— Вот какое дело, Сергей Сергеевич, — сказал Вырубов, зайдя к Преображенскому в кабинет. — Вам не кажется, что наше учреждение существует только для того, чтобы как-то занять людей? Вам не кажется, что мы все занимаемся пустым и ненужным делом?
— Лично мне так не кажется, — ответил Преображенский с тем металлическим выражением, перед которым трепещут даже милиционеры. — А вам кажется?
— Мне, знаете ли, кажется. К сожалению, у нас уже давно укоренился тот предрассудок, что любое занятие, за которое платят деньги, важно и необходимо. Это не так. Среди оплачиваемых занятий очень много таких, какие правильнее было бы назвать препровождением времени. На мой взгляд, к ним относится и научная организация делопроизводства. Следовательно, если мы с вами честные люди и болеем за нашу социалистическую экономику, то давайте подыщем какое-то настоящее, невыдуманное дело. Если угодно, я представлю по этому поводу служебную записку…
— Не надо никакой служебной записки, — перебил Вырубова директор Преображенский. — А вы вот что: подайте-ка мне заявление об уходе. Я не могу держать работника, дискредитирующего дело государственной важности, которым занята целая организация образованных и, в общем-то, неглупых людей. Одним словом, заявление на стол, и всяческих вам успехов.
— Прямо сейчас? — равнодушным голосом спросил Вырубов.
— Прямо сейчас, — ответил Преображенский.
Вернувшись к себе в отдел, Вырубов написал заявление об уходе и, прежде чем отнести его директорской секретарше, помахал бумажкой в воздухе и сказал:
— Все, ребята, ухожу по собственному желанию. Разваливайте бухгалтерское дело самостоятельно.
Поскольку никто не ожидал, что это случится так скоро, отдел, пожалуй, даже несколько огорчился. Наступила неприятная пауза, и, чтобы ее нарушить, Нелюбович, неплохой вообще человек, предложил организовать в честь Вырубова «отвальную», то есть пирушку, какие устраиваются у нас но случаю расставаний. Немедленно сделалась складчина, пожилую женщину, которая занималась входящими и исходящими, спровадили в магазин, и уже через час весь отдел, запершись в своем помещении, с веселыми прибаутками пил «Петровскую» водку, закусывая ее «Любительской» колбасой. На прощание Вырубов сказал тост о том, что во всех случаях жизни нужно оставаться порядочным человеком, то есть таким человеком, который имеет справедливые убеждения и живет в скрупулезном соответствии с этими убеждениями, на что Лежатников возразил:
— Нет, Вырубов, ты все-таки сумасшедший.
На другой день, рано утром, Вырубов выпил четыре кружки воды, подкрашенной малиновым вареньем, и признался жене, что накануне его попросили уйти с работы. Затем Вырубов поведал, как он думает дальше жить: пока суть да дело, он устроится ночным сторожем, а все свободное время будет заниматься домашним хозяйством, к которому он давно питает расположение; и так до тех пор, покуда он не подыщет себе работу, ориентированную на непосредственные гуманистические результаты. Понятное дело, жена снова отправилась плакать в ванную.
Впоследствии она все-таки нашла в себе силы восстать против вырубовского намерения сделаться ночным сторожем и объявила, что никогда не допустит такого позора, что либо ее супруг, пусть даже потенциально, останется работником умственного труда, либо она утопится в Яузе, которая, слава богу, протекает неподалеку. Что касается склонности Вырубова к домашней работе, то на первых порах она ничего не имела против.
Вырубов сроду не приготовил ни одного блюда, никогда не стирал, не гладил, не прибирался, и все-таки домашняя работа пошла у него на удивление хорошо. В короткий срок он навострился готовить, и время от времени даже баловал семью такими деликатесами, как луковый суп, котлеты «де-воляй» и яичница по-сицилийски, то есть с помидорами, перцем и чесноком. Но, пожалуй, главное его достижение на хозяйственном поприще заключалось в том, что он почти вдвое сократил продовольственные расходы. Жена на него изумлялась. А впрочем, все это ей было не по душе и в конце концов она сделала Вырубову нахлобучку.
