— А что, дедушка, функционирует у вас магазин?
Видимо, старик Вырубова не понял, так как в ответ он начал распространяться о том, что их колхоз называется «Новый мир», но что правление колхоза находится не в Телятниках, а в Шарапове, которое отстоит от Телятников на одиннадцать километров.
— А ты, случайно, будешь не корреспондент? — спросил вдруг старик и злобно прищурил глаз.
— Нет, дедушка, не корреспондент, — ответил Вырубов, удивившись. — Просто человек; поживу с вами, если ты, конечно, не возражаешь.
— А четвертушку поставишь?
Вырубов кивнул.
— В таком случае не возражаю.
Тут, как нарочно, подошла продавщица. Вырубов купил у нее четвертинку водки, буханку ржаного хлеба, две банки рыбных консервов, и они отправились пьянствовать к старику.
Дома их встретила старикова хозяйка, которая, вопреки опасениям Вырубова, безропотно ударилась в хлопоты — наверное, старик держал ее, что называется, в черном теле. Пока накрывался стол, Вырубов осмотрелся.
Изба была как изба. Пол был выскоблен до цвета слоновой кости, и на нем пестрели многочисленные половички, в красном углу, как водится, темнела маленькая икона, правая стена была украшена подмалеванными фотографическими портретами, левая — комодом со шкатулочкой, искусно склеенной из открыток, в простенках висели: старинное зеркало, за которое были заткнуты какие-то записочки и счета, и рублевые ходики с амбарным замком, заменявшим гирю.
— Ну, примем грех на душу, — сказал старик, поднимая рюмку.
Они выпили п принялись за еду. Старуха сидела в стороне и только за ними внимательно наблюдала.
— Стало быть, желаешь с нами пожить… — то ли принял к сведению, то ли спросил старик.
На всякий случай Вырубов изобразил утвердительную гримасу.
— Так и запишем, — сказал старик. — Всего человечества в нашей деревне сто девяносто душ. Живут у нас только Пудиковы да Петраковы. Вот я — Михайла Пудиков, а супруга моя будет из Петраковых. И бригадир у нас Пудиков, сукин кот. А давеча приезжал к нам корреспондент и навел такую несусветную критику на паше животноводство, что пятнадцать человек Петраковых ездили его бить. Но не нашли, это будем говорить откровенно. Главное, что этот корреспондент все отчества и фамилии переврал. И все-таки я не пойму: чего ты к нам приехал, если ты не корреспондент?
— Видишь ли, отец, разочаровался я в городской жизни. Хочется побыть с простыми исконными людьми, потому что они самые праведные и есть. А в городе тяжело: суетно, неуютно… Я понятно объясняю?
Старик сочувствующе кивнул.
— Ну, тогда давай еще по одной, за взаимопонимание! — сказал Вырубов и потянулся рукой к бутылке.
— Нет, это мне будет уже вразрез, — отказался старик, покрывая ладонью рюмку. — Я вот лучше на картошечку нажму, хорошая картошечка, это будем говорить откровенно.
— Так вот подумал я, подумал, — продолжал Вырубов, — и решил в деревню перебираться. Из нее мы вышли, в нее все когда-нибудь и вернемся. А деревенская жизнь мне в принципе по душе.
— Это конечно, — неожиданно вступила старуха. — Теперь жизнь на селе отличная, налогов таких уж нет, трудодень настоящий, косить дают. Это раньше была, как сказать, жуть, а теперь ничего. А раньше мы были, точно, голодранцы и темнота.
— Или возьмем эти самые товарки, — поддержал ее дед. — Прежде мы как проводили досуг? Пойдем в рощу на эти самые товарки, первое занятие — драться. Подеремся, перекурим и опять за драку. Безобразно проводили досуг, это будем говорить откровенно.
— Но мой-то всегда был обчественный парень, — сказала старуха, угодливо глядя на старика. — Передовой, начинщик, самый головорез.
— Это точно. Я еще до колхозов был пролетарии всех стран соединяйтесь…
В сенях хлопнула дверь, и через мгновение появился крупный мужик, оказавшийся бригадиром Василием Пудиковым, которого дед Михайла почему-то отрекомендовал как сукиного кота.
