За этими словами последовала тяжелая сцена: юноша вдруг стал озираться по сторонам в таком свирепом волнении, как если бы он искал орудие смертоубийства, потом схватил один из своих костылей и начал им бить себя по ногам. Все повскакали со своих стульев и бросились его унимать, но он показал такую ненормальную силу, что костыль у него отобрали с большим трудом. После этого юношу еще некоторое время держали за руки, дожидаясь, когда он обмякнет, а Елена Петровна попыталась насильно напоить его валерьянкой. Он надкусил чашку; из уголка рта на зеленые петлицы побежала двойная ниточка крови.
И вдруг он заснул. Над ним немного постояли, пристально вглядываясь в лицо, точно ожидали, что вот-вот о проснется и снова начнет буянить, а затем Наташа бережно взяла его на руки и отнесла в ту комнату, где он спал. До позднего вечера, пока в полуподвале не послышался полночный звон Кремлевских курантов, коммунары молча сидели на своих стульях, и лица у всех были вымученными, как у людей, которых разоблачили в чем-нибудь неприличном.
Скандал, затеянный юношей с больными ногами, произвел на Вырубова тягостное впечатление, и он отправился спать пораньше. Однако заснуть он так и не смог: то его беспокоило пение сверчка, то хождение Елены Петровны, то храп Ивана, то властная и болезненная мысль о том, что человеческое счастье, видимо, зависит не от форм внешнего бытия, а от людей, которые тебя окружают; из этого следовало, что жить счастливо означает жить с мудрыми, праведными людьми. Но в каких волшебных областях они обитают? где их искать? — вот что было мучительно безответно. И вдруг Вырубову донельзя захотелось кому-нибудь пожаловаться на то, что он попал не туда, куда бы ему хотелось. Он окликнул Ивана, но тот пробормотал в ответ что-то невнятное и снова отвратительно захрапел. Тогда Вырубов нащупал в темноте рубашку и брюки, оделен, сунул нога в домашние тапочки и пошел на кухню в надежде застать там кого-то из коммунаров.
На кухне была Наташа. Она стояла возле окна и задумчиво отколупывала краску от подоконника. Когда Вырубов вошел в кухню, она обернулась и посмотрела на него глазами, перламутровыми от слез. Вырубова, что называется, пробрало: он вдруг подумал, что вот и Наташа, верно, попала не туда, куда ей хотелось, что теперь она, возможно, уходит тоже не туда, куда хочется, и его обуяла горькая, роднящая жалость чуть ли не истерического накала. Он подошел к Наташе и было попытался заговорить, но потом сообразил, что слова все только запутают, и поцеловал ее… ну, не то, чтобы в губы, примерно в губы.
Наташа поняла Вырубова превратно: она его с паническим усилием оттолкнула, а затем небольно, для проформы, ударила по лицу.
Эта пощечина Вырубова доконала. Он еще немного постоял в одиночестве посреди кухни, проникаясь своим беспросветным горем, и пошел упаковывать чемодан. Ему было ясно, что дальше он здесь оставаться не может, поскольку люди, которые его окружают, малоинтересны и неблизки, поскольку коммунальная жизнь мало похожа на правильную, поскольку Наташа непременно известит коммуну о кухонном инциденте и его так и так выставят вон, да еще с позором.
Собрав чемодан, он прилег на свою кровать и стал размышлять о том, почему он столь несчастен и одинок — ведь должна же иметься тому причина, что все люди как люди, а он беспросветно несчастен и одинок… Тем временем воздух за окошком поблек, затем посерел, и, когда в соседней комнате раздался стариковский надрывный кашель, Вырубов подхватил чемодан и навсегда покинул полуподвал на улице Осипенко.
Так как до начала смены времени оставалось еще порядочно, Вырубов побродил по Садовнической набережной, которая в тот час была совершенно пустынной и таинственно курилась туманом, поднимавшимся от воды. На душе было до такой степени скверно, что, глядя в мутную зеленоватую воду, он прикинул: «Интересно, не холодно топиться в такую рань?..»