— Прямо ты как баба, — сказала она однажды и насторожилась в ожидании какой-нибудь нездоровой реакции, но Вырубов был спокоен. — В кармане у тебя вечно авоська, от плиты тебя не оторвешь — прямо соседей стыдно!.. И вообще: шел бы ты работать, а то я, честное слово, больше с тобой не лягу, потому что мне противно ложиться с бабой.
Вырубов поежился от тяжелого и даже отчасти гадливого чувства, которое навеяли ему эти слова. Прежде он изо всех сил старался не замечать того, так сказать, обширного пространства, которое отделяло его от жены, поскольку разрыв был по многим соображениям невозможен, но теперь оно вдруг увиделось ему так явно, что он спросил себя: «А почему бы и нет?..»
Вслух же он сказал:
— Соседей тебе нечего стыдиться, я не вор и не алкоголик — это первое. Во-вторых, почему бы мне не заниматься домашней работой, если она получается у меня лучше, чем у тебя? В-третьих, я уже подыскал себе правильную работу, за которую, правда, копейки платят, по на которую я поступлю, даже если ты побежишь топиться. В-четвертых: тебе не кажется, что гораздо рентабельнее было бы мне заниматься домашним хозяйством, а тебе зарабатывать на пропитание?
— Ну, ты даешь! — сказала жена.
— Погоди, есть еще и «в-пятых». В-пятых, у меня давно складывается впечатление, что ты дура дурой и не понимаешь простых вещей. Если это так — а наверное, это так, — то нам лучше будет расстаться; я не могу жить с человеком, который не понимает простых вещей, это то же самое, что жить с… ну, я не знаю — с кухонной дверью, которая тоже не понимает простых вещей. Это мучение; я семнадцать лет мучаюсь с тобой, а ты семнадцать лет мучаешься со мной. И чего, собственно, ради? Это нам задание, что ли, такое? Мы что, давали подписку мучиться?
Жена пронзительно посмотрела Вырубову в глаза и пошла плакать в ванную.
— То тебе целоваться дико, то ты разводиться собираешься! — ужасным голосом закричала она из ванной. — Полоумный!
— Да в том-то все и дело, что никакой я не полоумный. Ну надоела ты мне со своими глупостями! Ну видеть тебя не могу! Почему же я полоумный? И ты знаешь: если бы людей одним махом освободили от вековых условностей и суеверий, то все бы первым делом поразвелись.
В ответ жена разразилась такими истерическими рыданиями, что у Вырубова сердце екнуло, и, чтобы ненароком не передумать, он начал немедленно собираться: достал с антресолей старый фибровый чемодан, сложил в него рубашки, туалетные принадлежности, кое-что из белья и свои любимые галстуки в косую полоску. Собравшись, Вырубов окликнул жену — никакого ответа. Тогда он подошел к двери ванной, которая была на запоре, и сообщил жене, что начинает новую жизнь, но что она, разумеется, не освобождает его от ответственности перед старой, и он обязуется ежемесячно представлять на девочек сто рублей.
— Откуда ты возьмешь сто рублей, дурак?! — отозвалась жена с какой-то печальной силой.
— Спокойно, — ответил Вырубов.
— Так и скажи, что бабу себе завел.
— Спокойно, — повторил Вырубов.
— Да чего спокойно-то? Козе понятно, что бабу себе завел.
— Никого я себе не завел, просто видеть тебя не могу, — сказал Вырубов и ушел.
От предвкушения свободы, которая ждала его за порогом, Вырубов внутренне засветился. Но когда за ним хлопнула дверь подъезда и он оказался один на улице, что-то в нем неприятно дернулось, и он сказал себе, что в этой жизни не только нет худа без добра, но, видимо, и добра без худа.
4
Выйдя из дома, Вырубов направился к своему старинному приятелю Колобкову, который был прорабом и работал на строительстве жилого комплекса в Строгине. У этого Колобкова он рассчитывал найти и временный приют, и ту самую правильную работу, о которой он давеча обмолвился, отчитывая жену.
Колобков жил на Сретенском бульваре, в громадном доме, на третьем этаже, в необъятной коммунальной квартире, где было так много жильцов, что дежурство по уборке помещений общего пользования тут выпадало один раз в геологическую эпоху. Сама же комната Колобкова была маленькая и, то ли в пику моде на благоденствие, то ли просто в силу нехватки денег, обставленная убого; правильнее сказать, что эта комната вообще не была обставлена, так как в ней имелся только салатовый абажур, покрытый налетом ныли, кожаный диван с полочкой для слонов и около сотни пустых бутылок.
