— Я в этом ракурсе и отвечаю: неподвластно. Но это не имеет никакого значения.
— А я повторяю, что это имеет решающее значение, ибо завтра у меня заболит сердце и я вместо валидола но ошибке положу под язык таблетку ацетилсалициловой кислоты.
— Ну и что?
— А то, что мне все равно полегчает, поскольку я уверен, что принял спасительный валидол.
— Ну и что?
— А то, что на самом-то деле исцеления не происходит, что болезнь-то идет своим чередом, что, несмотря на галлюцинацию здоровья, она меня ест, ест!..
Тетки в одинаковых плисовых жакетах, как по команде, поднялись с мест, подхватили свои мешки и проследовали, по всей видимости, в соседний вагон. Я давно заметил, что они как-то странно переглядываются между собой, но не думал, что дело примет такой решительный оборот.
— Напугали баб, — сказал наш певец и раскатисто засмеялся. — Даю голову на отсечение, что они теперь сойдут на две остановки раньше. Я правильно предлагал: вместо того чтобы пугать население, надо было исполнить пару-тройку народных песен. И технология простая: я завожу, вы подпеваете. Я, честно говоря, этих песен знаю — без трех штук миллион! Вот еще есть такая отличная песня…
И он запел песню, в которой мне запомнились только следующие слова:
Поскольку мы настойчиво не подтягивали, наш певец попел-попел и затих.
— Боюсь, что давеча я не совсем точно выразил свою мысль, — сказал невидимый пассажир. — Разумеется, верующий человек должен иметь понятие о том, чему он вручает себя как спасению. Но я думаю, что он приходит к этому пониманию не разумом, а сердцем, то есть неким премудрым устройством, которое называется сердцем или душой. Боюсь, что тот, кто осенен даром, так сказать, сердечного знания, имеет колдовские преимущества по сравнению с остальными. Например, он за тысячи километров узнает о болезни близкого человека. Или вот метание ножа! Ведь метание ножа…
— Насчет метания ножа я сейчас объясню, — перебил его богатырь. — Главное — это дистанция. Выбираешь такую дистанцию, чтобы нож успевал сделать только один оборот, берешь его двумя пальцами посреди лезвия и пускаешь с оттяжечкой от плеча. При соответствующей тренировке попадание гарантировано в ста случаях из ста.
— Балабол, — с опаской сказал канцелярский тип.
— Ведь метание ножа, — как ни в чем не бывало продолжал невидимый пассажир, — это вовсе не искусство метать нож таким образом, чтобы он попадал в цель исключительно острием, это искусство веры в то, что нож попадает в цель исключительно острием. Ошибки не может быть: если вы безусловно верите, ваш нож будет попадать в цель исключительно острием, если вы безусловно верите, какую бы таблетку вы ни приняли, вам гарантировано исцеление.
— Вот вы говорите, сердечное знание, — сказал седенький старичок. — Но ведь и собаке дано это самое сердечное знание, а она кому ни попадя лижет руки, если, конечно, ее не бить. Причем точно такое же бессловесное сердечное знание, какое может быть свойственно человеку, если еще не более утонченное, на что издавна намекает вся, если можно так выразиться, собакочеловеческая литература. А между тем собака не знает бога, она даже человека за бога не признает, так как имеет манеру его кусать. Значит, какой у нас с вами напрашивается вывод? Бога имеет не то, что имеет сердце, а то, что имеет разум. Это, между прочим, пожалуй, единственный сколько-нибудь весомый довод в пользу бытия божьего, потому что человеческий разум — единственная иррациональная вещь в природе. Но вот какая получается ерунда: если бы бог существовал, для разума это было бы очевидно…
В эту минуту где-то в дальнем конце вагона раздался такой дикий крик, что я вздрогнул и онемел; так кричать мог либо человек, к которому приступают с ножом, либо человек, который встретился с привидением. Все наши испуганно переглянулись между собой, а затем уставились на меня, видимо, посчитав, что, поскольку я сижу с краю, мне должно быть известно, кто это там кричит. Я посмотрел в глубь вагона, но ничего особенного не приметил. Снова раздался крик; я поднялся и, немного робея, пошел выяснить, что, собственно, происходит.