В тот день работа у него валилась из рук: он то и дело ронял кирпичи, несколько раз терял левую рукавицу, наконец сломал мастерок и ссадил безымянный палец. Во время первого, одиннадцатичасового перекура он обжег себе нёбо горячим чаем. В обед пролил на штаны целую кружку вишневого киселя. А в пору второго перекура он с раздражением прислушивался к сатирической беседе своих коллег, очень сердился и думал о том, что вот жизни нет, а его товарищи по бригаде, взрослые, тертые мужики, рассуждают о пустяках и вообще ведут себя, как подростки. Несмотря на то, что эти неприятности, в сущности, были микроскопические неприятности, они исподволь подготовили очередную метаморфозу.
В самом конце рабочего дня к Вырубову подошел Колобков и поставил его в известность, что назавтра ему предстоит починять забор, который огораживал строительную площадку. Так как Вырубов был сердит, он принял это известие в штыки.
— С какой это стати?! — сказал он Колобкову, воинственно подбоченясь. — Я, кажется, каменщик, а не плотник!..
— У нас так вопросы не ставятся, — начал объяснять Колобков. — У нас дело обстоит следующим образом: как я сказал, так и будет…
— Позвольте: а где же производственная демократия?! Вообще что за произвол! Что за административный раз-бой среди бела дня? Вот принципиально не пойду завтра ремонтировать ваш забор! — И с этими словами Вырубов показал Колобкову кукиш.
Колобков сначала немного оторопел, но потом он сказал тем голосом, который в прошлом веке был известен, как гробовой:
— Боюсь, что не сработаемся мы с вами, товарищ Вырубов.
Поскольку Вырубов понятия не имел о том, что в строительной практике угрозы вроде «выгоню к чертовой матери!» и «уйду к чертовой матери!» дело привычное, ритуальное и, как правило, не имеющее последствий, он принял за чистую монету слова Колобкова, то есть он подумал, что его собираются увольнять. Это рассердило его еще больше.
— А я, собственно, и не намерен с тобой срабатываться, — сказал он. — Можешь успокоиться: сегодня же подаю заявление об уходе!
— В добрый час, — спокойно сказал ему Колобков.
После окончания смены Вырубов, как и обещал, отнес в контору заявление об уходе, сдал в каптерку рабочую амуницию, потом доехал на двух автобусах до Таганки и долго болтался в районе Коммунистических переулков. Когда болтаться стало невмоготу, он пошел ночевать на Курский вокзал. Он сел в уголке, под лестницей, на свой чемодан, уперся подбородком в ладони и задумался о грядущем. Главным образом, он размышлял о том, где бы найти приют. В голову долго не приходило ничего стоящего, и вскоре его мысль приняла попутное направление: он подумал, что, наверное, спасение заключается в чем-то ином, а вовсе не в труде, подразумевающем непосредственные гуманистические результаты, ибо его товарищи по бригаде нисколько не счастливее тех людей, которые ведают научной организацией делопроизводства; спасение, надо полагать, заключалось именно в том, чтобы жить с мудрыми, праведными людьми; но в каких волшебных областях они обитают? Где их искать? — это было по-прежнему мучительно безответно.
С этими мыслями Вырубов и заснул. Сначала его преследовали кошмары, а под утро он увидел во сне Наташу: она плакала и почему-то требовала у него документы. Наташа так настойчиво требовала какие-то документы, что Вырубов вынужден был проснуться. Перед ним стоял молоденький милиционер, с простым славянским лицом, которому искусственная строгость придавала несколько комическую окраску.
— Попрошу документы! — говорил он.
Вырубов достал из кармана паспорт. Молоденький милиционер долго его листал, потом подозрительно посмотрел на Вырубова и спросил:
— А чего дома-то не ночуете?
— Жена не пускает, — сочинил Вырубов и для правдоподобия напустил на лицо страдание.
— Кругом беда! — сказал милиционер.
— А у вас-то, интересно, какая беда?
— Как же, наши вчера продули! Ты что, телевизор вчера не смотрел? Ну тогда крепись: сделали наших австрийцы, как пацанов!
После того как молоденький милиционер тронулся дальше, Вырубов зашел в туалет умыться, потом сдал в камеру хранения чемодан и отправился в строительное управление за расчетом.
