— И не надо нам другого князя, кроме него. Никого лучше Довмонта я не знаю! — выкрикивал в толпу свою речь воевода. — Как перед Господом Богом это вам говорю!
И ратники громкими голосами поддерживали своего воеводу. А Довмонт принимал княжью присягу, ставил свою печать на договоре и целовал крест.
— Князю не пристало ютиться в простой избе, занимай хоромы, что в детинце, — сказал посадник Гаврило Лубинич, когда горожане разошлись после веча. — И дружина пусть из Запсковья перебирается. А то расселились по чужим углам.
Раковор
ля хорошей битвы нужен хороший меч. Такой меч был у Довмонта когда-то. Но его не стало.
Однажды Миндовг в схватке с немецкими рыцарями отбил у них пленников. Разные там были люди, но один сразу обращал на себя внимание. То был странный старик, а быть может, и не старик вовсе, просто двенадцатилетнему Довмонту он мог таким показаться. Старик был чёрен, плохо говорил по-немецки, других языков не знал, кроме своего, на котором по вечерам долго пел протяжные песни. Правая рука была у него заметно длиннее, хотя обе ладони, когда он выставлял их вперёд, выглядели одинаково огромными. И правое ухо, если всмотреться, тоже было длиннее. Довмонт это заметил сразу.
Старший из рыцарей, попавший Миндовгу в плен вместе с собственными пленниками, говорил, что этот старик — важный кузнец, его выкрали у арабов, а те вывезли его из Персии.
— Мы хотели подарить его нашему королю, — объяснил рыцарь Миндовгу.
В те дни Миндовг в ковалях не нуждался, он нуждался в хороших воинах, которые убивали рыцарей и шли дальше на битвы с их мечами.
Отец же устроил пир, все ему подносили подарки — кто кубок, кто арбалет, а Миндовг подарил коваля.
У них был свой коваль, из литовцев, он жил одиноко в избе, — широкоплечий выпивоха и весельчак. Жены у него не было, но от этого их коваль не страдал, потому что поблизости жили две не старые ещё вдовы, их-то он и навещал.
Всё это Довмонт узнавал из разговоров прислуги и тут же забывал — что ему было до житейских сплетен.
Иногда из кузницы по нескольку дней не поднимался дым и не было стука, то тяжёлого, басовитого, так что рядом сотрясалась земля, — это когда коваль работал большим молотом, то звонкого, частого — когда в работу шли маленькие молоточки.
Отгуляв, коваль подвозил уголь, разжигал огонь в горне — делал всё сначала медленно, со вздохами, а потом скорее, наконец входил в работу, и руки его начинали мелькать в воздухе так, что превращались в сплошную расплывчатую полосу.
Немало вещей он сработал для семьи Довмонта, и Довмонт в раннем детстве, особенно зимой, часто прибегал к нему в кузню. Он наблюдал за ковалём, поворачивая к горну то одну щёку, то другую, и одной щеке было жарко, а другой — холодно. А коваль в это время выхватывал огромными щипцами из дышащего жаром горна раскалённую заготовку, быстро клал её на металлическую наковальню и, придерживая теми же щипцами, взмахивал молотом.
Но мечи у коваля получались обыкновенные. Коваль и сам знал это, оттого жаловался Довмонту: «Пустили бы меня по миру погулять на год, а то на два, отыскал бы я искусного мастера, пал бы ему в ноги и перенял бы его секрет».
Однако коваль был нужен тут, и никто его не отпускал.
Отец в первое же утро подозвал подаренного коваля и показал ему меч Миндовга, отобранный у знаменитого маркграфа.
— Сделаешь лучше такого, отпущу на волю. Понял меня?
Подаренный коваль умело вынул из роскошных ножен меч Миндовга, осмотрел его клинок с извивистым рисунком внутри чернеющего металла, уважительно покачав головой, как бы показывая, что и он оценил хорошую работу, согнул клинок почти пополам, отпустил, так что тот распрямился с мощной пружинистой силой.
Кое-как по-немецки коваль сообщил, что ему известны тайны, как делать такие клинки, и он будет стараться исполнить волю пожилого отважного воина.
— То не мне, то для сына. — И отец показал на Довмонта.