В пассажирском салоне, расположенном сразу за помещением проводника, рожала та самая молодуха, которую я отметил, когда еще ходил организовывать чаепитие. Так как роженицу со всех сторон обступили сочувствующие женщины, сначала мне толком ничего не удалось разглядеть, но потом, через головы и в просветах, я увидел, что роженица лежала на нижней полке пунцовая от натуги и держала во рту правую руку, — наверное, потому, что она совестилась кричать. Тут какой-то старик казах принес длинный отрез нелепой восточной ткани, который, по его добродушному признанию, он вез заведующей районным отделом народного образования в качестве взятки, и сочувствующие женщины ловко завесили салон от пола до потолка.
— Надо, наверное, поезд останавливать, — сказал старик казах, смешно показывая руками, как останавливают поезда.
— Ничего, и так родим, на колесах, — ответила ему одна из сочувствующих женщин, почему-то употребляя глагол «рожать» во множественном числе.
— Между прочим, — сказал я, — потом могут быть неприятности бюрократического порядка. Ну что паспортистка напишет в графе «место рождения»? Между Гурьевом и Манатом? Вот один мой приятель имел несчастье родиться в Эгейском море, то есть на пароходе, который пересекал Эгейское море; так ему через раз денежные переводы не выдают!
— Вместо того, чтобы глупости говорить, — сказала мне красавица казачка, которая тоже была тут, — лучше попросили бы у проводника горячей воды и несколько простыней.
Я протиснулся между сочувствующими женщинами и постучался к проводнику: никакого ответа. Я постучал еще раз и услышал за дверью невразумительное ворчание — скорее всего проводник еще не проспался.
— У него там девушка, — весело подмигнув, сказал мне старик казах и показал руками, какие бывают девушки.
Поскольку помочь роженице мне было решительно печем, я отправился восвояси. На обратном пути меня немного обидели: дойдя до того салона, в котором пировали кавказцы, я машинально приостановился, очарованный дивными запахами овечьего сыра, зелени и еще чего-то забористого, огневого; один из кавказцев недружелюбно на меня посмотрел и сказал:
— Проходи, дорогой! Очень прошу, не мешай закусывать! — Говоря, он держал во рту несколько стрелок-зеленого лука и от этого походил на селедку, приготовленную для праздничного стола.
Диспут в нашем закутке шел своим чередом.
— Однако, прежде чем вывести, что есть бог, — говорил седенький старичок, — давайте выведем, что не есть бог, пойдем академическим путем к утверждению через отрицание. Для этого рассмотрим шесть основных ипостасей бога…
— Откуда вы их столько набрали? — спросил у старичка «невидимый пассажир», который в действительности оказался именно таким, каким я его представлял; самое интересное было то, что на левой щеке, чуть ниже века, у него и впрямь была родинка размером с булавочную головку.
— На самом деле их гораздо больше, чем шесть, — сказал старичок, — но основных почему-то шесть. Первая ипостась: категорический бог, то есть бог, почти физически существующий, бог, который, так сказать, председательствует над миром и самым непосредственным образом управляет его делами. Об этом боге мы знаем из книги Бытия и других разделов Ветхого завета, в которых описывается, как категорический бог разговаривает с людьми, ходит к ним в гости, даже бранится, то есть выступает как самое что ни на есть категорическое лицо. В Апокалипсисе этот бог даже описывается. Кроме того, нам известно, что мы созданы по образу и подобию божию, и, как бы ни выкручивались богословы, вкладывая в эти параметры всякие фантастические значения вплоть до прямо противоположных, образ есть образ, а подобие есть подобие; во всяком случае, святой дух на этот счет никак специально не оговаривается. Кстати сказать, тут кроется большая двусмысленность, если принять во внимание каннибалов, пигмеев и национал-социалистов…
— Да погоди ты, отец, про национал-социалистов! — перебил богатырь седенького старичка и вопросительно мне кивнул. — Ну, что там, друг, происходит?
— Женщина рожает, — сказал я. — А проводник пьян. Впрочем, есть мнение, что он заперся с девушкой и блудит.
— Родить и то не можем по-человечески, — сказал канцелярский тип, тоже почему-то упирая на множественное число.
