Инок же бил и бил в колокол. Ему важно было, чтоб услышали на том берегу Великой, чтоб пробудился князь и вся его дружина, чтоб повскакали с пуховых постелей обленившиеся, как старые сытые коты, ратники. Чтобы жители успели схватить что есть в доме дорогого и спрятались бы за Довмонтову стену.
Звон его колокола подхватил другой — тот, что был в женской Иоанно-Предтеченской обители. Кирилл хорошо знал его звук, более высокий, острый. Потом забил колокол и Святого Тимофея Газского, храма, что Довмонт выстроил тридцать лет назад, а там и все другие колокола.
Дюжина немецких рыцарей уже давно, обхватив толстое бревно, била с размаху торцом его по воротам мужской обители, ворота трещали, медленно поддавались. Наконец, обломив петли, рухнули на снег к ногам тех, что стояли с дубьём. Рыцари, жадные до добычи, словно они не бедный монастырь взяли приступом, а сам Царьград, ворвались за ограду. Игумен Василий преградил им дорогу и был тут же зарублен.
Рыцари Сватали всё, что невозможно было так быстро припрятать. Одни выламывали серебряные подсвечники, другие, вбежав на монастырскую трапезную с кухней, хватали медные котлы.
«Книги! Книги оставьте!» — хотел было крикнуть инок Кирилл, затаённо наблюдая, как они приближаются к библиотеке, раскрывая подряд все двери.
— О, — удивлённо крикнул первый вбежавший, — смотри, сколько книг у этих варваров!
— Оставь, зачем они нам! — ответил второй.
— Дурак, пергамент дорого стоит. Можно соскоблить, что на них написано, и продавать по листу нашим монахам.
И, словно дрова, они стали нагружать друг другу самое ценное, что было в этой жизни у инока Кирилла, и таскать за ограду.
Инок бросился на них. Они швырнули его об пол. Он ударился головой, вскочил, снова бросился.
— Зарежь ты его, как свинью, — посоветовал один из уносящих книги.
— Не надо, будет много крови, поскользнёмся.
Инока ещё раз ударили головой о толстую бревенчатую стену, потом пнули ногой, и он лежал под стеной, тихо скуля от бессильного отчаяния, скребя дощатый пол ногтями.
Довмонт вскочил сразу, едва услышал звон колокола. Сначала он было решил, что звонят к пожару, но, когда выбежал на воздух и ни в одной из сторон света не заметил озарённого пламенем неба, заподозрил неладное. За стеной крома разъярённо лаяли лютые кромские псы, которых он сам и завёл. Там вдоль стен были теперь склады, в них город, бояре и знатные гости хранили зерно, ценные припасы. В кроме больше не жил никто, он стал крепостью внутри крепости, но ранним утром его открывали, чтобы всяк, кто желал, мог помолиться в соборе Пресвятой Троицы. У собора, рядом со степенью, у которой собирались на вече, была по-прежнему клеть, где хранились лари с городскими грамотами и городские печати.
Колокола в Завеличье смолкли. Здесь же били не переставая. Это могло значить только одно — тех, кто звонил в колокола на том берегу, больше нет. Князь бросился к кострам — башням, стоящим у ворот.
— Княже, что-то не то в посадах! — крикнул парень с правой башни, который наблюдал за городом ночью.
Что уж там «не то»! Довмонт понял сразу, это парню, ни разу не ведавшему сечи, надо было долго соображать.
По узкой каменной винтовой лестнице он взбежал наверх.
— Поднимай дружину, тысяцкого сюда, посадника тоже! — распорядился князь, решив остаться пока здесь.
Бывшая его могучая дружина, с которой он пришёл когда-то во Псков, перед которой сами трепетали и пугали своих детей соседние государи, рассказывая о ней страшные байки, уже сама превратилась в байку. Воины, словно вросшие в лошадей, готовые сутками без сна преследовать врага, отчаянные рубаки, — все они давно уж состарились, некоторые похоронены здесь, в крепости, другие — сложили кости по разным углам Псковской земли. А молодые, новые, как их ни гоняли тоже уже старые Василий Литвин да Василий Старостин, уж не те — не та закваска, другой пирог.
Но придётся драться с теми, кто есть, — это их город, только они его и заслонят.
В лунном свете он хорошо разглядел снующих по улицам между домов рыцарей. Посадских тоже можно было отличить по исподним белым рубахам, в которых они выскакивали из тёплого жилья. Рёв и стон доносились из посада.