6
Получив расчет, Вырубов от нечего делать отправился погулять. Он доехал троллейбусом до Арбата, спустился вниз к Гоголевскому бульвару, тут повернул налево и, обойдя «Прагу», остановился. Вдруг ему ужасно захотелось музыки, необычных яств, праздничного освещения, общества изящно одетых людей, и он сказал себе, что вот сейчас, всем смертям на зло, возьмет и пообедает в ресторане. На всякий случай он пересчитал деньги: денег было немного, но от своего намерения он все же не отступил.
В огромном зале горели люстры, приглушенно играла музыка, похожая на внутреннюю, которая иногда ни с того ни с сего возникает в хороших людях, за столиками сидели чисто одетые мужчины и женщины, тонко припахивало шампанским.
Вырубов деревянными стопами проследовал к дальнему столику у окна, который занимал один только дядька простецкой наружности, попросил разрешения присоседиться и уселся.
— Парамонов, — вдруг сказал дядька и протянул Вырубову расправленную ладонь.
Последовало рукопожатие. Затем сосед кашлянул в кулак, и у него на лице образовалась какая-то трудная мина, видимо, он придумывал, что бы еще сказать. Размышлял он довольно долго — Вырубову уже и вина принесли, и снеди, когда Парамонов наконец поднатужился и сказал:
— Не одобряю я этого дела!
Тут к ним подсадили какую-то одинокую даму.
— Что же именно вы не одобряете? — спросил Вырубов, исподтишка разглядывая соседку.
— Все!
Парамонов выпил залпом бокал шампанского и добавил:
— То есть я вообще город не одобряю.
— Мы, наверное, единственная страна в мире, где еще можно услышать такие вещи, — сказал Вырубов и ласково улыбнулся.
— Нет, вы зря улыбаетесь, потому что в городе действительно не житье. Вот, например, нельзя жить на кладбище, на очень большой высоте — это все понимают, а то, что в городе жить нельзя, не понимает почти никто.
— Сами вы, надо полагать, деревенский? — поинтересовался Вырубов.
— Городской. В том-то все и дело, что городской. Если бы я был деревенский, разве я бы сообразил, что в городе не житье? А так я вполне отдаю себе отчет, что, например, невозможно жить, когда вокруг тебя восемь миллионов незнакомых граждан, когда из-за очередей можно сделаться психопатом, когда минутное опоздание какого-нибудь автобуса способно превратить пятьдесят нормальных мужчин и женщин в положительных сволочей…
— Но ведь и у деревенской жизни есть свои темные стороны, — возразил Вырубов, — например, однообразие.
— Что значит однообразие?! Однообразие существует только для идиотов, которые не знают внутреннего, так сказать, климата, внутренней, так сказать, погоды, а развитому человеку однообразие нипочем. Вот у Фонвизина есть слова: «Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе». Потом: деревенская жизнь, в сущности, намного разнообразнее городской. Скажем, в городе вы двадцать пять лет можете ездить одним и тем же маршрутом, двадцать пять лет выполнять одну и ту же операцию, например, нарезать резьбу на болтах, а в деревне сегодня пахота, завтра сев, послезавтра боронование, послепослезавтра — престольный праздник.
— Я вот чего не пойму, — перебил Вырубов своего разговорчивого соседа. — Если вы такой патриот деревни, то почему вы живете в городе? Чего вы в деревню-то не едете? Или вы это все говорите так… для поддержания разговора?
— Видите ли, — сказал Парамонов, — я без мороженого не могу.
— То есть как это? — удивился Вырубов.
— А вот так! Не могу, и все! Очень мороженое люблю. А в деревне его не купишь…
— Признаться, я подумал, что вы скажете — профессия не пускает.
— Профессия пускает, я бы даже сказал: велит.
— А кто вы по профессии, если не секрет?..
Парамонов тяжело вздохнул.
— Философ…
— Ну, это, положим, мы все философы.
— Нет, я по профессии философ. Есть такая профессия — философ.
— Это любопытно. Ну и что же философия предлагает для оздоровления городской жизни?
— Философия вообще ничего не предлагает. Она занимается только сама собой. А об оздоровлении городской жизни должны позаботиться Советы народных депутатов.