— Кто тут у нас будет корреспондент? — спросил бригадир откровенно зло.
— Ошибка вышла, — ответил дед. — Это не корреспондент, а просто-напросто человек; пожить с нами хочет, более ничего.
— Что-то я не пойму: продавщица Зинка по всей деревне раззвонила — корреспондент приехал, корреспондент!.. А тут какая-то совершенно другая тональность…
Сказав эго, бригадир перевел взгляд на Вырубова и добавил:
— Выйдем ка, товарищ, на пару слов.
Они вышли на двор, сели на скамеечку возле калитки и закурили.
— Значит, погостить приехал, воздухом подышать? — начал бригадир Пудиков, глядя в сторону магазина.
— Нет, тут совсем другое, — ответил Вырубов, — Я, видите ли, разочаровался в городской жизни. Хочется побыть с простыми, исконными людьми, потому что они самые праведные и есть. А в городе тяжело: суетно, неуютно… Подумал я, подумал и решил в деревню перебираться.
— Ну, парень, ты меня удивил!
— А по-моему, тут нечему удивляться. Возьмите хотя бы природу, пейзаж — ведь это же райские кущи!
Пудиков потушил папиросу и сделал протяжный выдох.
— Тут за день так накувыркаешься, — сказал он, — что в глазах темно; жену родную не видать, не то что райские кущи.
— А я вот гляжу и не могу наглядеться: пруд, тишина, петухи поют… Но это еще не самое главное. Самое главное, что здесь все располагает к высокой деятельности разума и души.
— Насчет разума и души я смолчу, потому что не та у меня специальность, но вообще скажу: хочешь верь, хочешь не верь, а я ничего бы не пожалел, только бы перебраться в твой неуютный город. Партийная совесть мне не позволяет, а то бы ноги моей здесь не было — это я искрение говорю.
— Странно… — заметил Вырубов.
— И ничего не странно! Я, понимаешь, на многомиллионность рассчитан, индустриального я характера человек, а меня окружает прямо противоположная тональность!
Пудиков медленно, как-то печально достал из пачки новую папиросу и воткнул ее меж зубов. Затем он чиркнул спичкой о коробок раз, другой, третий и, вероятно, оттого, что спичка не зажигалась, в сердцах выплюнул папиросу.
— Чувствую, зря я тебе тут всего наболтал, — сказал он. — Ты уж давай про наш разговор — молчок.
— Хорошо, — сказал Вырубов.
Пудиков поднялся со скамейки, отряхнул брюки и удалился.
Между тем уже занимался вечер. Он был приятных розоватых тонов с золотым подбоем, но довольно прохладный: рано пала роса, и над прудом повис туман.
Пронзительно пахло свежестью, как пахнет обычно в прохладные вечера.
Вырубов посидел-посидел и решил пройтись по деревне на сон грядущий. Он миновал заброшенную церковь, которую еще окружала поржавевшая металлическая ограда и увидел продолговатое бревенчатое строение — по всем приметам бригадный клуб. От нечего делать Вырубов вошел в сени, толкнул дверь, обитую зеленой клеенкой, и оказался в небольшом зале, где крепко пахло известкой и табаком.
Народу в клубе было немного: двое парней играли на бильярде, у крайнего окна небольшая мужская компания просто курила какие-то необыкновенно вонючие сигареты, а на сцене, низкой, как подиум, сидел ненормально огромный малый и, внимательно склонив голову набок, пытался подобрать на баяне «Подмосковные вечера». Все были почему-то в домашних тапочках.
Побывав в деревенском клубе, Вырубов отправился к старику Пудикову устраиваться на ночлег. На деревне было уже темно, только западная сторона неба светилась тяжелым сизо-голубым светом и почти в самом зените сиротливо горела одна крошечная звезда; где-то поблизости залаяла собака и поперхнулась.
— Эй, малый, поди сюда! — внезапно услышал Вырубов чей-то голос, доносившийся, кажется, со стороны черемуховых кустов, разросшихся прямо напротив клуба; Вырубов помялся и с неохотой пошел на голос.
Сразу за кустами была скамейка, на которой сидели три парня в белых рубашках, расстегнутых до пупа. Один из них сказал Вырубову:
— Ну что, бес, опять приехал критику наводить?