На башню поднялся тысяцкий, недавно выбранный степенным посадником тридцатичетырёхлетний Гаврило Лубинич, внук того, уже захороненного.
— Кто такие? — спросил тысяцкий. Рыцарей он видел впервые.
— Божии дворяне. Пока посады грабят, потом стены штурмовать станут, дело известное.
И посадник и тысяцкий были в шубах, Довмонт же — в чём из постели выпрыгнул.
— Кожух мне принеси! — крикнул Довмонт дружиннику, уже сидевшему в седле. И удивился: то был сын Лукаса, шпильман. Заговорила отцовская кровь — успел первым оседлать коня, первым оказаться у башни.
— Что будем делать, князь? — волнуясь, спросил посадник. — Их и не разглядеть сколько. Скорей бы рассвело, чтобы хоть прикинуть.
— Рассвета ждать не буду, надо посад спасать. Как дружина станет готова, так и откроем ворота.
— Князь, одумайся! — испуганно заговорили и тысяцкий и посадник. — Что нам посад, если детинец потеряем?!
— А зачем такой детинец, если уберечь посада не может? Людей надо спасать, бояре.
— Ой, князь! — простонал тысяцкий. Тысяцкий был тоже новый, недавно выбранный. Все они новые — родившиеся и выросшие уже при нём, потому и слишком спокойные.
— Ты ратников готовь, оружие проверь, чтоб к рассвету у меня тут стояли! — приказал Довмонт. — Едва станет светать, погоним отсюда их всех.
— Ой, князь! — снова простонал тысяцкий. — Не лучше ли в Новгород, за подмогою? А самим тут запереться?
Князь даже и отвечать не стал, лишь посмотрел сурово.
Плач, вой, стон продолжали лететь из посада. В разных краях загорелось несколько домов. Ещё не хватало, чтоб пожгли!
Дружинники подъезжали один за другим.
— Все? — нетерпеливо спросил князь у Василия Старостина и повернулся к своей дружине. — Мы тут с вами стоим, а там Божии дворяне грабят ваших матерей и отцов, сестёр на снег волокут, — заговорил он громко, чтобы слышали все. — Сейчас откроем ворота, сделаем вылазку. Надо пробить проход для посадских. Спасём их — души свои спасём. Первая сотня за мной, остальные — запас. Ежели нам к воротам назад станет не пробиться, тогда выходите вы.
Ворота открылись, и первая сотня дружинников вырвалась под лунное небо.
Рыцари этого не ожидали. Ночью они собирались пограбить добро. Утром, предварительно отделив мужчин от женщин, думали связать жителей и перевести на другой берег реки, а там, не дожидаясь штурма, с небольшим отрядом гнать их к себе.
Хотя один из предводителей, престарелый Зигфрид фон Роденштейн, уверял, что князь Довмонт — большой любитель ночных вылазок, ему никто не верил. Какой дурак раскроет ворота своей крепости настежь перед врагом?! Особенно если враг подошёл ночью.
Едва перейдя на этот берег реки, все разбегались по улицам в надежде найти ещё нетронутый большой и богатый дом. Лишь отряд Зигфрида стоял вблизи ворот, выставив вперёд копья. Пробегавшие мимо бросали в их сторону насмешливые замечания.
— Терпите, мальчики, скоро вы увидите, кто был прав.
Когда дружинники Довмонта на полном скаку вырвались из ворот, первым делом они наткнулись на отряд Зигфрида. Этот отряд спас остальное рыцарство. Не будь его, рыцарей бы переловили, как зайцев, уже в первую ночь. Дружинники врубились в строй рыцарей и стали теснить их от ворот. Посадские бабы и мужики, с детьми, в сероватого цвета исподнем, бросились к воротам.
Быстрей! Быстрей! — торопил их князь.
Напрасно он бранил своих воинов и не напрасно гонял их во время учения. Дрались они хорошо. Князь и сам несколько раз схватывался то с одним, то с другим подвернувшимся под руку рыцарем. Мечи у них были уже иные — не с закруглённым концом, как в прежние годы, а с острым, которым хорошо было колоть.
