Эти годы были для города счастливым временем передышки. Познав на себе силу князя, на город больше двадцати лет не нападал никто.
— Этак и драться разучишься, — шутил Довмонт. Литвины, то и дело доходя до Твери, псковские земли обходили стороной. Немцы иногда спорили с Новгородом из-за Ладоги. Но стоило Довмонту выйти со своей дружиной из города, как там, на Ладоге, рыцари сразу предлагали мир.
И лишь иногда отряды их нарушали границы, захватывали в полон сельских жителей и словно таяли в воздухе. Налёты их были внезапны, и, сколько князь ни ставил охранных отрядов, рыцарям время от времени удавалось уводить псковских людей.
Однажды, когда сыну его как раз исполнилось десять лет, князь, получив очередную весть, как всегда, сразу вскочил в седло и с малой дружиной помчался отлавливать бродячих разбойников.
— Остался бы, — сказала жена, — пошли Василия.
И князь в который раз подумал, что жена права. Не княжеское это дело — гоняться за шайкой разбойников. Однако ничего он с собой поделать не может: только позовут — и он уж в седле.
Жену он любил спокойно и ровно. Она так и осталась в его глазах той же девочкой, которая радовалась всему, что видела, когда отец, князь Димитрий, привёз её погостить. Сначала он был осторожен с ней, боялся её задеть нечаянно грубым словом или жестом. Потом, когда она родила ему сына, он полюбил её больше. Теперь же, по прошествии десятка лет после свадьбы, и дня не желал провести без неё.
Но несколько дней он пробыл в седле, загораживая рыцарскому отряду выходы со своей земли. Наконец после короткой схватки несколько рыцарей были убиты, остальные побросали оружие. Эта мода среди латинян на рыцарские подвиги вовлекла молодых людей из разных стран, и поди скажи, настоящий он рыцарь или самозваный. Купивший на прихваченные у отца деньги дешёвый доспех, напяливший его на себя и отправившийся по миру искать приключений. Каких только бродяг не заносило к ним на Псковскую землю! Даже просто сбежавших из ордена и занявшихся собственным промыслом.
Так было и в этот раз. Довмонт теперь их не отпускал, всех отводил во Псков, а посадник уж с ними и разбирался.
Был у рыцарей и полон — жителей двадцать. Всё больше из сел — местные мужики и бабы. Князь эти несколько дней, пока гонялся за шайкой, продолжал томиться по жене и сейчас решил порадовать себя и её быстрым возвращением.
— Я отправляюсь в город, полон весь распускай, разбойников сдашь посаднику, — приказал он Василию Старостину. — Тут не задерживайся.
С этими словами князь послал коня вперёд мимо псковских людей, что ему сейчас низко кланялись, потому как могли спокойно возвращаться в деревни. Лишь одна из баб поклонилась едва-едва, и князь на скаку заглянул ей в лицо.
Он узнал её сразу. То была та самая бывшая девица, которую он навещал когда-то в её убогой избушке и которую едва не сделал княгиней.
Как же огрубела, как опростилась она за эти более чем десять лет!
Беззубая, с погасшими глазами, она попробовала гордо тряхнуть головой, но даже и это движение выглядело грубо, а может быть, нагло.
Всё же он осадил коня, подъехал к ней, желая увериться, что не обознался, что она это, та самая.
— Узнал ли, князь? — спросила она. И тот голос, который когда-то казался ему сладкой музыкой, тоже звучал неприятно.
Князь вынул серебряный рубль, молча протянул ей.
— Не себе беру, детям, — проговорила баба и постаралась снова гордо тряхнуть головою, — они у меня там голодные.
Последняя битва
может быть, и прав был Миндовг, когда не оставлял побеждённых врагов. «Нет опаснее, чем побеждённый, прикинувшийся другом враг, он хуже оборотня-волкодлака, — учил когда-то юного Довмонта Миндовг, — он таит злобу и ударит в самый важный момент. Никогда не прощай врагов, их надо уничтожать сразу и навсегда». Один раз простил Миндовг своих племянников, и скоро они доказали его ошибку. Доказательством стала его смерть. Однако невозможно жить без прощения. А потому великий князь Димитрий Александрович всё простил брату своему князю Андрею Городецкому: и разорение русских княжеств приведёнными татарами, и желание обездолить самого великого князя. Всё простил ради покоя в остатках державы. Но недолго русичи наслаждались покоем и миром. Не прошло и десятка лет, как всё тот же Андрей Александрович снова пожелал добыть себе великокняжеский стол. И если старший брат сумел вернуть своё право с помощью Ногая, то Андрей с той же помощью решил это право отнять.