— Ну хорошо: что бы вы сделали для оздоровления городской жизни, если бы вас выбрали депутатом?
— Я бы просто города запретил, распустил бы их просто-напросто, вот и все!
— Господи, какие же вы дураки! — вдруг сказала одинокая дама и пересела за другой стол.
— Вот он, ваш драгоценный город! — сказал Парамонов. — Скопище грубиянов и неврастеников.
Вырубов не услышал этих парамоновских слов, так как ему пришло в голову, что, видимо, сосед прав и все его беды происходят именно от того, что он живет в городе, который по своей природе есть генератор различных бед.
Затем беседа приняла новое, политическое направление, поскольку на Парамонова напал критиканский стих. В конце концов он так расстроился, что даже заказал десять бутылок шампанского, в результате чего разговор совершенно запутался, и скоро уже нельзя было сказать, о чем, собственно, разговор. Далее впечатления Вырубова бледнеют. Впоследствии он смутно припоминал, что шампанское они не допили и бутылки четыре пришлось подарить соседям, что Парамонов ходил плясать, но так как одновременно он матерно ругал городские власти, его только по недоразумению не забрали милиционеры, что когда они в обнимку выползли из ресторана, Калининский проспект был уже пуст — такой поздний был час, что Парамонов горячо уговаривал его немедленно ехать в деревню — Вырубов соглашался. Затем они прибыли на Казанский вокзал, хотя собирались ехать на Курский, и Парамонов купил Вырубову билет. Вырубов долго и мучительно вспоминал, где он оставил свой чемодан, но, так и не вспомнив, уехал без чемодана. Парамонов посадил его в поезд и на прощание помахал носовым платком.
Утром Вырубов проснулся с головной болью и обнаружил, что едет в неведомом направлении. Он в главных чертах припомнил вчерашние приключения, но то, куда он, собственно, едет, припомнить никак не мог. Тогда он спросил у соседки по купе, кушавшей холодную курицу, куда следует поезд, напугал ее, но все-таки выведал, что поезд следует в Самарканд. Он немного подумал и решил сойти на первой станции, название которой будет начинаться на букву К.
Во втором часу дня поезд остановился на станции Ковылкино, и Вырубов сошел, как это и было предрешено. Ковылкино оказалось маленьким городком, из тех городков, какие у нас называют фабричными, то есть не просто провинциальным, а, так сказать, минус-провинциальным.
Это Ковылкино ему до такой степени не понравилось, что на привокзальной площади он сел на авось в первый же рейсовый автобус и укатил. Когда автобус выехал за городскую черту, он сказал себе, что сойдет в населенном пункте, название которого будет начинаться на букву Т.
Он сошел на остановке, которая называлась — Телятники. Однако кругом не было видно никаких Телятников: насколько хватал глаз, кругом расстилались поля, пересекаемые балочками и жидкими перелесками. Впрочем, от остановки брала начало хорошо утоптанная тропинка, которая могла вести в невидимые Телятники, и Вырубов двинулся в том направлении, какое она ему предлагала. Дорогой он спрашивал себя, хорошо ли то, что они пьяным делом с философом натворили, и каждый раз приходил к выводу, что да, в принципе хорошо. Если верить Парамонову, то впереди его ожидала жизнь среди праведных людей и здоровые сельскохозяйственные работы, что было, конечно же, хорошо. А тут увиделись и Телятники.
Это была деревня не то чтобы большая и не то чтобы маленькая — дворов, наверное, в пятьдесят. Посреди деревни раскинулся пруд, который в пасмурном свете был грязно-металлического оттенка, каким отличается старая алюминиевая посуда.
Достигнув Телятников, Вырубов первым делом отыскал магазин, так как подошло время перекусить. Однако магазин был закрыт. Вырубов сел на деревянную ступеньку и стал дожидаться появления продавца. Деревня была безлюдна; собаки лаяли, петухи кричали, копались в мусоре куры, где-то рокотал трактор, но люди точно попрятались или поумирали. Только спустя полчаса показался старик, который тащил за собой козу. Вырубов с ним поздоровался и спросил: