Корректор говорил:
— Интеллигентный человек, а глупостью занимаетесь.
— О душе, старик, о душе пора подумать, — поддакивал шеф-повар и отворачивался к стене.
Несколько раз они подсыпали психиатру снотворное, которое крали у старшей медицинской сестры Галины Григорьевны, но психиатр был на удивление закаленный старик — ничего его не брало.
Вскоре после пробуждения начинались утренние процедуры, среди которых самыми неприятными были инъекции инсулина; неприятность заключалась, собственно, в том, что сразу после укола больной начинал впадать в обморочное состояние, и соседи, подхватив беднягу под руки, спешно волокли его в палату из процедурного кабинета, а он обмякал, обмякал и страшно закатывал стекленеющие глаза; это была настолько угнетающая картина, что от нее мог бы свихнуться самый здравомыслящий наблюдатель. После процедур следовал завтрак, а после завтрака утренняя прогулка в загончике санаторного отделения, который был огорожен зеленым штакетником и в планиметрическом отношении представлял собой усеченную пирамиду. Эту первую прогулку Вырубов недолюбливал, так как по утрам в их загончик изо дня в день пробирался сумасшедший из соседнего отделения по прозвищу Шахматист, который всех по очереди заставлял играть с собой в шахматы, включая даже тех, кто об этой игре понятия не имел. Его все побаивались и играли, причем играли непременно на проигрыш, иначе с Шахматистом делался припадок и можно было запросто получить шахматной доской, что называется, по башке.
После прогулки на свежем воздухе наступала пора ритуальных прогулок по коридору. Больные прогуливались, как правило, в одиночку, изредка попарно, крайне редко — компаниями. Эти прогулки Вырубов тоже недолюбливал, потому что к нему время от времени пристраивался бывший психиатр Тихон Петрович, которого Вырубов серьезно считал самым ненормальным из обитателей санаторного отделения, и мучил его полоумными разговорами. Уже то ли на второй, то ли на третий день пребывания Вырубова в больнице, в пору ритуальных прогулок по коридору, к нему подошел Тихон Петрович, ласково взял за локоть и ни с того ни с сего завел подозрительный разговор:
— Среди так называемых психически ненормальных людей распространено совершенно ошибочное мнение относительно так называемых сумасшедших. Ну, во-первых, в сумасшествии нет ничего из ряду вон выходящего и ужасного, болезнь как болезнь — если, конечно, это болезнь, — не ужаснее гипертонии или, скажем, воспаления предстательной железы. Во-вторых, людей, страдающих психическими аномалиями, гораздо больше, чем полагают. Я даже склоняюсь к мнению, что самые распространенные заболевания — именно различные паталогии психического аппарата, а сердечно-сосудистые и онкологические — это уже потом. Все дело в степени поражения этого аппарата. Видите ли, вообще немного найдется людей, совершенно свободных от какого-либо сдвига по фазе — извините за вульгаризм. У каждого что-то есть: один деньги копит, другой выпиливает рамочки, третий на театре играет, четвертый верит в вещие сны. Ведь, согласитесь, это настораживает, когда человек верит в вещие сны; вас это не настораживает?
Вырубов с опаской пожал плечами.
— Вот видите — вы не специалист, а и вас то же самое настораживает. Другими словами, в той или иной степени сумасшедших настолько много, что, несмотря на свою многолетнюю практику, а возможно, именно ей и благодаря, я положительно затрудняюсь вывести, что же такое абсолютное психическое здоровье. Пусть вас это не удивляет, но я склоняюсь к следующему заключению: психически нормальная личность — это подлец.
И психиатр забежал немного вперед, чтобы вопросительно заглянуть Вырубову в глаза.
Этот монолог до такой степени Вырубова напугал, что впоследствии всякий раз, когда Тихон Петрович ласково прикасался к его локтю, он извинялся и прятался в туалете.
В два часа был обед, а после обеда Галина Григорьевна загоняла больных в постель. В эту пору вообще полагалось спать, но в вырубовской палате спал только повар, который наводил такой богатырский храп, что нянечки, протиравшие линолеум в коридоре, изумленно покачивали головами. Тихон Петрович читал биографии Плутарха, корректор сочинял очередное письмо невесте, если не охотился на точки и запятые, а Вырубов лежал в постели лицом к стене и настойчиво размышлял. Мысли его все время вертелись вокруг чего-то необычайно важного, но упорно отказывались выстраиваться в цепочку, и едва наметившаяся последовательность вечно рассыпалась на составные, которые производили в его голове что-то вроде броуновского движения.