Несколько лет он потратил на постепенное обхаживание зятя Ногая, князя Фёдора Ярославского. И хотя старший брат вовсе не думал отнимать у ярославского князя его права на княжение, Андрей сумел вбить в несчастную голову князя, что брат готовится идти на него войной и отнять княжество.
Вдвоём они съездили к Ногаю и жили при нём несколько месяцев. Ногаю надоели эти постоянные жалобы русских князей друг на друга. Каждый из них требовал от него, правителя, справедливости и успокаивался только тогда, когда брат и сосед был ограблен, унижен. Он давно перестал понимать, кто у них прав. Да это и невозможно было установить, пожелай он разобраться. Это как у мальчишек в драке, где каждый твердит, что прав именно он и настаивает на своей правде. Тогда и решил Ногай: пусть будет так — кто сильнее просит, тот и прав, потому что от него всё равно не отстанешь.
Князь Андрей Александрович Городецкий к 1293 году выпросил у него несколько туменов воинов и в который раз повёл вражьи полки на Суздальские земли. А воинам что — они застоялись, им бы лишь пограбить там, где сопротивляться пугаются, лишь бы чужих женщин позорить.
По слову Ногая полки нового хана Тохты вёл его брат Дюденя. Князь Андрей ехал впереди войска рядом с Дюденей и с радостным нетерпением подсказывал дорогу, как скорей, удобней подъехать к какой столице. Димитрий Александрович находился в то горестное время в Переяславле. Сопротивляться было невозможно, и, оставив город, он отправился к зятю во Псков. Все остальные княжества тоже подчинялись без боя и признавали Андрея великим князем. Они готовы были признать его самим Господом, если бы он захотел, лишь бы не стали вновь опустошаться их земли.
Но ханским воинам любая чужая земля была вражеской. Теперь это были не только татарские полки. Если русские князья ходили доблестно завоёвывать для хана Дагестан, а завоевав, сжигали город, то почему было бы, например, и завоёванному дагестанцу не потешиться? Не своя земля, не свой язык, не свой народ — никто не остановит, не пристыдит. К тому же сам русский князь привёл их на эти земли.
Земли снова были разграблены, опустошены. Женщины заново опозорены, пойманные мужчины уведены на рынки рабов. Из владимирского собора воины хана выломали даже медный пол, который считался едва ли не чудом света. Переяславские жители, предупреждённые своим князем, ушли из города все. В столице княжества их не встретил ни один человек. Князь Даниил Московский пустил своего брата князя Андрея как близкого родственника. Даниил никогда не был врагом братьям. Но вместе с Андреем вошли ханские воины и разграбили Москву.
Следующей была богатая Тверь. Однако брат двоюродный князя Довмонта — епископ Тверской Андрей вспомнил, как он оборонял осаждённый Псков и в отсутствие князя стал душой сопротивления. Город вооружился. В Тверь сбежались воины из соседних княжеств. Позже явился и едва не попавший в плен юный князь.
Почувствовав твёрдую силу, ханские полки откатились от Твери и, разграбив Волок, ушли в Орду. Они потребовали было от Андрея указать им дорогу к Великому Новгороду. Однако новгородцы собрали богатые дары ханским воеводам, Андрея же уверили, что всегда хотели видеть его своим князем. На том и разошлись. Андрей приехал в Новгород. Один из его союзников решил взять себе Переяславль и поехал его занимать. Андрею же хотелось увидеть во Пскове брата и напомнить их споры, длившиеся с юных лет: что главнее — сила или Правда?
Но ханские полки он уже отпустил, а без них до Пскова было бы ему не дойти — Довмонт не допустил бы его до города.