«Отобьёмся, закажу ковалю», — подумал князь. Однако железо по-прежнему никудышное. Он успел уже дважды перерубить их мечи. Однако рыцари сбегались со всех сторон, бросая награбленное добро, спотыкаясь о домашнюю утварь, валявшуюся на снегу, и с ходу ввязывались в сечу. Дружинники, прорубив узкий проход, продолжали удерживать его. Почти все посадские успели, пробежав по нему, укрыться за стены.
— Уходим! — крикнул князь, когда ручеёк посадских совсем истончился.
Пятясь, они отступали к воротам.
— От ворот! Мальчики, от ворот! — услышал Довмонт до удивления знакомый голос какого-то рыцаря. — Эта хитрая бестия схватит вас в плен!
«Уж не Зигфрид ли?» — с удивлением подумал Довмонт.
Хасан ибн Каус проснулся от странного шума. Нельзя сказать, что долгое путешествие сильно утомило его. Однако после стольких дней, которые он провёл среди диких лесов и снегов, не встретив ни одного постоялого двора, среди людей, язык которых понимал с трудом, он с удовольствием вытянулся в постели, которую предоставила ему старая женщина в своей довольно чистой избе.
Изба, как и все дома в этой стране, страдающей от изобилия лесов, были сложены из толстых отёсанных брёвен. Брёвна эти хорошо сохраняли тепло, и местные жители считали, что жить в таких домах намного здоровее, чем в каменных. Это наблюдение он уже успел записать в дорожную свою книгу, едва только въехал в страну. С вечера он успел наконец изучить устройство печи. Глиняная печь, на которую при желании даже можно поставить горшок с едой, топилась дровами, заполняя помещение дымом. Поэтому все здешние дома имели внутри особенный дымный запах, как пахнет одежда путника, проводящего ночи у костра. В крыше же дома имелась задвижка, которая открывалась во время топки печи, чтобы дым из неё выходил. Потому-то избы и столь высоки, чтобы дым собирался вверху, не мешая жизни хозяев.
Всё это молодой путешественник не только записал, но и зарисовал. А также и настенные полки над головами, на которые падает с потолка сажа.
Хасан — сын богатого купца, который не раз приезжал на Русь, — решил посвятить свою жизнь путешествиям и наукам. Прекрасно снаряженный, он начал с пути Ибн Хафиза, пожелав пройти его до конца.
Основную часть багажа он оставил в Новгороде, налегке же, с кошелём на груди под одеждой, в котором были упрятаны золотые и серебряные монеты, он отправился в этот город.
Ему повезло — в первый же вечер он встретил человека, хорошо знавшего Ибн Хафиза, любознательность которого почтенный учёный даже отметил в своей книге.
Юный путешественник в эту ночь крепко спал, и сон его был полон приятного чувства. Внезапный шум, грубые крики, топот заставили приподняться его с постели. А дальше стало происходить что-то невообразимое.
Какие-то воины, вбежавшие в дом, вытолкали его и старую женщину на улицу, начав одновременно обшаривать дом. Он хотел объяснить этим воинам, что он всего лишь мирный путешественник из дальней страны, но момент был вряд ли удобный для объяснений.
— Позовите же своего начальника! — крикнул он двум выскочившим из дома, с полными руками домашнего скарба, рыцарям. — Я хочу говорить с вашим начальником!
В ответ он получил лёгкий удар по уху мечом. Ухо, хвала Аллаху, осталось, отсечь его рыцарю не удалось — он был слишком нетрезв, но кровь понемногу текла.
Так в одно мгновение он оказался в самом отчаянном положении — без крова, без личных вещей, в чужой стране, посреди заснеженной ночной улицы, лишь с несколькими припрятанными монетами.
Судя по всему, с другими жителями поступили так же — они тоже бегали по улице в грубой нательной одежде, громко переговариваясь. Что за страна? Уж не происходит ли у них такое каждую ночь?
Внезапно к нему подбежал вчерашний знакомый. Он был местным священнослужителем. Каждый, кто смотрел на его лицо, заросшее седой бородой, понимал, что этого человека только что сильно избили. Возможно, те же самые воины.
Человек, крича что-то невразумительное, поволок его в свою христианскую обитель, куда Хасану ни за что нельзя было входить. Всякий правоверный, войдя сюда, нарушал немедленно запреты двух религий. Однако священник продолжал тащить его в свой дом, и юноша наконец разобрал его причитания. Старик плакал не о себе, не из-за пораненного уха юного путешественника, нет, он плакал о книгах, которые только что унесли грабители. Вот где проявляется истинная высота духа!
