Лошади все ещё волновались, но послушались команды и взяли шаг.
— Коней береги, — посоветовал Дед Кузнецову. — Тигры очень до них охочи. У нас в позапрошлом году самец с самкой трёх коней в одну ночь загрызли.
…На место прибыли на десятые сутки к вечеру. Дед вывел отряд по Золотой пади прямо к старому пограничному кордону. Кузнецов сказал, что кордон теперь будет называться заставой.
— А почему этот овраг зовут «Золотым»? — спросил он, разглядывая извлечённую из походной сумки карту-двухвёрстку.
— Не овраг — падь, — поправил Фёдор Иванович, — Золото тут раньше казаки мыли.
— Отлично! Богатое, значит, место. А речка как называется? — командир указал на текущую по дну пади шумливую незамерзающую речку.
— Тоже Золотая.
— Ну, значит, и заставу так назовём…
Речка, давшая, таким образом, название заставе, быстрым, озорным ручьём появлялась в отрогах приграничного хребта, причудливо крутилась между сопками и, перерезав заболоченную низину, впадала в большое озеро.
Застава помещалась в верхнем течении речки, где ширина её не превышала и трёх сажен. В обрамлённые снегом воды смотрелись низкорослые дубы с уцелевшими кое-где ржавыми листьями, клёны, длинные и корявые дикие яблони, насторожившиеся ели.
Заставу — низкий, вытянутый в длину бревенчатый дом — окружало несколько приземистых хибарок.
— Это конюшня, это баня, а то склад, — пояснил Дед.
— Была когда-то конюшня, — мрачно изрёк командир, осматривая полуразвалившееся строение.
— Руки приложить придётся, — подтвердил Фёдор Иванович, — зато дом крепкий. Мы в двадцать первом году тут месяца два стояли.
«Крепкий дом» оказался не в лучшем состоянии, чем конюшня: стёкла в окнах выбиты, двери сорваны с петель, печка сломана. Однако выбирать было не из чего, и, заткнув окна мешками и еловыми ветками, пограничники легли спать.
— Золото, одним словом, — пошутил красноармеец Панюшкин, располагаясь с товарищами на запорошённом снегом полу.
Кузнецов напомнил, чтобы никто не вздумал петь или зажигать спичек (поблизости могли быть бандиты), и назначил четверых бойцов, из тех, что потеплее одеты, часовыми.
— Пойдём, Фёдор Иванович, побеседуем, — сказал он Деду, сделав все нужные распоряжения.
Они вышли на свежий воздух. С трёх сторон к заставе подступала тайга. Щетинистые тёмносизые сопки высились вокруг. Золотая падь шла перпендикулярно границе, ветры настойчиво дули вдоль неё, будто в гигантской трубе, отчего снега тут было совсем мало.
— Мороз завтра ударит, — сказал Дед, посмотрев на помутневшую луну, окружённую светлыми кольцами.
— А как насчёт живности? — поёживаясь от холода, тихо спросил Кузнецов. — Людям кушать надо будет, а на губернию расчёт пока плохой.
— Кабанов пропасть, самая лучшая пища. Только учти, что на старого секача-самца идти опасно: промахнёшься — задерёт; охоться на самок и на молодых. Зимой ищи их в кедровнике, летом в падях, а осенью под дубами — охочи они до желудей.
Командир промолчал, вглядываясь в скрадываемые сумраком мохнатые горбатые сопки. Фёдор Иванович глянул сбоку на молодое лицо чекиста: русая прядь волос выбилась из-под козырька на самые брови, светлосерые глаза сосредоточенно серьёзны, над юношески пухлой верхней губой едва-едва пробиваются усики.
— Давненько воюешь?
— С восемнадцатого.
— А с пулей где поцеловался? — Федор Иванович ещё в первую встречу заметил на шее Кузнецова яркорозовую полосу.
— Под Одессой. Я служил у Котовского.
— Геройский, сказывают, человек! — восхищённо произнёс Дед.
— Редкостный! — Глаза Кузнецова потеплели при напоминании о любимом комбриге. — Мы вместе с ним на Днестр вышли, на границу.
— Каким же путём тебя к нам закинуло? — полюбопытствовал Дед. — Командировали?
— Сам попросился. «Владивосток далеко, но, ведь, это город-то нашенский»! — улыбнулся Кузнецов. — Я как услыхал, что Владимир Ильич это сказал, так покоя лишился: поеду— и баста!
— Неужели ты Ленина видел? — восхищённо спросил Кротенков.