Обоим — зятю и тестю, сидящим во Пскове, — оставалось лишь вспоминать славные дни общей победы под Раковором. Окончательно погибла живая нить единства Руси, и установится ли когда новая, никто не знал. Князь Довмонт готовил вместе с посадниками к обороне город. Как и любое крупное дело, решение это принял сначала боярский совет, потом подтвердило вече. Князь Димитрий, узнав, что полки хана покидают Суздальские земли, приготовился ехать в Переяславль. За эти недели он сильно сдал.
— Что тебе это княжение — ни почести, ни радости, одно горе, — убеждала его дочь. — Оставь дяде, пусть ему властвует. Он ведь не знает, что значит каждый год собирать дань для Орды, когда всё разорено. Живи тут, с нами.
— Но я должен доказать. Я докажу ему, — загорался постаревший князь, — отец мой всё равно был прав. Бог не в силе, он — в Правде, в законе.
— Твоё доказательство сегодня никто не услышит, зачем оно ему, твоё доказательство, — настаивала дочь.
Этот-то спор нечаянно услышал инок Кирилл, принёсший для князя переписанное в обители Пятикнижие. Разговор был не для его ушей, и он предпочёл тихо удалиться, однако в который уж раз задал себе вопрос, обсуждавшийся и с покойным заезжим учёным человеком Ибн Хафизом: отчего Господу так неугодно, чтобы люди учились на своих ошибках? Почему печальный опыт свой человек повторяет снова и снова, ничему не учась?
Князь Димитрий, не послушав уговоров дочери и зятя, поехал в дорогой сердцу Переяславль, но был перехвачен Андреем у Торжка.
Наконец-то братья могли наговориться вдоволь. А то прежде раздосадованный Димитрий всегда обрывал спор, ссылаясь на неотложное дело. Теперь у него никаких дел не будет. Димитрию удалось уйти в Тверь. Там юный князь Михаил Тверской принял его со всею честью. А митрополит Андрей, бывший светлый юноша, призвал в город и князя Андрея. Но снова ушёл от разговора князь Димитрий. Предчувствуя близкую смерть, он постригся в иноки, тем отказавшись от любых притязаний на светскую суету. Когда князь Андрей вошёл, чтобы докончить с ним спор жизни, старший брат был уже бездыханен.
Их спор решился сам по себе. Отныне князь Андрей, согласно установленному предками лествичному праву и Правде, был признан великим князем. Отстаиванию этой Правды он и посвятил последние десять лет жизни и бесславного своего правления.
Но Довмонт признал его право сразу — теперь оно было законно.
С обозом из Новгорода прибыл во Псков молодой человек, по виду басурманин, едва говорящий по-русски. В Завеличье, в немецкой слободе у бывшего дома бездетных хозяев, который давно был покинут ими и продан, он спрашивал какого-то Абу Али Ибрахима ибн Хафиз ибн Хасан ибн Абдаллах Бухари. Столь долго произносимое имя никто из прохожих разобрать не мог, и басурманский гость долго искал бы нужного человека, если бы не наткнулся на инока Кирилла. Инок Кирилл, благообразный старец с большою седой бородой, по-прежнему был преисполнен добро любил и интереса к непознанному.
Разобрав в неродной речи знакомые звуки, он осведомился, не старого ли учёного из Бухары Ибн Хафиза разыскивает уважаемый молодой гость. Гость радостно и согласно закивал.
В это время в немецкой слободе жило уже немало приезжих басурман — купцов из южных земель. Можно было зайти в дом к любому из них, потому как в православную обитель иноверцу вход был закрыт. Но те гости прибыли после кончины учёного Ибн Хафиза и мало о нём знали. Инок предпочёл повести гостя в немецкую корчму, место, правда, тоже не очень-то угодное Господу, особенно во время поста. Но с возрастом инок Кирилл стал всё более прощать земные грехи — другим и себе. Уж если сам Господь нарушал субботнюю заповедь ради важного дела, то почему бы и рабу Божию однажды не совершить похожее ради просвещения ума и помощи странствующему. Ведь именно здесь, в корчме, соединялись все языки и все веры.
Корчмарь понимал, что только неотложный разговор мог привести к нему духовное лицо в начале Великого поста, и указал им на тихий угол, где они сели за дощатый, потемневший от времени стол.
