— Ты, братец, иди сегодня на клирос петь! — сказал Пётр Ананьевич. — А я тут, в ризах, останусь.
— Отец Пётр! — ответил ему Иван Данилович. — А может, хватит нам скромничать? Уже смеются над нами. Говорят, сами-то, видно, и службу вести не умеете, если чужой протопоп у вас начальствует.
— Дак ведь Аввакума Иван Миронович привёл... — сказал Пётр Ананьевич.
— Дак мы его и не гоним! Я предлагаю, чтобы разговоров не было, ты, отче, сегодня псалом «Благословлю Господа» возглашай и рассуждай у чтеца и первую статью Евангелия чти.
— Добро ли будет, отец Иван?
— Добро, отец Пётр, добро...
Когда задержавшийся Аввакум вошёл в алтарь, священник Пётр Ананьевич уже готов был заменять на этой службе Неронова.
— Вишь ты... — обиженно сказал Аввакум. — Наладились, значит. А мне теперь и жребия, и чести уже нет...
— По очереди службу вести решили... — благодушно ответил Пётр Ананьевич. — Придёт твой черёд, отче Аввакум, хоть десять листов читай кряду.
— Забыл ты, Пётр Ананьевич, любовь батькову... — укорил его Аввакум. — В прежние его отъезды первенства у меня не отнимал никто. Ведь я, как-никак, протопоп.
— Сказывают, не вернутся уже прежние времена... — сказал Иван Данилович. — И ты, Аввакум, протопоп в Юрьевце, а не у нас. Мы от Ивана Мироновича не слышали наказа, чтобы тебе у нас большему быть. Да хоть бы и говорил Иван Миронович, дак што? Не тым порядком в протопопы поставляют. И так уже архидьяконы ругают за тебя, Аввакум...
— Коли в тягость я вам, мешать не буду! — вспыхнул Аввакум.
— Не слушай Даниловича, протопоп... — пытались образумить Аввакума другие священники. — И не кручинься шибко. Иван Миронович привёл тебя к нам, и служи, мы батькиной воли не ослушники, хоть и сосланный он теперь. А первенство почто тебе? Нашего клироса чреда будет, тогда и чти первую статью. А сегодня читай свою статью во второй кафизме.
Не послушал благоразумных советов Аввакум. Показалось, будто темно в алтаре стало. Еретическая зима лютая подступала, а ему доброхоты неразумные затихнуть советовали, за хлебное место тишком держаться!
Темно в глазах стало. Не видя никого, шёл по Казанской церкви протопоп. Испуганно расступались перед ним собравшиеся к всенощной прихожане.
Земляк Аввакума, Семён Трофимович из Нижнего Новгорода, который вместе с Аввакумом к службе пришёл в церковь, бросился к нему:
— Петрович? Случилось чего?!
Не услышал Семёна Трофимовича Аввакум, не увидел.
— Унять вздумали?! — сказал. — Ради куска хлеба молчал штобы? Нет! Не замогу молчать!
И вышел из церкви.
— Что? Что случилось-то с протопопом? — обступили Семёна Трофимовича прихожане.
Мало чего понял из слов Аввакума Семён Трофимович. Пока в церковь шли, толковал Аввакум о ереси, которую насаждает в Православной Церкви патриарх. О троеперстии говорил, которое запрещено святыми отцами на Стоглавом Соборе. В книге, которую честь собирался сегодня, написано об этом.
— Попы здешние протопопа из церкви выгнали... — вздохнув, поведал Семён Данилович обступившим его православным. — Спужались, что правду народу о троеперстниках скажет. Книгу у его отняли, а самого прогнали, беднаго.
Зашумела, заволновалась церковь.
Нехорошо в храме Божием свару устраивать, а накипело на душе за последние месяцы. Все недоумения, вся мука душевная разом выплеснула. Потекли прихожане из храма, не дождавшись службы, чтобы на Красной площади о случившемся потолковать. Пропал, затерялся в потоке людском нижегородец Семён Трофимович, только слова, сказанные им, гуляли по торговым рядам.
В непривычно пустой Казанской церкви держал сегодня своё первенство священник Пётр Ананьевич.
А прихожане, побродив по площади, потолковав друг с другом, потянулись к подворью Неронова, где, сказывали, жил со своей семьёй Аввакум.
Столько народу на двор набилось, что не вместиться всем в дом. А на дворе, где лошади стояли, не хотелось толковать протопопу о главном. В сушило повёл народ. Сено ещё не привезли на зиму — просторно в сушиле было.
Но без молитвы соборной как разговор начинать? Велел Аввакум Настасье Марковне икону Богородицы из дому принести да Евангелие. Думал помолиться только, но, когда возжёг свечи перед иконой, так на душе светло стало, что не смог удержаться — всю службу по полному чину повёл.
Не сам придумал. Господь сподобил на такое. И лучше любых слов служба та всю правду народу православному изъяснила.
Будто в чистые первохристианские времена окунулись душою. Ни один человек из сушила не ушёл. До конца службу выстояли, хоть и затянулась она против обычного.
Слова плохого ни про кого не сказал Аввакум. Господь сам просветил умы, никоновской ересью помрачённые.