— Как тебя. Двадцатого ноября прошлого года на пленуме Московского Совета, Я тогда учился в школе ВЦИК.
— Ильич знает, что означает для России Дальний Восток! — с гордостью сказал Дед. — Неспроста японцы с американцами, словно медведи на мёд, зарились на наши края, а как только Ильич послал под Пермь товарища Сталина — тут Колчаку крышка. Мы здесь, по силе возможности, тоже помогли самураям пятки смазать.
Ничто не могло лучше расположить Фёдора Ивановича к пограничнику, как известие, что тот самолично пожелал служить в Приморье. Кажется, если была бы возможность, Фёдор Иванович уговорил бы приехать сюда целый миллион человек. Конечно, не из таких, кто ищет лёгкой жизни, а жадных до труда — шахтёров, слесарей, пахарей. Да что миллион! Прикатили бы все десять, для всех десяти найдётся место и работа.
Дед размечтался. Он уже видел мысленно, как эти жадные до труда люди навезли сюда машин, весело корчуют тайгу, рубят русские избы, командуют реками и, конечно, закладывают новые шахты. В Сучане каждый бы шахтёр на время потеснился — пустил бы в свою хату хоть десять человек: «Милости просим, располагайтесь, как дома!..»
— Сегодня, наверное, всё спокойно обойдётся? — прервал Кузнецов радужные мечты Деда.
— Как сказать, не зарекайся, — откликнулся Фёдор Иванович. — Назаров должен быть тут поблизости.
Назаров, бывший полковник царской армии, после разгрома интервентов организовал крупную банду, которая рыскала где-то в этих местах, нападая на редкие сёла и красноармейские отряды.
— Завтра уезжаешь, значит? — спросил вдруг Кузнецов.
— Завтра, думаю, — нехотя ответил Фёдор Иванович.
— Ну, ну, — протянул Кузнецов. Он ничего не сказал больше, но Дед понял, что пограничнику не хочется так скоро расставаться с ним.
— Заждались меня в Сучане, — словно извиняясь, сказал Фёдор Иванович, — отдохну малость, да и уголёк рубать пора…
Однако вышло так, что Кротенков не уехал в Сучан ни завтра, ни через неделю. Утром он направился с Кузнецовым и двумя бойцами по участку показать им, где проходит линия границы.
На луках сёдел лежали стволы винтовок. Спускаясь с сопок, кони прибавили шагу, и было слышно, как поёкивают их селезёнки. Ветер переменился и дул теперь с северо-запада. Заметно похолодало. Над речкой стоял туман.
— Столбы придётся ставить, — Дед показал на замшелый камень, служивший пограничным знаком.
— С гербом советским, — добавил Кузнецов.
На сопке Кабаньей — вершина её совсем голая, похожая на вздёрнутую кверху кабанью морду, — их обстреляли с маньчжурской стороны.
— Вот окаянная сила! — зло пробормотал Дед, когда напуганные выстрелами кони вынесли их на соседний холм. — Первым нас Назаров увидел…
Ночью на заставе никто не ложился. Кузнецов придирчиво осмотрел у бойцов оружие и приказал не смыкать глаз.
Часовые охраняли заставу со всех сторон, но Назаров так и не появился.
Фёдор Иванович не рискнул даже заикнуться о своём отъезде, а Кузнецов и не намекнул об этом.
Кроме того, надо было помочь пограничникам советом: как поскорее и лучше отремонтировать заставу, где удачливее охота на кабанов, в каком месте выгоднее отрыть окопы на случай нападения бандитов.
Словом, Дед задержался.
А вскоре начались чрезвычайные происшествия, как их назвал командир.
Двадцать восьмого февраля пограничник Панюшкин задержал на границе сразу трёх контрабандистов. Они направлялись в Маньчжурию с тюками, набитыми шкурками соболя и рогами пятнистых оленей — пантами.
Контрабандисты настолько привыкли к тому, что за последние годы граница не охранялась, что шли, совершенно не таясь. Они предложили Панюшкину десять шкурок соболя и были поражены, что боец, отказавшись от взятки, привёл их на заставу.
Первого марта пограничники Голубев и Рябов вступили в перестрелку с десятком назаровцев и отогнали их от границы. Видимо, узнав о появлении на кордоне чекистов, Назаров прощупывал их силы.
Второй день марта ознаменовался новым происшествием: часовой у заставы заметил, что кто-то осторожно выглядывает из-за ели, и щёлкнул затвором винтовки, загоняя патрон в канал ствола.