Довмонт тогда взволновался от этих отцовских слов, он уже мечтал о настоящем мужском вооружении.
— Но делай как на меня, не смотри, что он отрок.
Коваль ответил, что из смелых отроков вырастают хорошие воины, и спросил разрешения осмотреть кузню. Местному ковалю сказали, что подаренный будет жить у него и делить с ним хлеб, а он, тутошний, пусть перенимает его тайное умение.
— Ещё проверить надо его умение, а то наплетут баек, — обиделся было тутошний.
Но отец строго на него посмотрел:
— Другие проверили. Из края в край не стали бы возить. Великий князь пустяковину не подарит.
Подаренный коваль не сразу стал делать клинок Довмонту. Кое-что он переделал в кузне, пробовал на вкус и на ощупь древесный уголь, который лежал кучей под навесом, сортировал его, приговаривая что-то на своём языке. Потом стал сортировать обломки мечей, которые тоже лежали кучей рядом с углём.
У простых воинов и мечи простые: одни гнутся от каждого удара, и в схватке их распрямляют, наступая ногой, другие — ломаются при сгибе, третьи — также разламываются пополам, стоит по ним резко ударить другим, хорошим мечом. Любой воин мечтает о мече, который рубит железный доспех, легко рассекает ткань и перерубает другие мечи. Только хороший меч стоит столь дорого, сколько у простого воина и за жизнь не накопится.
И какой коваль не мечтает познать тайны, как куются такие мечи. Только большинство так и умирает, не познав этих тайн, а познавшие уносят с собой в могилу.
— Ты присматривай да сам пробуй, — наставлял тутошнего коваля князь, Довмонтов отец.
— Я и так смотрю, князь, мне бы ещё знать, что он там бормочет, заговоры его. А то всё вроде бы приготовили, он же говорит, что неделю обождать надо — луна не та.
— А ты и запоминай, какая луна.
Из кучи обломков мечей дарёный коваль отобрал те, что при щелчке по ним давали звук ясный и звонкий. Раскалив их до белого свечения, бил по ним, перекрещивая друг с другом и вдавливая один в другой. Потом, раскалив добела снова, остужал в куче угля, вновь раскалял и засовывал в кувшин с льняным маслом, так что оно бурно вскипало. Всё это он делал по многу раз, напевая на своём языке то ли молитвы-заговоры, то ли песни.
Отец Довмонта и сам заглянул в кузню:
— Ну, где меч?
— Он говорит, обыкновенный меч можно сковать за утро, а хороший — куётся месяц, от луны до луны.
— Ты смотри, не дурит он тебя? — теперь уже сомневался сам отец Довмонта.
— Не дурит, — убеждённо ответил тутошний коваль, — толк он понимает.
Оба коваля выходили и ночью. Когда на небе появилась нужная луна, они взобрались на вершину холма и, нараспев повторяя молитвы, размахивали в холодном ночном воздухе почти готовым клинком, а под утро обмывали его в росах.
В тот же день был готов и серебряный с позолотой эфес с тонкой пластинкой, украшенной идущими навстречу веточками благородного лавра. На другой день — рукоять из твёрдого дерева, привезённого из южных стран. Рукоять была обвита серебряной проволокой и ею держалась. В те дни Довмонт заходил постоянно в кузню. Он был уже не ребёнок, исполнял каждый день поручения отца, втягиваясь во взрослую княжескую жизнь. Однако не мог он упустить момент, когда на ножны был надет серебряный позолоченный оконечник, украшенный такими же ветками благородного лавра, что и эфес.
Отец удивился тому, что на месте привычной выемки посредине клинка шла небольшая выпуклая грань.
— Не тяжёл ли от этого станет? В сечи рука не должна уставать.
— Меч лёгкий, а рубить будет всё — хоть доспех, хоть пух, — горделиво объяснял тутошний коваль.
Он и перед вдовами тоже начал гордиться:
— Князь дал мне парса, горного человека, тоже коваля, поучили мы друг дружку помалу — что он знает, что я, так я теперь и королю меч выкую.
Он и язык дарёного коваля стал понимать, уже не жаловался, что не разбирает его молитв-заговоров, они складно пропевали их вместе. Но и своему языку научил нездешнего человека.