— Вот как бывает, когда мужчины легкомысленно относятся к спутницам своей жизни, — сказал богатырь миловидной провинциалке и снова как бы невзначай покрыл своей лапищей ее кисть; провинциалка, как и в прошлый раз, вздрогнула и зарделась.
— Так вот я спрашиваю, — продолжал седенький старичок, — мыслим категорический бог? Имеет он право на существование? И отвечаю: конечно, нет! Для деликатного разума категорический бог немыслим, ибо в этой ипостаси он слишком часть человеческой системы, что-то вроде царя Дадона. Категорический бог — это премьер-министр, это управление бытового обслуживания, это прокуратура. Наконец, нам очевидно, что одна из физически существующих лопат не может быть Главной Лопатой, вечной и бесконечной; это подходящий пункт для симуляции психического расстройства, но никак не основание для религии.
Второе: бог есть нечто. То есть йог — всеблагой, вседовольпый, всемудрый дух, существо вне времени и пространства, причина всех причин, начало всех начал, непостижимость, совершенная любовь, — одним словом, нечто. Чем это самое «нечто» не устраивает вдумчивого человека? Одной интригующей деталью: видите ли, бог-нечто сообщил нам о себе одновременно и слишком мало и слишком много. Слишком мало потому, что из тех божественных качеств, в которые он счел необходимым нас посвятить, никак не складывается сколько-нибудь вразумительная картина. Бог-нечто остается для нас решительно невообразимым, невоплотимым в сколько-нибудь гармоническое понятие, каковому можно было бы поклоняться, будучи вполне здравомыслящим человеком. Он так и остается этим туманным «нечто», настойчиво смахивающим, знаете, на что? На «ничто»! Тут, правда, нужно оговориться: возможно, бог — понятие действительно в такой степени необъятное, что его не в состоянии осветить десяток известных свойств. Но скажите: разве здравомыслящий человек станет поклоняться, положим, обыкновенному кислороду на том основании, что, кроме живительного свойства, он имеет еще бесконечное количество свойств? Даже не так: он скорее будет поклоняться обыкновенному кислороду, о котором ему по крайней мере известно, что без него нельзя жить, нежели какому-то «нечто», о котором он не знает фактически ничего, кроме того, что без него вполне можно жить… Наконец, из практики нам известно, что человек — существо в высшей степени сообразительное, и в принципе все в этом мире подвластно разуму человека. Дело дошло уже до невероятных, библейских свершений: человек останавливает реки, синтезирует вещества, которых никогда не существовало в природе, творит новые небесные тела, не сегодня завтра научится людей в колбах выводить, — а бог-нечто как будто специально прячется от человека, как будто нарочно отгораживается от него всякими недомолвками, двусмысленностями и прилагательными, лишенными конкретного содержания. К чему богу людей, спрашиваю я вас, понадобилась бы такая сокровенность от людей? Это непонятно. Вот тараканьему богу Пете Иванову обязательно следовало бы перед тараканами напустить на себя туману, потому что в действительности он двоечник и дурак. Это понятно. Но дать человеку, так сказать, всемогущую думательную оптику и настойчиво прятаться от объектива? Извините, я этого не пойму! Вообще вот я вам что скажу: подозрительна эта сокровенность; как хотите, а есть в ней что-то небожественное, человеческое, причем далеко не в самом лучшем смысле этого слова.
Но это с одной стороны. С другой стороны, как я уже сказал, бог-нечто сообщил нам о себе слишком много. То есть, может быть, естественнее было бы вообще ничего не сообщать, потому что опять же непонятно, зачем величайшему существу, творцу и господину миров понадобилось такое куцее и, в общем-то, даже суетное сообщение. Если бы бог-нечто существовал, ему вовсе не нужно было бы рекламировать факт собственного существования. У него есть великое дело, он его знает и делает — при чем тут, собственно, материал? Ну зачем человеку знать, что есть бог?! Более того: полное божественное молчание было бы сообразнее религиозной идее, поскольку тогда все намекало бы на бога и решительно ничего не настораживало бы на его счет. А то чудеса, посланники, тысячи страниц, писанных под диктовку святого духа, наконец, целый набор наук, призванных доказывать, что бог есть. Это уже, знаете ли, как-то не по-олимпийски…
— Дело в том, что вы не учитываете психологию верующего человека, — сказал, свесившись с верхней полки, пассажир с родинкой на щеке. — То, о чем вы сейчас рассуждаете, верующему человеку и в голову не приходит. Это для него неважно, потому что ему хорошо, потому что ему по крайней мере не одиноко. Он судит примерно так: что мне тучи, если за ними я чую солнце?! Что мне углы и закоулки, если я вижу путь?! Наконец, совершенно понять Эйнштейна мог только другой Эйнштейн.