С половины четвертого до четырех больные не вдруг поднимались с постелей и полдничали, приворовывая печенье. Затем следовала вторая волна процедур и вечерняя прогулка в загончике санаторного отделения, во время которой никогда не видели Шахматиста, но зато постоянно видели симпатичного человека, время от времени хлопавшего себя руками по бедрам и оравшего дурным голосом. Об этом человеке ходили слухи, что будто бы прежде он был актером Театра юного зрителя, но, репетируя какую-то детскую сказку, он до такой степени вошел в образ грача, что выйти из него оказался не в состоянии. Во время второй прогулки старшая медицинская сестра Галина Григорьевна проводила сеансы трудотерапии, то есть, попросту говоря, больные клеили картонные футляры для градусников и маленькие коробочки неведомо для чего; все рассаживались по лавочкам и принимались сосредоточенно колдовать с ножницами, кисточками, линейками и сразу становились похожи на форменных сумасшедших. Занятие это было нудное, а частью и оскорбительное, но со временем Вырубов втянулся и работал с полной отдачей сил. Наконец, после вечерней прогулки был ужин, а после ужина отделение собиралось в холле смотреть телевизор, устраиваясь между фикусами и финиковыми пальмами в синих кадках, отчего оно напоминало какое-то тихое, субтропическое войско, только что потерпевшее поражение.
В этой последовательности Вырубов прожил двадцать четыре дня. Хотя на вторые сутки пребывания в больнице ему начали делать инъекции инсулина и значительную часть этого срока он провел в немучительном забытьи, он все видел, слышал и понимал, однако все то, что он видел, слышал и понимал, было как бы само по себе, а он сам по себе.
По прошествии двух недель, чудесным весенним днем, Вырубов очнулся окончательно и, хочется думать, бесповоротно. К нормальной человеческой жизни его вернул богатырский храп повара; он вдруг услышал его, точно сквозь воду, сразу же припомнил, что так храпит повар, а кроме того, припомнил, кто такой этот повар, где находится он сам и что, собственно, происходит. Это вышло у него просто, словно он пробудился от сна: весело сияло послеобеденное солнце, жужжали мухи, повар храпел на все санаторное отделение, Тихон Петрович читал биографии Плутарха, корректор сочинял очередное письмо невесте, держа ухо востро относительно точек и запятых.
— С праздничком вас, — сказал Тихон Петрович, прикрыв Плутарха.
— С каким? — спросил Вырубов, делая, что называется, большие глаза.
— С двойным. Во-первых, с Первомаем, а во-вторых, с выздоровлением.
— А что, разве уже все? — сказал Вырубов и ребячески улыбнулся. — Разве больше ничего не надо?
— Все, — ответил Тихон Петрович, — больше ничего не надо, вы окончательно исцелились. В здоровом смысле слова желаю вам и впредь оставаться сумасшедшим.
После выздоровления Вырубов еще около недели жил унылой больничной жизнью, которую разнообразили только волейбольные матчи, недавно затеявшиеся между санаторным отделением и здешними алкашами. Один такой матч закончился драматически: судья до того разволновался, что проглотил свисток и его перевезли в Боткинскую больницу.
Через два дня после этого случая Вырубова выписали домой. Накануне, когда он сидел на своей постели и разговаривал с Тихоном Петровичем о летаргических снах, в палату привели нового пациента; он вошел и сразу предупредил:
— Мы друг от друга неотторжимы.
3
В воскресенье, 7 мая, Вырубов вышел за больничные ворота и обомлел. Было утро, головокружительно пахло маем, то есть свежестью, сырым женским духом, поднимавшимся от земли, прошлогодним тленом и юными листьями тополей. На соседней улице прогрохотал трамвай. Прошла девушка в белом платье, похожая на привидение. До того было хорошо, что хоть ложись и помирай, — мучительно хорошо. Вырубов чувствовал себя вымытым, обновленным, а в голове у него было так светло и воздушно, как если бы его мозг был забран не костяными стенками черепа, а стеклом.
