14
К Москве подбежали, когда уже смеркалось. Заставу проскочить, может, и успели бы, а что толку — улицы позамыкают, поди потом лайся с каждым решёточным! Да и кони притомились. Андрей решил ночевать здесь, не доезжая Серпуховской заставы, благо ночь была тёплая и дождём не пахло. Велел рассёдлывать, варить кашу.
Наспех поужинав, отряд захрапел. К Андрею же сон не шёл, хотя последний перегон оказался утомительным даже для него. Завернувшись в попону и подложив седло под голову, он лежал, смотрел на неяркие звёзды, слушал, как хрупают и шуршат травой пасущиеся неподалёку кони, и думал, что уже завтра, Бог даст, сможет увидеть Настю. Он сам не ожидал, что недолгая разлука окажется такой томительной; на обратном пути не мог избавиться от чувства беспричинной тревоги, хотя что могло угрожать? Будь он теперь в Ливонии или на севере, в новгородских краях, можно было бы вообразить самое страшное — татарский набег; но они возвращались тем самым путём, каким всегда приходила на Москву орда, и в заокских степях было спокойно, сей год про ордынцев не слыхали даже в Курске. А какая иная беда могла грозить Насте в крепком отцовском доме?
С некоторым ещё недоумением он признавался себе в том, что уже не мыслит себе жизни без Настасьи Фрязиной, о коей ещё месяц назад не знал и не ведал, что вообще есть такая на свете. Гляди, как присушила! Юсупыч перед отъездом всё допытывался, не подносила ли чего пить из своих рук, в особливой чаше? Андрей подумал, пожал плечами, сказал, что из особливой вроде не пил — наливали, как и другим, из общей братины.
— А коли и поднесла бы, то что? — спросил он.
— То, что ты мог погибнуть, о легковерный.
— Опоила бы, что ли? — Андрей засмеялся. — Ну ты, старый, вовсе уж с глузду съехал! Чего ради желать ей моей смерти?
— Разве я произнёс это слово? Смерть не самое плохое, что может случиться с человеком, — загадочно изрёк арап. — Твоему неискушённому уму не постичь всей глубины женского коварства! Прелестница, поставив себе нечестивую цель всецело завладеть своим избранником, способна на поистине чудовищные ухищрения, мне ли того не знать, о Аллах...
Андрей только плюнул с досады, говорить со стариком об оружейниковой дочке было бесцельно — в его глазах она была вместилищем всех пороков. И с чего он так её невзлюбил?
Припоминая сейчас этот разговор, он вдруг поймал себя на мысли о том, уживётся ли Юсупыч с Настей, или придётся после свадьбы куда-то его спровадить. Выходит, о свадьбе уже думается как о чём-то решённом? А ведь и разговору об этом не было с Никитой Михалычем; не было и с Настей, но то так и положено: когда сватаются, с невестой никто не говорит, её дело сторона. Говорят родители с родителями, а коли у жениха родителей в живых нету, то он сам ведёт сговор с её отцом. Настя что — Настя-то за него пойдёт, а вот как отец... Может, уже есть у Фрязина кто на примете, хотя не похоже! Видит же, что неспроста повадился он к ним на подворье, так уж, верно, сказал бы, сватайся кто к Насте...
При мысли о том, что кто-то может и впрямь к ней посвататься, Андрея окатило жаром. Он отшвырнул попону, вскочил на ноги и пошёл к лошадям, путаясь сапогами в высокой граве.
— Ты что, заснул, что ли! — крикнул он караульному.
— Паси Бог, не сплю, нет, — отозвался тот бодрым голосом.
— Гляди мне...
Он сорвал шапку, подставляя лоб ночной прохладе. Ветер дул с полуночи от Серпуховской заставы, нёс с собой запахи недалёкого уже жилья — дыма, скотных дворов, конюшен. Где-то там — за слободами и посадами Заречья, за Москвой-рекой, за стенами Китай-города — двор Фрязиных. Увидеть бы, что она сейчас делает... спит уж, поди? А может, и не спит, время-то вроде не позднее. Неужто читает при свечке? Она как-то призналась ему, что любит читать Четьи-Минеи; это поразило его, он никогда не думал, что девица может приохотиться к такому занятию. Но и то сказать — многих ли девиц он знает? Да и чем Настя походит на других? Таких, как она, не было и нет и не будет.