Ночью, когда все спали, Довмонт тихо вышел из своих палат, молча кивнул стражникам, показав, что за ним следовать не надо, и пошёл в кузню. Там в темноте он застал дарёного коваля. Склонившись над мечом, тот пел ему свою молитву-заговор, тихо и протяжно. Увидев Довмонта, он обрадовался, они вместе вышли под высокое, в ярких звёздах, небо, коваль передал меч в ножнах Довмонту, показал, что нужно вынуть его и размахивать, изображая сечу. Довмонт вынул, ощутил уют и тепло рукояти и стал со свистом, резко рубить воздух, а дарёный коваль пропел ещё одну свою песнь, глядя то на узкий острый месяц, то на нового владельца меча.
Наутро оба коваля доставили меч отцу. Отец вынул его из ножен, положил серединой на затылок, оба же конца пригнул к ушам. Это было самое страшное испытание для клинка. Редкий из них выдерживал такой перегиб. Но меч с мелодичным звоном выпрямился. Потом отец несколько раз щёлкал по нему пальцем — меч отзывался прозрачным звуком. Потом он подбросил клок шерсти и рубанул его в воздухе, разрезав шерсть пополам. Меч был обоюдоострый, червлёный, а внутри металла, переплетаясь, складывались узоры в очертание человеческой фигуры.
Наконец принесли помятый доспех, отец рубанул и его, оставив новую вмятину. Потом тутошний коваль сбегал за обычным мечом, отец одним ударом перерубил его, на новом же не было ни зазубрины.
— Знатная работа, — похвалил отец, — сегодня отдыхайте, празднуйте, а с утра, — он повернулся к дарёному ковалю, — ты свободен, как я обещал. Дам тебе лошадь, еды, денег в дорогу, поезжай в свои края.
Только дарёный коваль не обрадовался: он заморгал, ухватился за руку тутошнего и сказал несколько слов на своём языке.
— Говорит, идти ему некуда. Просит не гнать его. У них там гоже воюют, и дом его поломан, а родных увели рабами в чужую землю.
Отец развёл руками:
— Ну, живи где хочешь. Хочешь, прикажу дом тебе поставить. Ты же ещё один такой меч мне сделай, для меня самого.
Коваль снова сказал несколько слов.
— Говорит, такой больше нельзя. Такой — он единственный, в нём вложенная душа живёт, а другой — можно.
Через несколько дней Довмонт с отцом отправились в поход, но, пока бились они вдали, пришли немецкие рыцари большим отрядом и перебили всех, кто оставался при доме.
Они и зарубили обоих ковалей. Довмонт же гордился своим мечом, который перерубал в схватках всё — лишь бы рука была быстра да удар резок. Он дал ему тайное имя — Палван, что значило на языке дарёного кузнеца «богатырь». Так советовал назвать сам дарёный кузнец, которого теперь уже не было...
Меч не раз выручал его, и Довмонт, оставшись один, порой ласково прижимал клинок к щеке, а клинок в ответ нежно холодил кожу.
Но недавно (хотя казалось, что это было давно, словно в другой жизни), на последнем пиру у Миндовга, когда они сидели рядом — старый богатырь и молодой — и Миндовг произносил в честь него хвалебные речи, Довмонта опоили чем-то хмельным, и он лишился своего меча с тайным именем Палван. Слуги по слову Миндовга унесли молодого князя в постель, и никто не помнил, был ли тогда при нём его знаменитый меч. Проснувшись с больной головой и дурным чувством во всём теле, Довмонт не сразу вспомнил про меч, а когда схватился — его не было во всём замке. Миндовг послал холопов обыскать углы — всё было впустую.
— Не горюй, — утешал он Довмонта, — бери у меня любой. У меня есть мечи от известных рыцарей.
Но Довмонту был не нужен чужой, доставшийся неизвестно от кого, он хотел свой.
С тех пор он перепробовал немало разных мечей, однако ни один не мог заменить ему собственного, загадочно утраченного, с тайным именем Палван.