— Именно поэтому мне и подозрительна психология верующего человека, — сказал седенький старичок. — Ведь вера только в том случае почтенное занятие, если ее объект доступен уразумению. Мы же с вами пока что натыкаемся на сплошные туманности Андромеды, равнозначные таким объектам веры, как ночь с четверга на пятницу и тринадцатое число. А ведь это легкое помешательство — верить в то, о чем понятия не имеешь! Тем более что как бог, так и его вера — это гораздо туманнее, нежели ночь с четверга на пятницу и тринадцатое число. Недаром у громадного большинства религиозных людей вера сосредоточивается совсем не на том пункте, на котором она стоит, то есть не на вере в благо усовершенствования жизни через посильное самоусовершенствование, а на вере в вечную загробную жизнь через отпущение проступков, гадостей, преступлений. И в этом нет ничего удивительного, хотя это очень удивительно. Но — каков поп, таков и приход, бог темнит, и люди его темнят.
— Ну, это вы уже слишком! — сказал я седенькому старичку, почесывая затылок. — Просто в жизни много разных несправедливостей и несчастий, что, конечно же, порождает романтические настроения. Если когда-нибудь жизнь станет абсолютно благополучной, бог будет забыт, как «черты и резы» — это такое доисторическое письмо. Хотя, может быть, и совсем наоборот… С другой стороны, нас еще окружает множество, так сказать, необъяснимостей и чудес.
— Это точно, — согласился со мной канцелярский тип. — Чудес в жизни много. Взять хотя бы следующий случай… Году в семьдесят седьмом читал я лекцию на Чукотке. (Я по специальности лектор-пропагандист.) Лекция называлась: «Разоблачение предрассудков о возможности чтения мыслей на расстоянии». Аудитория, доложу я вам, страшная: каждый второй — шаман. Сначала я разоблачал чтение мыслей на расстоянии самым доступным способом. Допустим, говорю какому-нибудь оленеводу: «Задумайте желание». Он задумывает желание. «А теперь, — говорю, — спросите меня, знаю я про то, что вы задумали, или нет». Он спрашивает, знаю я или нет. Я отвечаю: «Нет». Вслед за этим я разъясняю, что если один советский человек не может читать чужие мысли на расстоянии, то, значит, этого не может никто, за исключением жуликов и профессиональных сеятелей дурмана. Но это просто, а вот другой номер: кто-нибудь прячет в зале предмет, а я его нахожу; беру за руку того, кто прятал предмет, и он меня против своей воли ведет, куда надо, потому что рука индуктора, то есть ведущего, бессознательно указывает нужное направление. Найдя спрятанный предмет, я срываю аплодисменты, а потом разъясняю публике, каким образом я его нахожу, и, таким образом, разоблачаю нечистоплотность читателей мыслей на расстоянии. Но в тот раз мне сильно не повезло: индуктор попался пьяный, рука у него ходит туда-сюда, туда-сюда — ну ничего не поймешь! В общем, я потерпел провал и с горя решил разоблачить некоторые другие народные предрассудки, например, приворот, сглаз, гадание по руке. Это, конечно, с отчаянья, от неудовлетворенности собой, потому что с пьяным индуктором я потерпел провал. Значит, взялся я разоблачать приворот, а один старый шаман вдруг встает и говорит: «Если, — говорит, — вы, товарищ, не прекратите порочить древнее искусство приворота, то я вас накажу». Я, понятное дело, не поддался на эту провокацию и продолжал гнуть свою линию, но должен сказать честно, этот старый черт меня впоследствии действительно наказал. Он меня… Нет, я все-таки не скажу, что он, гад такой, со мной сделал. Хоть мы с вами больше и не увидимся никогда и фамилию вы мою не знаете, я все-таки промолчу, потому что это был удар по современной науке, потому что для материалиста такое приключение — срамота.