...Однако, ежели к ней никто не сватался, а к нему отец вроде бы расположен, раз со двора не гонит, так пошто сам о деле не заговаривает? Известно ведь — первое слово за отцом невесты, а уж после жених сватов засылает. Хотя это, по правде сказать, обычай старый, теперь, может, и по-иному ладят... а Фрязин за старые-то обычаи не больно и держится, иначе не позволял бы Насте с гостями за столом сиживать...
Можно, конечно, самому прийти и так прямо и объявить: бью, дескать, челом, Никита Михайлович, не обессудь на дерзости — хочу взять в жёны твою дочку, Настасью Никитишну. Чего, в самом-то деле, ходить вокруг да около? Ну не отдаст, значит, не судьба. Да нет, как может не отдать, с чего бы это... Может, конечно, староват он Никите кажется: двадцать восемь лет, не юноша. Спросит, а чего, мол, раньше-то не женился, где такое видано, жениться положено во младых годах...
А и впрямь, что помешало? Государева служба, что ж ещё! Вспомнить лишь: семь тыщ шестидесятый год, Казань; шестьдесят четвёртый — Астрахань; с шестьдесят шестого по шестьдесят восьмой не один раз ходили в Ливонию; ныне вот Литву воевали — Полоцк, Вильна; так это только большие походы, а меж ними сколько было всякого? Конечно, другим служба не в помеху, и жениться успевали, и детишек нарожать — долго ли... А вот ему и в мысли не приходило!
Значит, не судьба была, решил Андрей. Он снова прилёг, натянул на плечи попону. Значит, на роду ему было написано дождаться Насти; а то ведь страшно и помыслить: встретил бы её вот так, ан дома жена сидит дожидается, да сварливая, да нелюбимая — упаси Господь...
Тогда, выходит, и Настя дожидалась его, сама о том не ведая? Уж год как могли просватать, ан нет — не просватали! У Юсупыча словцо такое есть, ихнее, арапское: кысмет. Судьба, значит. И по его арапскому рассуждению выходит, что от судьбы этой никуда не уйдёшь — ни семо, ни овамо. Что тебе на роду написано, так тому и быть. Но точно ли так? Оно конечно, и у нас попы учат, что, мол, без воли Господней ни один волос не упадёт; однако справедливо говорится: на Бога надейся, а сам не плошай. Кысмет кысметом, а сидеть опустив руки да дожидаться, что там тебе по воле Господней свалится на голову, тож не дело. Иначе ни воевать не надо было б, ни дома строить...
А ведь коли жениться, то и строиться надо будет — вот и ещё забота, подумал он. Двор на Москве у Лобановых был, и в месте хорошем, у Пречистенских ворот, но жильё сгорело в одном из давних пожаров; случилось это уже после смерти родителей, так что отстраиваться Андрей покамест не стал — не для кого было, да и недосуг; в уцелевшей избе поселил бобыля, тот сидел за сторожа, огородничал и выращенное частью продавал, а частью привозил хозяину на ховринское подворье (принимая капусту, лук и огурцы, Юсупыч каждый раз лаялся с бобылём нещадно, укоряя его за утаивание половины оброка). Это хорошо, что есть там огород: Настя говорила, что любит сама возиться на грядках. А как строиться — о том надо будет с тестем говорить, тот посоветует, что лучше.
Утром в путь тронулись неспешно, спешить было некуда. Когда проехали заставу, в церквах уже звонили к заутрене, на Ордынке становилось людно, Кадашевские купцы — ранние пташки — гремели запорами, открывая лавки. Наконец впереди, за Болотом, открылся обнесённый по низу стеною со стрельницами кремлёвский холм, блеснул золочёный гребень на кровле Большой дворцовой палаты, серебром в первых лучах солнца засветились соборные купола. Андрей остановил коня, стащил шапку и широко перекрестился.
— Ну, вот Бог и привёл вернуться, — сказал он. — Валяйте по домам, ребята, всем неделя на отдых. Я в приказ еду, и ты со мной, — кликнул он пятидесятника. — А ты, Вань, слетай ко мне на Яузу, скажешь там Юсупычу, что скоро буду, пусть велит мыльню истопить...
В тот же день ближе к вечеру, отдохнувший и принарядившийся, в новой, опушённой бобром шапке с пришитым на тулье золотым цехином — наградой за лаисское сидение, — он спешился у фрязинского двора, стукнул в калитку. Знакомый воротник приотворил щель, высунул бороду с опаской.
— Здорово, Онисим! Хозяин дома ли?
— Не-е, хозяин ушедчи, а когда будет — не сказывал...