Дома Вырубов никого не застал. Он долго слонялся по комнатам, новыми глазами рассматривая знакомые вещи, которые отчего-то примечательно почужели. Особенно суверенным показался ему проигрыватель. Вырубов включил его в сеть, поставил первую попавшуюся пластинку и со смятением прослушал фортепьянный концерт Рахманинова. Все вроде бы было нормально: пластинка крутилась, иголка извлекала из нее музыку, и все же было в этом нечто коварное, настораживающее, как в подмигивании незнакомого человека. Потом он пощупал коврик, который висел в парадной комнате на стене, и сказал себе: «Вот коврик — это понятно; он висит на стене — это тоже понятно; но зачем он висит на стене — форменная загадка! Или тут какая-нибудь аллегория?..» Когда из магазина пришла жена, Вырубов ей сказал:
— Ты знаешь, каждому человеку нужно обязательно пройти через сумасшедший дом. Это должно быть обязательно, как прививки от инфекционных заболеваний.
— Ты полагаешь?.. — спросила жена и поцеловала его опасливо, как чужого.
— Уверен непоколебимо! — ответил Вырубов. — Видишь ли, многое из того, что нас окружает, мы воспринимаем не так, как следует. А освещенному мозгу все предстает в настоящем свете. Возьмем хотя бы эти самые поцелуи. Ты, возможно, не согласишься, но со свежей точки зрения это, конечно, дичь. Неужели тебе не дико, что взрослые, здравомыслящие люди лезут друг другу в рот и при этом притворяются, что получают огромное удовольствие?!
— Не дико, — сказала жена, отводя глаза в сторону.
— Конечно, тебе не дико, потому что твое сознание за тридцать лет одурманилось, онемело. А вот посиди-ка ты с месяц в сумасшедшем доме, так сразу сообразишь, что поцелуи — это, конечно, дичь!
Последние слова Вырубов договаривал жене в спину. Она и виду не подала, но на самом деле пошла плакать в ванную из-за того, что муж по-прежнему не в порядке. Это была ошибка; в действительности, если Вырубов и был не совсем в порядке, то это не потому, что его ее долечили, а потому, что перелечили, то есть заодно с настоящим недугом избавили и от легкого, поверхностного сумасшествия, без которого жить с людьми мучительно тяжело.
Вечером жена опять ходила в ванную плакать — на этот раз в связи с тем, что Вырубов посадил перед собой обеих дочерей и сказал им речь:
— Жить, девочки, надо просто, — наставительно начал он. — Видите ли, в силу того, что несколько тысячелетий тому назад у людей появилась собственность, которая представляет собой величайшее зло и источник практически всех человеческих недоразумений, собственники сочинили много всякой ерунды, чтобы запутать простых людей, чтобы все думали: так и надо. Например, собственники сочинили законы, правила хорошего тона, мораль, общественное мнение и в конце концов заставили людей изолгаться до такой степени, что они сами себе не верят. Так вот, девочки, если вы хотите жить нормальной человеческой жизнью, жить следует просто, то есть вопреки этой ерунде, как-то ей совершенно наперекор. Конкретный пример: положим, вы не приготовили домашнее задание по математике; вместо того, чтобы списывать, лгать учительнице, вообще всячески изворачиваться и ловчить, нужно сказать, что математика не имеет никакого отношения к счастью и что вы намерены ею заниматься только в той степени, в какой это необходимо, чтобы не вылететь из школы…
Дочери, обе до смешного похожие на вырубовскую жену, выслушали его, испуганно притаившись, и поняли превратно: они просто не приготовили домашнее задание по математике.
Весь следующий день Вырубов бездельничал: валялся на диване и просматривал газеты, которые накопились в его отсутствие. Нужно заметить, что такого еще не бывало, чтобы за целый день он, как говорится, не ударил палец о палец; дома он вечно что-нибудь починял, вообще занимался всякими хозяйственными пустяками, но в тот день он только просматривал газеты, и в результате за ужином им была обронена следующая фраза:
— Наша планета — это большой сумасшедший дом.
Жена уронила вилку, девочки испугались.