Вырубов застал Колобкова за починкой соседского утюга. Он сел на диван, как раз под полочку для слонов, положил ногу на ногу и, подробно описав Колобкову перипетии последних дней, в заключение попросил у него временного приюта. В ответ Колобков сказал:
— Милости прошу к нашему шалашу.
— Теперь вот какое дело, — продолжал Вырубов. — Возьми меня, пожалуйста, к себе на работу.
— Писарчуком? — спросил Колобков.
— Зачем же писарчуком?! — слегка возмутился Вырубов. — Рабочим, простым рабочим!..
Колобков недоверчиво склонил голову набок.
— Я же мужик, я же здоровый, как конь, а меня заставляют корпеть над оптимизацией бухгалтерского труда… Страна, понимаешь, строит, а я просиживаю штаны!
Колобков сказал:
— Утро вечера мудренее, — он вообще любил поговорками изъясняться. — Поэтому давай-ка ложиться спать.
Наутро они выпили по чашке крепчайшего чая и поехали оформляться.
В обход некоторых формальностей Вырубов был немедленно принят на работу в качестве каменщика с окладом в сто пятьдесят рублей. Эти деньги в принципе Вырубова устраивали, хотя с идеей наемной комнаты он вынужден был проститься; он посчитал, что даже за вычетом той самой сотни, которую он обязался выплачивать дочерям, у него кое-что остается на пропитание, и что вообще все складывается отлично, если только в ближайшее время его не выставит Колобков.
Ближе к обеду Вырубов прибыл на строительную площадку. В каптерке ему выдали полное обмундирование, и он сказал себе: «Ну вот, наконец-то начинается настоящая жизнь».
Однако когда Вырубов встал на свое рабочее место, то есть на место подручного у каменщика по фамилии Ионидис, при котором ему предстояло набираться опыта и сноровки, он вдруг заопасался, что ему придется в тягость монотонная каменщицкая работа. Но это опасение было напрасным. С течением времени ему, во-первых, открылось, что в новой работе есть нечто необыкновенно симпатичное, приятно-кропотливое, а главное, всегда имеющее гуманистический результат, так как из бесформенной груды кирпичей вечно выходило что-то полезное человеку. Во-вторых, эта работа имела то неоспоримое преимущество, что время на стройке текло необыкновенно скоро и незаметно. Кажется, только заступил, только замелькали перед глазами мастерок, пахучие лепешки раствора и кирпичи, как глядь — вон он уже, первый, одиннадцатичасовой перекур: все идут в вагончик пить чай, который неизменно сопровождается занимательными разговорами, например:
— А у нас недавно хирурга посадили. Из районной поликлиники. Хирург — баба. И знаете, за что ее посадили? Она операции делала без наркоза. Все терпели, а один настучал — ну и посадили. На суде ее спрашивают: «Зачем же вы над больными-то издевались? Вам что, наркоза жалко? Откуда такой садизм?» Она отвечает: «Я только мужиков без наркоза оперировала, очень они мне досадили». — «Это, — говорят, — интересно: чем же они вам досадили? Замуж, что ли, не берут?» — «Если бы замуж, — отвечает, — а то я через них сорок абортов сделала, и поэтому я им мстю!»
— И все-то у тебя, Ионидис, глупости на уме. Нет, чтобы о производственном поговорить, так сказать, спуститься на землю п обратить внимание на реальные безобразия. Вот, положим, завтра наряды закрывать — а ведь нечего закрывать!..
— А кто опять виноват? Начальство виновато, Колобков, отщепенец, виноват! Я бы этого Колобкова, честное слово, направил бы на исправительные работы с конфискацией имущества.
— Суров ты, Семен Иванович.
— Иначе нельзя. Иначе они совершенно оторвутся от жизни. Ну, пускай на первый случай без конфискации имущества, но чтобы обязательно на исправительные работы. Например: час сидишь за бумагами, час контору подметаешь, час сидишь за бумагами, час контору подметаешь…
— Вот ты, Семен Иванович, на руководство критику наводишь, а не лучше ли, как сказал поэт, на себя, кума, оборотиться? Колобков, конечно, вредный элемент, это я не спорю, но и ты, Семен Иванович, гусь хороший. Вот по какому случаю твое звено сегодня все утро прохлаждалось?