— Ну, то Онуфревну покличь, — сказал Андрей, заходя во двор.
Онисим притворил калитку на засов, ушёл в дом и скоро вернулся с мамкой. Та, увидев Андрея, заулыбалась.
— Верну-у-улся, ясный наш сокол, а тут уж ой заждали-и-ися, — запричитала она нараспев.
— Да и я заждался, Онуфревна. Настасья Никитишна здорова ли?
— Здорова, слава Те Господи, здорова!
— Так чего ж не выходит? Иль меня в горницу проведёшь?
— Это как же — в горницу! Михалыча-то дома нет, сказано тебе.
— Ну то что? Пожду, пока вернётся, а тем временем с Настасьей Никитишной побеседуем...
— Да ты, батюшка, ополоумел, што ль! Как это я тебя с девкой оставлю? Ишь навострился!
— Да я что, не обедал у вас? Вместе за столом сиживали, забыла?..
— То при Михалыче было, — заявила Онуфревна непреклонно. — Любо ему жить басурманским обычаем — его хозяйское дело, не мне перечить. А когда он Настёну на моё попечение оставляет, то тут уж не взыщи — как сказала, так и будет!
Андрей в сердцах сбил шапку на затылок, едва удержал готовое сорваться ругательство.
— Что ж ты зверствуешь, бессердечная ты старуха, — только и сказал он с досадой. — Вот завтра ушлют меня снова — увидишь тогда, что Настя с тобой сделает!
— Ступай, ступай! Ишь ты, грозиться ещё вздумал, лешак эдакой!
Тут он поверх её кики увидел, что выбежавшая на крыльцо работница делает ему знаки, и сразу повеселел.
— Ладно, Онуфревна, твоя взяла! Вернусь попозже, может, Михалыч будет дома. Кланяйся ему, скажи — приезжал проведать...
— Скажу, а ты ступай, неча глаза-то по окошкам пялить!
Мамка заковыляла к дому. Выждав, пока она скрылась в двери подклета, девка сбежала по лестнице и, опасливо оглядываясь, поманила Андрея.
— Велела сказать, — шепнула она, когда тот подошёл, — чтобы туда подъехал, с тылу, ну где качели, знаешь? Мало погодя придёт, жди там...
— Спаси Бог, красавица, на вот за добрую весточку. — Андрей выгреб несколько монеток, сунул ей в руку. — Скажи, ждать буду хоть до ночи, вы только старую отвлеките там чем придётся, чтоб не выслеживала...
— Матрёна! — крикнула Онуфревна, снова (легка на помине!) выглянув из подклета. — Ты чего это затеваешь, непутёвая! Давно не учена?
— Да што затеваю, што затеваю-то! — дерзко откликнулась непутёвая Матрёна. — Стрелец испить просит, так я ещё и виноватая?
— Ну то вынеси ему квасу, и пущай едет с Богом, пока чего иного не попросил...
Отпив для виду, он вернул девке ковшик и, подмигнув, пошёл к воротам. Теперь только Фрязина бы не встретить! Вскочив в седло, огляделся — нет, вроде не видно — и, миновав несколько дворов, свернул в узкий, заросший лопухами переулок. Дворы задами выходили к ручью, притоку Неглинной, из него обычно брали воду для мылен, и того ради в заборах были проделаны малые дверцы. Такой же лаз был врезан тут и в бревенчатый тын, окружавший оружейникову усадьбу. Подъехав, Андрей поверх тына оглядел сад — у качелей никого не было, — спешился и привязал коня к разросшейся над ручьём раките. Стоя у лаза, прислушался, но по ту сторону было тихо. Ставень из прочных дубовых досок, прошитых коваными гвоздями, не поддался нажиму. А ну как зловредная мамка и впрямь выследит...
Едва слышно журчал ручей, обтекая корягу под ракитой, Орлик позвякивал удилами, щипал траву, шумно охлёстывался хвостом, отгоняя мух. Андрей прохаживался вдоль тына, поглядывал на вечереющее уже небо, где высоко — к вёдру — рассекали воздух касатки, а ещё выше медленно плыли редкие, багряно позлащённые облачка. Придёт, не придёт?
Наконец по ту сторону городьбы что-то легко прошумело в кустах, стало слышно, как возятся со ставнем.
— Андрей Романыч! — тихонько позвала Настя. — Ты здесь? Мне засов не отволочь...
Тын здесь и впрямь был невысок — сажень, не боле; взявшись за торцы брёвен, Андрей подтянулся, легко перемахнул на ту сторону и с треском свалился в заросли смородины.