На третий день по возвращении из больницы Вырубов явился на службу, хотя ему было положено прохлаждаться еще неделю. Коллеги встретили его самым радушным образом: Хромов торжественно поздравил его с выздоровлением, Лежатников возвратил три рубля долга, Нелюбович сказал, что без Вырубова разваливается работа, а одна пожилая женщина, которая занималась входящими и исходящими, подарила ему цветок. Затем потянулся обычный рабочий день. Кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то играл в шахматы, кто-то рассказывал о том, какое выражение лица сегодня у директора Преображенского и что от этого выражения следует ожидать, а Вырубов как взялся за нормативы, так и просидел за ними до самого обеденного перерыва. И вот что интересно: если прежде Вырубов снисходительно относился к хождениям, игре в шахматы и разговорам о директоре Преображенском, то теперь они его раздражали. Сначала он решил помалкивать и терпеть, но ближе к концу рабочего дня всеобщее отлынивание от работы довело его до такой степени раздражения, что он не выдержал и сказал:
— Я удивляюсь на вас, ребята. Неужели вам не совестно, что вы, взрослые люди, отцы семейств, шалите на производстве, да еще за это деньги получаете, которые я даже не осмеливаюсь назвать заработной платой, потому что это скорее стипендия от государства за то, что вы есть на свете. Ведь это, ребята, разврат, как вы не понимаете! Человек существует, главным образом, для того, чтобы трудиться, а между тем Хромов ходит на службу интриговать, Лежатников целыми днями играет на деньги в шахматы, а ты, Нелюбович, — ты уже меня прости — вообще ничего не делаешь, даже глаза, что называется, не отводишь!..
— Ты что, Вырубов, опупел?! — сказал Нелюбович, и все поддержали его возмущенным шиканьем.
— Да нет, ребята, вы меня неправильно поняли, — стал защищаться Вырубов. — Я только хотел вам объяснить, что это суеверие, будто на работе свободно можно ничего не делать, будто это простительно и не страшно. Это страшно. Это потому страшно, что, кроме работы, нормальным мужикам ничего больше не остается, что если еще и не работать, то я не знаю, зачем и жить. Ведь согласитесь, ребята, что жизнь и без того довольно бессмысленная процедура, так давайте хоть работой будем спасаться!
— Нет, Вырубов, ты точно опупел, — сказал ему Нелюбович.
Несмотря на то, что, произнося эту фразу, Нелюбович сохранял на лице независимое выражение, и он, и прочив были серьезно обеспокоены заявлением Вырубова, в котором о ни угадывали опасные, разрушительные последствия. Все не на шутку перепугались, что невменяемый Вырубов развалит их отличную производственную жизнь, которая налаживалась годами. Это было в такой степени вероятно, что всем виделся только один выход из положения: как-то отделаться от Вырубова, создав вокруг него нежилую, ядовитую атмосферу. С этой целью сразу после окончания рабочего дня было устроено секретное совещание, на котором в общих чертах определился план действий и каждому было назначено конкретное направление: пожилая женщина, которая занималась входящими и исходящими, составляет реестрик странных поступков Вырубова, обличающих явное сумасшествие, Хромов вписывает ошибки в документы, представляемые Вырубовым начальству, Лежатников подводит его под выговор, объявив следующую пятницу нерабочим днем, Нелюбович распространяет слух, что Вырубов извращенец. Все сошлись в том мнении, что если Вырубов через месяц не подаст, как говорится, по собственному желанию, то это будет довольно странно.
В скором времени Вырубов действительно подал заявление об уходе, но это было не следствием происков его товарищей по работе, а следствием тяжелого объяснения с директором Преображенским, которое назревало в течение многих дней. Еще в тот вечер, когда состоялось секретное совещание, Вырубов вдруг засомневался насчет того, что во всех случаях спасение есть работа. Уже дома, в то время, как он лежал на диване и смотрел передачу о каком-то селекционере, который занимался скрещиванием черемухи с голубикой, ему внезапно пришло на ум, что спасение есть не просто работа, а работа, дающая непосредственные гуманистические результаты. Тут ему стало ясно, что оптимизация бухгалтерского труда, конечно же, не относится к этой спасительной категории, так как она не в состоянии способствовать истинному, то есть духовному благоденствию человека, а стало быть, и он сам, и его коллеги заняты чепухой. Придя к этому в высшей степени неприятному выводу, он целых семь дней боролся с инстинктом самоохранения, но потом совесть взяла в нем верх, и он пошел объясняться с директором Преображенским.