— Если князь не спасёт, погибнет всё! — добавлял старик после каждой своей фразы.
Боярский сын Онфим, старый ворон, проживший в дупле дерева тридцать лет и три года, спешил по снегам через дебри лесные во Псков-город. Однажды он уже прибегал-прилетал в этот город, спасал вместе с князем-воителем святое место от злобствующих пришельцев. Благодарные жители уговаривали его после тех дней поселиться у них.
— Что тебе дупло в старой липе у дороги посреди леса? Живи с нами, определи себя в иноческую обитель. Надо, чтобы поблизости у человека был другой человек, который всегда сможет подать воды.
— А хочешь, выбери место у города, — говорил посадник, — где понравится, там и селись. Мы его за тобою запишем.
Но Онфима тянуло назад, в своё дупло. Тот навес, что он сплёл из соломы, хранил его от ненастья. Тот пух, что собрал он от лебедей, согревал его в зимние холода. Пищи же ему было достаточно — редкий путник не делился с ним своим припасом.
— Пусть живёт словно птица, — порешил тогда князь Довмонт, — будет у нас на дозоре. За то мы ему станем посылать соломы для крыши над гнездом и прочего, о чём ни попросит.
Так и было. Несколько раз за последние двадцать лет человек-ворон бросал своё гнездо и мчался через лес одному ему известной тропою, чтобы жители седлали лошадей и поспешали с тревожной вестью во Псков, — это когда очередной приблудный десяток рыцарей приходил из-за Змей-камня.
Но состарился боярский сын. Крепко стал спать. Не заметил, как появилось на дороге чужое войско. А когда проснулся, было поздно выскакивать из гнезда. Скоро войско ушло, и боярский сын помчался через заснеженную чащу в соседнее селение. Только вместо селения нашёл догорающие кучи брёвен да полуслепого старика с малым дитём, чудесным образом спасшихся от угона в полон. Тогда и решил боярский сын мчаться через лес напрямую сам. По звериным тропам среди сугробов, в прохудившейся одежонке и дурных сапогах.
Только одно дело подумать, а другое — исполнить. Не те стали у него силы. И на последнем издыхании, чувствуя, что поздно, что не успел, уже не подлетал, а подползал он к городу.
У первых домов боярский сын увидел злобствующих иноземцев, местных жителей в исподнем посреди зимней улицы. Один из рыцарей слегка поранил своим копьём его плечо, потом вместе с жителями, захваченный потоком, он устремился к воротам крепости, туда, где держал проход сам воитель-князь.
— Узнал ли ты меня, князь? — спросил он, не удержавшись, когда пробегал мимо.
Но князю было не до него в тот миг. Князь на своём вороном коне рубился с конными рыцарями.
Вбежавшие в крепость жители мужеского пола получали по княжескому указу кожухи, чтоб прикрыться, и всяческое оружие — булавы, кистени. Баб же с детьми, стариков определяли в тепло под крыши. Боярский сын тоже прихватил хороший кистень, несколько раз взмахнул им для пробы, как станет крушить врага, и остался доволен своим молодечеством — когда-то ведь и он хорош был в драке на кулаках.
Едва стало светать, Довмонт оглядел окрестности. Рыцари сновали повсюду. Особенно же встревожили князя три осадные машины, которые стояли в Завеличье, готовые к спуску с берега на заснеженный лёд.
— Ратники готовы? — спросил он тысяцкого.
— Не погодить ли, князь? — Тысяцкий был немного напуган силой, которая привалила ночью.
— Сейчас не начнём, потом поздно будет. Потом они закрепятся.
И вновь, неожиданно для рыцарей, в рассветной туманной мгле распахнулись ворота. На этот раз Довмонт собрал всех, кто был в детинце. Вооружил посадских мужиков, наскоро их приодев.
— Изгоним одним ударом! — сказал он так, чтобы его хорошо слышали. Первыми снова вырвались его дружинники. Все три сотни. За ними — пешие ратники с копьями, топорами, булавами. Затем — мужики, кто с топором, а кто с кистенём и дубиной. Им было велено хватать знатных рыцарей в плен, вязать их и утаскивать в крепость. Рыцарские отряды не успели построиться, и Довмонт оттеснял их к реке. Ратники, посадские хватали отдельных рыцарей.