Инок рассказал о последних днях старика Ибн Хафиза, сообщил, что с разрешения игумена хранит все книги в библиотеке обители, и хотя две из них погрызли мыши, остальные — в целости и сохранности. Он даже сказал, что пытался переписывать, а точнее, перерисовывать недописанную книгу старца, ибо знал, что она полна наблюдений за жизнью их города. Однако знакам чужой грамоты он так и не успел научиться и бросил это занятие, чтобы своим невежеством не замутить смысл написанного.
Молодой человек весьма оживился, услышав о недописанной книге, и сказал, что он будет счастлив, если Аллах позволит ему эту книгу продолжить. Ещё он сказал, что другие книги Ибн Хафиза у него на родине читают, переписывают и хранят у себя в домах многие образованные люди. А в одной из последних книг есть имя его постоянного молодого собеседника — инока Кирилла. И что на родине учёного будут рады прочесть о том, что собеседник великого Ибн Хафиза жив, здоров и по-прежнему живёт в далёком русском городе.
Инок Кирилл помог найти молодому гостю временное пристанище и отправился в обитель, чтобы подготовить бережно сохранённые им книги учёного старика.
Это был день 3 марта 1299 года. И никто не знал, что, когда он закончится, во Пскове вновь начнутся события тревожные и печальные.
Тридцать лет и три года княжил на Псковской земле литвин Довмонт. Никогда тут такого не знали: за всю долгую жизнь города ни один князь не правил во Пскове столь долго и, что важно, ко всеобщему удовольствию граждан.
В Пскове, в окрестных селениях только что отгуляли Масляную. Досыта наелись блинов из привозной гречневой муки. Дети на снежных, слегка подтаявших улицах, несмотря на начало Великого поста, продолжали водить хороводы.
Десятилетия покоя и мира заставляют забыть о страхах земных и злокозненных врагах. Более двадцати лет на Псков ни разу никто не нападал! Такого не было в тот скорбный век ни с одним другим русским городом. Потому и проглядели тайный, лисий подход врага.
Всё те же ливонские рыцари, сняв дозоры, которые выставлял Довмонт на границах Псковской земли, а дозоры те состояли из парней, ни разу не воевавших, быстро и незаметно подкрались к городу и в полночь стали грабить посады.
В ту ночь инок Кирилл при тусклом свете лампады, стоящей у иконы Пресвятой Богородицы, долго перебирал книги учёного человека Ибн Хафиза. Он трогал пергаментные листы и навсегда прощался с ними.
Инок так и не прочитал сам ни одной строки, помнил лишь то, что вычитывал из них ему Ибн Хафиз, но тайно надеялся на чудо: вот он однажды помолится и Господь озарит его необычайной ясностью ума, так что все письмена агарянские и прочие станут ему понятны. Снизошёл же на простых рыбаков и мытарей, учеников Христовых, Дух Святой, и заговорили они на языках всего мира. Мечтать так было ой как нельзя, инок лишь иногда давал себе волю помечтать, а потом ночью же и отмаливал этот грех.
Ещё и потому ему было скорбно расставаться с книгами Ибн Хафиза, что считал он его имущество почти своим. Старик, умирая, не оставил никакой духовной, хотя у них, у басурман, завещания тоже пишут. Инок и считал, что за книгами этими никто уж и не придёт — кому вздумается искать мёртвого безвестного врачевателя из Бухары, которая находится, можно сказать, на другом краю мира? Но вздумалось. И оказался он не безвестным, а очень даже известным. Другой бы скрыл от приезжего юноши, не сказал хотя бы про книги, но такого у инока не было в голове. А если бы и было, слишком он уважал учёного человека, чтобы решиться на обман.
Распростившись навсегда с книгами, инок Кирилл вышел на воздух — он любил среди ночи смотреть на небесные светила. Тут-то он и услышал неслаженный топот многих ног, а услышав, мгновенно понял, что это за топот, бросился к звоннице и забил в набат. Из келий один за другим повылезали монахи. Сначала кое-кто подумал, не пожар ли, но скоро все они расхватали колья, и одни побежали к воротам, другие в храм, в ризницу, чтобы успеть спрятать всё, что есть ценного, от воровских рук.