король-Пьяница. Он, как говорили в Инатте, «залив десятку», порывался то и дело дарить соседям пограничные области. Соседи, разумеется, «обещанное» требовали всерьез.
Короче, было бы желание, а уж повод найти недолго.
Два года назад умер король Инатты Маттис IV, не оставив после себя прямых наследников мужского пола – он был счастливым отцом четырех девочек. Старшую дочь короля Бланку шесть лет назад, когда отношения двух стран временно потеплели и даже была надежда наконец-то заключить дружественный союз, взял в жены король Реганды Корнелий II, который и сам приходился внучатым племянником инаттскому королю Матису Первому. А ведь еще был общий для династий обеих стран родоначальник, живший почти тысячу лет назад и ставший за это время личностью легендарной, носителем всех мыслимых достоинств и образцом рыцаря и правителя. На престол же Инатты взошел герцог Реанис, всего лишь кузен короля Маттиса IV. А кузен – не сын и даже не брат, и многие понимали, что и кроме герцога найдутся претенденты на опустевший трон. Логично было ожидать и никто не удивился, когда Корнелий II предъявил права на инаттский престол. Не для себя - для сына, который по материнской линии приходился Маттису Четвертому внуком и прав на престол, по мнению Корнелия, имел побольше, чем какой-то герцог-кузен. Сложность состояла в том, что династические законы Инатты наследования по женской линии не предусматривали.