— Да еще по новой все фамилии переврет! — добавил второй.
— Чего тут базарить? — вступил третий. — Дай ему, Ваня, и все дела!
Не успел Вырубов возразить, что он никакой не корреспондент, что он сроду не писал ничего, кроме писем, проектов, объяснительных записок и заявлений, как тот из парней, которого звали Ваней, нанес ему сокрушительную пощечину. Вырубова тряхануло, и взгляд надолго застила искрящаяся пелена.
После того как деревенским прискучило его бить и они ушли, он, слегка пошатываясь, побрел к пруду. Дойдя до него, он умылся и присел на мостки; слез не было за душой, а то бы он всплакнул для разрядки — так ему было нехорошо. Он зачем-то разулся, опустил ноги в воду, которая оказалась приятно теплой, и стал размышлять о том, что, видимо, все несчастья обусловлены отнюдь не особенностями среды, а той неотесанностью, всеобъемлющей недоделкой, которая так характерна для человека в отдельности и для людского сообщества вообще. Эта мысль давала такой простор для импровизации, что Вырубов над ней промучился до рассвета. Восток уже побледнел, уже в кустах на противоположном берегу пруда заверещала какая-то ранняя птица, когда он пришел к заключению, что при сложившихся обстоятельствах у него, в сущности, только два выхода остается: отшельничество либо самоубийство. Он выбрал отшельничество, хотя мысль о самоубийстве ему тоже была близка.
7
План его был таков: он добирается автобусом до Ковылкина, затем покупает железнодорожный билет и уезжает далеко-далеко, в какой-нибудь уголок, еще не освоенный человеком. Однако этот план чуть было не рухнул в самом начале, так как, пересчитав деньги, Вырубов обнаружил, что наличности у него только двадцать четыре рубля пятьдесят пять копеек. Уже в Ковылкине, на вокзале, он справился у кассирши, как далеко можно уехать на эти деньги, и выяснил, что в западном направлении можно было доехать до Смоленска, в восточном до Перми, в северном до Котласа, в южном до Симферополя. Почему-то южное направление показалось ему наиболее симпатичным, и он взял билет на симферопольский поезд, прикинув, что из Симферополя он как-нибудь доберется до дремучих крымских лесов, которые, надо полагать, еще не освоены человеком; правда, о существовании этих лесов он только подозревал, так как бывать в Крыму ему прежде не доводилось.
После того как Вырубов приобрел билет, у него осталось пятнадцать копеек медью. На тринадцать копеек он купил хлеба, а оставшиеся две копейки предназначил для телефонного разговора; он решил набрать в автомате экспромтный номер и символически попрощаться, сказав своему нечаянному абоненту какие-нибудь прочувствованные слова; он зашел в первую попавшуюся телефонную будку, но аппарат в ней был неисправен, и две копейки пропали даром.
Сев в симферопольский поезд, Вырубов забрался на верхнюю полку и принялся планировать свое отшельническое житье. «Во-первых, — говорил он себе, — нужно как-то разжиться деньгами на первое обзаведение: то да се, пятое-десятое, — словом, рублей сто надо добыть, хоть тресни. Во-вторых, нужно будет найти пустынное место, максимально удаленное от человеческого жилья. В-третьих, построить хижину. Жить, разумеется, нужно будет в высшей степени неприметно, чтобы не привлечь интерес властей, которые, конечно же, первым делом поинтересуются пропиской, хотя быть прописанным в дремучих крымских лесах так же смешно, как быть прописанным в Каракумах. В конце концов жил Робинзон Крузо на своем острове без прописки? Жил!»
За этими соображениями Вырубов нечаянно прикорнул и в результате проспал так ненормально долго, что, когда наконец проснулся, за окошком уже бежала планиметрически ровная крымская степь, однообразная, как бедность, и продолжительная, как кошмар. Во втором часу дня поезд остановился у перрона симферопольского вокзала.