— Твоя не стреляй, моя хоросо, — раздался испуганный возглас. Из-за ели вышел старик в треухе, в куртке и штанах, сшитых из шкуры изюбра, в мягких меховых унтах. С опаской поглядев на винтовку, он вдруг заулыбался и показал пальцем на звезду, украшавшую шлем пограничника:
— Твоя красный, хоросо! Зови красный начальника.
Как раз в это время Кузнецов и Дед вышли из дома, и, к немалому изумлению чекиста, Фёдор Иванович бросился к незнакомцу и заключил его в объятия.
— Син Хо! Син Хо! — повторял он. — Жив, старина! Откуда ты взялся? Я заходил в твою фанзу. Никого нет, один снег. Это Син Хо, — радостно улыбаясь, объяснил Дед Кузнецову, — Помнишь, я тебе говорил, что он спас меня после «тысячи смертей».
Обрадованный китаец рассказал, что японцы ночью обстреляли его фанзу, но он с сыном успел убежать, и целый год они жили в тайге, потом добрались до китайской деревни в Маньчжурии, где и поселились, Недавно Син Хо услышал добрую весть, что в Золотую падь пришли красные солдаты. Син Хо просит начальника спасти маньчжурскую деревню от полковника Назарова. Солдаты Назарова хуже тигров: они грабят бедных крестьян и насилуют их дочерей.
Кузнецову и Деду стоило большого труда объяснить старику, что красные пограничники не могут нарушать границу, а если Назаров попытается придти сюда, то они разобьют его здесь.
— Твоя фанза цела, отремонтируешь немного — и живи, — убеждал Фёдор Иванович старого друга. — Начальник, — Дед показал на Кузнецова, — не даст Син Хо в обиду. Начальника и красных солдат прислал сам Ленин. Японцев здесь больше нет, — партизан выразительно поддал коленкой. — Где твой сын?
— Мо Жо! — позвал старик.
Из-за ели вышел молодой китаец.
— Вот и хорошо! — воскликнул Кротенков.
Но теперь пришла его очередь удивляться. Кузнецов отозвал его в сторонку и тихо сказал, что не в праве разрешить Син Хо и его сыну здесь жить. Они пришли из-за границы.
Кротенков от изумления широко раскрыл глаза.
— Разрешить может только Никольск-Уссурийск, — настойчиво сказал чекист.
— Хорошо, я сам сведу их к начальнику Особого отдела, — сказал Дед. Он даже обрадовался, что таким образом скорее попадёт домой. Ведь, кроме Син Хо с сыном, надо доставить в Никольск-Уссурийск трёх контрабандистов.
На том и порешили.
— Завтра и пойду, — объявил Кротенков.
Но завтра, отправившись рано утром за кабаном, он вместо кабана поймал совсем другую дичь.
Приехав с поверки нарядов, Кузнецов даже опешил от неожиданности: перед заставой стоял японец, руки у него были связаны за спиной, под левым глазом темнел здоровенный синяк.
Напротив японца прохаживался Фёдор Иванович Кротенков. Кузнецов никогда еще не видел Деда в такой ярости. Чуть поодаль стояли пограничник Рябов и Син Хо.
— Видал кабанчика?! — выкрикнул партизан, повернувшись к командиру. — Вздумал угостить меня джиу-джитсу.
Дед так выразительно потряс большим костистым кулаком перед самым носом японца, что тот в страхе отшатнулся.
— В чём дело? Доложите по порядку, — предложил Кузнецов, едва сдерживая невольную улыбку.
Фёдор Иванович метнул в сторону японца взгляд, полный ненависти, стал смирно и доложил, как и где захватил самурая.
Чтобы не производить шума близ заставы, Дед отправился на охоту подальше от границы, в дальний кедровник. Он долго лежал в кустах с подветренной стороны у облюбованного кабанами места и, наконец, увидел самку с тремя поросятами. Мясо на дорогу будет! И вдруг кем-то напуганные кабаны стремительно шарахнулись влево.
Не тигр ли это? Дед замер. Ему еще не доводилось встречаться с хозяином тайги один на один.
— А вместо тигра-то на меня вылез вот этот негодяй, — волнуясь, рассказывал Фёдор Иванович. — В руке «монтекрист» держит, — Дед презрительно кивнул на лежащий на земле лёгкий карабин. — Я выскочил и схватил самурая за руку. А он, гнилая душа, вздумал пинать меня в живот. Ну, раз не хочешь подобру-поздорову — получай: пришлось о его сопатку руку марать…
«Откуда в тайге японец? Куда шёл? Зачем?» — думал Кузнецов, рассматривая самурая, высокомерно поджавшего губы.