— Ой, да что ж ты как медведь! — ахнула Настя. — Господи, наконец-то, я уж и не чаяла...
— Ну здравствуй, Настасья Никитишна, — тихо сказал Андрей и заробел вдруг, не решаясь подойти ближе.
— Здравствуй и ты, Андрей Романыч... Не обессудь, что так пришлось свидеться... тайно, не по чести. Кабы тятя был дома, а то с мамушкой этой...
— Да Бог с ней, — засмеялся он. — Может, тут и лучше! Расскажи, как жилось-то, покамест меня не было?
— Как жилось... Подсоби-ка ставень отворить, не го снова придётся через тын прыгать.
— А и прыгну, долго ли! Пущай так будет, чтоб после с засовом не возиться. Или боязно, что увидят?
— Не увидят. Сад-то огорожен, и там Матрёша сидит с кобелём: ежели что, за хвост дёрнет, сразу услышим. Он, как осерчает, горазд брехать... да звонко так, прямо аж заходится! А сядем, так и вовсе не видать будет... тут у меня, вишь, колода припасена — от мамушки хоронюсь. Она меня вышивать позовёт, а я того страсть не люблю, так сюда залезу и не откликаюсь... вон, видишь?
Среди высоких кустов смородины и крыжовника белел положенный на две плашки обрубок берёзового ствола длиною с аршин. Настя села, поманила Андрея, тот подошёл и стал рядом, заложив пальцы за кушак.
— Ты б тоже сел, не то и впрямь увидят, — лукаво сказала Настя. — Ишь, на шапке-то у тебя шелег — огнём горит. Жалованный небось?
— Да, это... в Ливонии, мы там в осаде сидели. Городок один надо было удержать.
— Удержали?
— А куда денешься. — Андрей улыбнулся. — Не удержали б, так и не увидел бы тебя.
— Борони Бог! А ещё один на гайтане носишь, — сказала Настя распевно, высматривая что-то над головой. — Ты од нова мылся возле колодца, я и подглядела... Тот за что пожаловали?
— Да нет, то... От матушки подвеска осталась, так я на память ношу. Ты лучше про себя расскажи.
— Ой, да что про меня... Ну сядь же!
— Боязно как-то...
— Ливонцев небось не боялся!
— А чего их бояться, люди как люди.
— Я, выходит, нелюдь? Садись, а то сама встану — неловко мне так на тебя глядеть, снизу-то.
Он нерешительно присел — на самый конец, подальше от неё.
— Гляди, свалишься, — сказала она, — да и обруб там в занозах. Тебе что, места тут мало?
— Места-то довольно...
— Ну то и сядь ближе! Зябко мне чтой-то, и сама не знаю...
— Зябко? — удивился он. — С чего же зябнуть, вон теплынь какая!
— Это, может, тебе теплынь, — сказала она с упрёком, — а мне зябко.
— Зябко, говоришь, а сама разрумянилась... как маков цвет. Слышь, Настасья Никитишна...
— Да ты меня по батюшке-то не звал бы, чай не старуха!
— Как же мне тебя звать?
— Это уж ты сам и решай как. Пронизь-то матушкину показал бы!
— Да чего её показывать...
— А любопытно мне, я страсть всякие мониста люблю...
Андрей отстегнул застёжку кафтана, выпростал из-под ворота висящую на шнурке золотую бляшку размером с ноготь большого пальца. Настя пригнулась к его груди, разглядывая полустёртое резное изображение:
— Чего этот тут — зверь какой? Вроде ящерки с крыльями... Подобное у тятеньки в одной книжке нарисовано и называется «драк»...
— Драк так драк, — согласился Андрей. — Иноземный какой-то зверь, матушка у меня была из чужих краёв.
— Так ты иноземец!
— Какой я иноземец, природный русак. Придумаешь такое!
— Иноземец, иноземец, кто ж ты ещё, — расшалилась Настя. — Поди, и говорить-то по-нашему не умеешь! Ишь, спрашивает: «Как мне тебя звать?» Не знаешь будто имени...
— Да имя-то знаю, только...
— Ну что «только»? А не хочешь по имени, то иначе можно. — Она сорвала веточку и стала покусывать, не глядя на Андрея.
— Как же ещё иначе?
— А как тебе любо. Ладушкой, к примеру. Аль касатушкой!
— В обиду не возьмёшь?
— Чего обижаться-то? Я вон Зорьку свою касатушкой зову, так вроде не в обиде...