Князь Димитрий Александрович помнил и ещё один разговор, с младшим братом своим Андреем. Андрей был моложе на десять лет, но сейчас быстро взрослел. В детстве он был обидчив, мгновенно ярился, если было что не по его желанию, и часто набрасывался на Димитрия, колотя его в живот маленькими острыми кулачками. И теперь, после смерти отца, Андрей постоянно ощущал себя обиженным. Заодно он обижался и за своего брата.
— Не поезжай ты в Новгород, что тебе там! — внушал он Димитрию Александровичу во время сборов. — Не они ли тебя оскорбили?
— То не оскорбление было, Андрюша, то их право, — пытался объяснить Димитрий.
— Их право выбирать себе князя, а твоё право — проучить их. Пусть под датчанами посидят, небось погорше им будет, чем нам под Ордой.
Димитрий Александрович представил вольные великие города Псков да Новгород под рыцарями, и страшно, муторно ему стало.
— Не бывать этому никогда. Ради того мы и едем.
— Будь вместо тебя я, поучил бы их за обиды. Чтоб поползали перед тобой. Пока грозы нет — им князья что гнилушки, и дед и отец наш.
— Ну, про Псков такого не скажешь, Псков — благодарнее.
— Учить их всех надо. И дядю тоже. Как княжить в Новгороде — так ему, а как полки вести — так тебе.
— Дядю не хули, он княжение получил по лествичному праву. Сам знаешь: кто следующий брат отцу, тот и великий князь. Такой закон не нами придуман, не мы его будем и рушить. А с великим князем и вольному Новгороду удобнее.
— Когда надо, рушили.
— Потому и единения нет, что рушили.
Так спорили они, и лицо у брата было красным от злости, не был он ещё терпелив к обидам. И как ему было объяснить, что сам князь Димитрий Александрович был ещё острее унижен, когда новгородцы дали ему от ворот поворот. И как! — после взятия Дерпта, когда повозки трещали от обилия добычи, когда все наперебой славили своего князя. А наславив вдосталь, отказали ему по причине малолетства. Был бы отец жив, понятно, что ни одна вошь в Новгороде не посмела бы заикнуться про молодость князя Димитрия! Да и какая молодость. Отцу, Александру Невскому, ещё меньше было лет, когда он на Неве победил шведов. И что интересно, история повторяется. Отец, разгромив тогда шведское войско и получив мировую славу, скоро тоже вынужден был покинуть вольный Новгород.
Да так получалось после каждой его победы. Всё оттого, что новгородцы ставили дороже всего — и уж тем более благодарности — свой интерес. И всякий раз боялись, что победивший шведов, немцев, чудь, литву князь сразу начнёт забирать волю себе.
И при всём при этом Димитрий Александрович любил Новгород. Никакое другое место на Руси не было ему так дорого, как этот бесшабашный город, говорящий на разных языках, где на улицах прохаживаются люди в самых диковинных одеждах, с огромным крикливым вече, где всегда найдётся хоть один, кто зычным голосом уязвит тебя на потеху остальным. И чем сильнее был князь, тем опаснее он для них становился, тем острее они его унижали и ради воли да ради выгоды своей могли отвернуться в любой момент, так же как и снова в любой момент позвать его, будучи уверены, что уж кто-кто, а князь-то от них не отвернётся.
«Прямо как взрослеющее дитя! — подумал с любовью князь. — Само родителям грубит и злобствует, от них же требует любви, да ласки, да денег».
Такого количества полков давно не знал Новгород. Конные воины десятками мчались по улицам посада, обозы из многих саней подвозили доспехи и провиант. Снег на большом пространстве вокруг города был истоптан, изъезжен, всюду находились следы от людей и животных. Вместе сошлись полки суздальский, тверской, войско из Пскова, ополчение отчуди и татарская сотня.
На митрополичьем дворе искусные мастера, из русских и немцев, строили большие стенобитные орудия, которые собирались везти на санях. Сани для них тоже готовили непростые, так чтобы и лошадей запрягать помногу.
Новгородский степенной посадник Михаил вместе со старостами от концов, именитыми боярами сбились с ног, устраивая на постой столь огромное воинство. Лошадям требовался корм, людям — крыша.
Особенно мешали татарские конники. Они разъезжали по городу и брали всё, что могло приглянуться. Как-никак друзья пришли на помощь, разве можно от друзей прятать добро?