— Вы его обыскали?
— Всё, как полагается. — Кротенков вытащил из карманов пару пистолетов, — А здесь продукты и прочее, — ткнул он носком сапога в лежащую на снегу котомку.
Чекист посмотрел на ловко пригнанную охотничью одежду, в которую нарядился японец, потом на большие военного образца ботинки.
— Снимите обувь!
Японец даже не повернул головы, словно не понимая, что говорят ему.
— Слушаться, когда приказывает советский командир! — повысил Кузнецов голос.
Японец вскинул на чекиста чёрные близорукие глаза и, присев, начал торопливо снимать ботинки. Ему дали взамен армейские сапоги и увели в баню, приспособленную под арестное помещение.
Кузнецов и Дед прошли в канцелярию. Командир взял кинжал, и не успел Фёдор Иванович моргнуть, как он отодрал у каблуков ботинок набойки.
— Зачем добро портишь! — воскликнул Дед.
— А чего нам жалеть, коли они сами не жалеют, — усмехнулся чекист и, стукнув ботинками о стол, вытряхнул из выдолбленных в каблуках потайных ямок два маленьких свёрточка.
— Штуковина! — поразился Дед, глянув на командира с таким изумлением, что тот громко расхохотался.
Потом Кузнецов осторожно развернул свёрточек поменьше. В пергамент и вату были завёрнуты несколько гранёных камешков, с маленькую горошину каждый. Чекист быстро подвинул их на то место стола, где играл солнечный луч, и горошины засверкали всеми цветами радуги.
— Неужели бриллианты? — прошептал Фёдор Иванович.
— Они самые, семнадцать штук, — сосчитал Кузнецов.
— Вот грабитель, гнилая душа! — возмутился Дед. — Это же они наш народ грабят! Я на ихние разбойничьи дела нагляделся: из Владивостока целыми кораблями наше добро увозили. И самураи проклятые, и американцы, и англичане.
— Подожди волноваться, посмотрим, что здесь, — Кузнецов с той же осторожностью распаковал второй свёрточек. — Я так и думал, что японец не контрабандист.
Во втором свёрточке оказалась какая-то бумага, тщательно запакованная в резиновый мешочек. Начальник быстро прочитал её и повернулся к Деду, лицо которого выражало нетерпение.
— Он шёл из Владивостока к самому Назарову. Бриллианты, конечно, награбил для себя. А в общем-то, Фёдор Иванович, это уже не нашего ума дело. Нам здесь, в тайге, с этим не разобраться…
Начальник замолчал. Дед не хотел мешать его думам и рассматривал сверкавшие бриллианты.
— Я сам должен доставить шпиона в Никольск-Уссурийск, — сказал вдруг Кузнецов. — Я завтра тоже поеду… И насчёт твоего друга Син Хо вопрос решим попутно. Голубев останется за начальника заставы. Молод, горяч, но, я думаю, справится…
— Я ему помогу, — сказал Фёдор Иванович.
— Ты же уезжаешь, — удивился чекист. В душе он очень хотел, чтобы партизан побыл на заставе до его возвращения, и обрадовался, что тот сам, без уговоров, решился на это…
Кузнецов уехал четвёртого марта. С ним отправились два пограничника и Син Хо с сыном. В середине маленького отряда ехали три контрабандиста и японец. Руки их были связаны.
А восьмого марта Голубев сообщил Деду, что утром на маньчжурской стороне кто-то жёг костры.
— Надо глядеть в оба, — озабоченно сказал Фёдор Иванович. — Это не иначе, как Назаров.
Вечером Голубев уехал на границу. Кротенков наработался за день на ремонте сарая, устал и прилёг в комнатушке Кузнецова на устланный кедровыми ветками топчан.
Спать не хотелось, и он ворочался с боку на бок и всё думал и думал о Сучане, с жене с сынишкой, о том, что все его товарищи по партизанскому отряду давно возвратились к своим семьям и на шахты, а он застрял в тайге.
Наступала весна. Ещё не начали таять снега, по ночам прихватывали морозы, а над падями уже разносились голоса лебедей-кликунов. На полыньи озера опускались стаи рыболовов-бакланов. Не замедлили появиться и голенастые китайские журавли.