Выйдя на привокзальную площадь, Вырубов некоторое время обозревал курортную публику, которая выглядела до такой степени блаженной и вседовольной, как если бы в городе была введена вечная жизнь или распределение по потребностям. Он присел возле газетного киоска на корточки и стал поедать батон, так как ему захотелось выкинуть что-то нарочито антогонистическое симферопольским настроениям, что-то неприличное, бичевое.
Доев батон, Вырубов тронулся в сторону Севастополя. Около двух часов он шел правой обочиной Севастопольского шоссе и в конце концов так устал от шума, вонючего жара, поднимавшегося над асфальтом, и постоянной опасности оказаться под колесами у любителей русской езды, что на третьем часу хода остановился и начал «голосовать». Однако даже у радиаторов попутных автомобилей были настолько надменные, так сказать, выражения, что рассчитывать на попутку не приходилось. «Сволочи и больше ничего! — возмущался про себя Вырубов. — Америка — уж на что, кажется, сквалыжное государство, и то там «голосующих» подбирают!» В конце концов он вынужден был сесть в автобус, который направлялся в Бахчисарай; вид у него был до такой степени изможденный, вообще жалкий, что кондукторша его нарочно не замечала.
В Бахчисарае Вырубов первым делом разжился деньгами, продав на автовокзале кое-какие вещи: за газовую зажигалку ему дали десять рублей, за часы — тоже десять рублей, за обручальное кольцо — четвертную, поскольку оно было демократической пробы и тонкое, как бечевка. Обогатившись, он пообедал в столовой и так объелся, что потом с полчаса отходил возле какого-то полу-развалившегося надгробия. Заодно он потолковал со здешними мальчишками на предмет территорий, еще не освоенных человеком, и выяснил, что в нескольких десятках километров на юго-восток лежит довольно глухая область. После этого он взялся за экипировку. В несколько заходов он приобрел: рюкзак, небольшой топор, ножовку, моток толстой проволоки, среднего размера котелок, в который вкладывался еще один котелок, поменьше, большой складной нож, миску, чайник, значительный запас продовольствия, и в заключение зачем-то купил полдюжины чайных ложек.
К тому времени, когда на Крымский полуостров спустилась ночь, Вырубов был уже далеко. Его окружал низкорослый лес, который сонно шелестел кронами и источал деликатные ароматы. Красота была сказочная, но какая-то неродная. Впрочем, руководствуясь тем соображением, что здесь ему предстояло жить до исхода дней, он заставлял себя принимать ее с безусловно сыновним чувством.
Первую ночь он спал под открытым небом, положив в головах рюкзак, — она прошла покойно, без приключений, но во вторую ночь его напугало какое-то таинственное животное, которое из-за темноты он толком не разглядел: животное было приземистое, очень длинное и наводило землесотрясающий топот; больше всего оно было похоже на лошадь с ногами гиппопотама. Вырубов до такой степени напугался, что вплоть до восхода солнца просидел с топором в руках.
В конце третьего дня пути он наткнулся на очаровательный уголок, который совершенно отвечал его представлениям об отшельнической Аркадии. Это была небольшая поляна, одной стороной упиравшаяся в высокий утес, образующий полукруг, а другой стороной — в ручеек, который производил приятное, щекочущее журчание, и в заросли можжевельника, очень рослые и густые. Вырубов скинул рюкзак, облегченно вздохнул и прислушался: кругом было так тихо, как, наверное, бывает тихо только в пустыне и на планетах, лишенных жизни.
Вырубов улыбнулся от удовольствия и с победным чувством сказал себе, что вот оно, долгожданное освобождение, вот оно, соединение с матушкой-природой, вот оно, свободное одиночество, то есть счастье с самим собой.
Затем Вырубов принялся обживаться: он сложил из камней очаг и построил временное убежище в виде просторного шалаша. За обедом, по времени англиканским, который состоял из миски перловой каши, он уже размышлял о постоянном убежище, то есть доме. План у него был такой: сначала он сложит фундамент, на который пойдут крупные камни, скрепляемые разведенной на воде глиной, потом выроет погреб, облицует его по той же методе камнем, и после этого начнет ладить сруб; сруб он поделит внутренней перегородкой на две неравные половины — в одной будет комната, в другой кухня. Так как прежде всего нужно было найти подходящую глину, рано поутру он отправился на разведку, вооружившись миской и топором.