— Так струбцины куда-то запропастились! Наверное, кто-то спер…
— Вот и выходит, что ты такой же вредный элемент, как наш Колобков. Ведь всего и делов-то, ё-моё: взял да параллельно спер струбцины в четвертом СМУ!
— Все, ребята, в атаку, — прерывал разговор бригадир Самсонов. — Пятнадцать минут прошло.
После одиннадцатичасового перекура глазом не успеешь моргнуть — обед. Пообедав, строители устраивали себе кратковременную сиесту, то есть раскидывали ватники и подремывали в теньке. В эти минуты на Вырубова набегали хорошие мысли: он думал о том, какая в сущности отличная пошла жизнь, какие славные ребята его окружают, о том, как вечером они с Колобковым будут по-холостяцки ужинать хлебом и колбасой, одновременно разыгрывая партию в шашки, — словом, о том, какая отличная пошла жизнь. А через каких-нибудь два часа наступала пора еще одного перекура: опять шли в вагончик, разливали пахучий чай и возвращались к занимательные разговорам…
— Кто-нибудь газету сегодняшнюю читал?
Молчание.
— Неужели так никто и не читал?
— А чего ее читать? Заграница меня, например, совершенно не интересует, а у нас сроду ничего не случается.
— Ну так… насчет международного положения.
— Да не слушай ты его, обормота! Он всю дорогу аполитично рассуждает. Читал я газету, вон с Ионидисом на пару читали.
— Ну и какое положение на планете?
— А такое положение, что войны, как видно, не миновать.
— Не знаю, как вам, ребята, а по мне все едино: что ломать, что строить.
— Ты это к чему?
— А к тому, что лично я не против намять ряшку мировому империализму. Война? Пусть будет война, поглядим, кто кого!
— Ты что говоришь-то, полоумный! Ты давай отвечай за свои слова…
— А что? Я правильно говорю. Вот ты посуди: тридцать лет уже как мы не воюем, совершенно распоясался народ, навроде скандинавов каких-нибудь — забыли, с какого конца ружье заряжают. А если третья полоса войн? Тогда как?!
— Тебе хорошо языком трепать, у тебя белый билет.
— Несмотря на белый билет, я отлично понимаю свой долг перед социалистической Родиной.
— Очень интересно. И как же ты его понимаешь?
— Я так его понимаю: если начнется война, я беру на трудовые сбережения танк и своим ходом выдвигаюсь на линию фронта.
— При теперешнем благосостоянии тебе еще на танк записаться придется.
— А у меня кругом блат!
— И опять у вас глупости на уме! Нет, чтобы о производственном поговорить, так сказать, спуститься на землю и обратить внимание на реальные безобразия. Вот, положим, завтра наряды закрывать — а ведь нечего закрывать!..
— Все, ребята, в атаку, — прерывал разговор бригадир Самсонов. — Пятнадцать минут прошло.
После второго перекура Вырубов работал с особенным удовольствием. Он смотрел на себя как бы со стороны и радовался тому, как толково он делает свое дело: вот он берет левой рукой кирпич, высматривает дефекты, слегка его поскребывает мастерком — держит; потом зачерпывает раствор, ровным слоем распространяет его по кладке и пришлепывает кирпич: придавливает, глядит, хорошо ли лег, постукивает сверху черенком мастерка, подбирает раствор с фасада, опять для проформы постукивает черенком. «Вообще искусство жить, — думал при этом Вырубов, — в определенном смысле есть искусство извлекать удовольствие из всего. Поэтому самую многочисленную категорию бедолаг составляют люди, которые не умеют превратить в удовольствие несколько часов обязательного труда. А между тем из любого, даже самого унылого, машинального деланья можно извлечь такую тихую, кропотливую радость, этакую именно конфетку из ничего».
Правда, Ионидис за низкие темпы на Вырубова шумел.
После окончания смены он принимал душ, переодевался и, покидая строительную площадку в тесном шествии всей бригады, чувствовал себя, что называется, мужиком: руки чугунные, ноги чугунные, в голове пространство. Ему хотелось поигрывать во рту папиросой, говорить грубости и шалить. «Вот сегодня положил без чего-то куб, — говорил он себе. — Это не напрасно, это не зря».