Слышал Аввакум, как тихо переговаривались, расходясь, богомольцы — дескать, в некоторые времена и конюшня лучше церкви...
Слышал слова эти и казанский поп Иван Данилович, который после завершения службы в непривычно пустом храме побежал к Аввакуму мириться и попал прямо в сушило.
Присох, с лица, бедный, спал, пока дождался конца Аввакумовой службы. Слёзы текли по лицу, когда к протопопу с мольбою своей приступил.
— Опомнись, Аввакум... — заклинал. — Христом Богом молю, не разоряй церковь Казанскую. Мыслимо ли дело затеял? Вернись в храм!
— Слышал, отец Иван, народ чего толкует? — ответил Аввакум. — Есть время, Иван Данилович, боголепные храмы воздвигать, а есть время и бежать из храмов, покуда они от злой ереси не очистятся. Ништо... И в сушиле служить можно. Сам видел...
Руками уши зажал Иван Данилович, прочь побежал со двора Ивана Неронова. Страшные слова Аввакум сказал, «слово и дело» кричать впору.
Дома помолиться хотел, но трудно слова молитвы текли, мыслями страшными путались...
Достал бумагу поп Иван, сел к столу. Первым делом протопопу Неронову в Спасокаменный монастырь отписал, что Аввакум «лишние слова говорил, что и не подобает говорить». Про сушило не стал писать. Про сушило поп Иван патриарху написал. Не его, простого священника, дело разбирать, кто прав, а кто виноват. Святители для того имеются...
В ночь на 21 августа, на заутрене первого часа, ворвался в сушило патриарший боярин Борис Нелединский со стрельцами. Служебные книги истоптал ногами, Аввакума за волосы таскал. Потом повёл протопопа на патриарший двор. Вместе с ним и богомольцев, не успевших разбежаться из сушила, тоже взял. Шестьдесят человек пригнал на расправу.
Кому горе, а кому и печали нет. Жена Ивана Неронова совсем злая стала, как мужика её в Спасокаменный монастырь увезли, шипела ходила, а тут сама не своя сделалась.
— Говорила я тебе! — торжествующе кричала она на Настасью Марковну. — Говорила, что не доведёт до добра протопопа твоего чтение книжек! Вот и случилось, как я говорила! Ну и слава Богу! И слава Богу! — истово крестилась она двумя перстами перед иконами. — Слава Богу, что забрали его государевы люди. Мыслимое ли дело — сено во дворе свалено. Не дай Бог, омочит дождём!
Слушала, слушала Настасья Марковна неистовые выкрики да вдруг побледнела лицом и свалилась без чувств. Тяжела была, на седьмом месяце ходила. Только тут и опомнилась старшая протопопица.
Кинулась к Настасье Марковне, сволокла на постель, святой водой в лицо брызгала, думала — померла бедная. Не дай Бог недоношенное дитя выкинет...
Аввакум о болезни жены ничего не знал. С патриаршего двора, закованного, как разбойника, увезли его в Спасо-Андроников монастырь, кинули в подземелье, и сидел там два дня Аввакум без света Божьего, без воды, без хлеба.
На одной молитве жил, в кромешной тьме — не ведомо, на восток ли, на запад ли клал поклоны. Только цепи гремели...
И не оставил Бог. На третий день явился то ли человек, то ли ангел... Хлебца принёс немного, щей похлебать дал. И исчез, словно его и не было. Должно, ангел был. И дивиться тому нечего. Ангелам нигде пути не загорожены, в самые крепкие тюрьмы ходят свободно.
Подкрепившись, снова на молитву встал протопоп, да тут пришли за ним, к архимандриту повели на покаяние.
Вот и сподобил Бог Аввакума узнать, сколь дивен свет Божий. Из глухой подвальной ночи, только мышами да тараканами наполненной, возвели его к свету Божьего дня...
Может, ослеп Аввакум от света. Ничего не видел, только свету радовался.
Архимандрит тоже, похоже, обрадовался, узника своего таким увидев.
— Покоришься теперь патриарху, протопоп?
Не архимандриту — свету Божьему улыбнулся Аввакум.
— Я, святый отче, Бога молить буду, чтобы сподобил Господь патриарха нашего от ереси злой очиститься...
Мирно сказал, не хотелось словами поносными Божий свет марать, да тут приступили к нему с укоризнами, браниться пришлось с ними от Писания...
Отступил архимандрит с братией от Аввакума. Велел волочить в церковь протопопа. У церкви на паперти за волосы его драли, в бока били, за цепь дёргали, в глаза плевали. Всё перенёс протопоп.
— Прости их, Боже, в сей век и в будущий! — молился он. — Не их дело, но сатаны лукаваго...
8
Велика сила молитвы православной. Жарок огонь гнева Божьего. Всё палит. В день, когда бранился от Писания с архимандритом Спасо-Андроникового монастыря Аввакум, расстригали в Успенском соборе муромского протопопа Логгина.
По облыжному навету был осуждён Логгин. Слово, неловко сказанное, в вину поставили, в непочитании икон обвинили. А у самого патриарха каково службу ведут?! Видел Логгин: во время великого хода снял патриарх с головы архидьякона дискос и поставил на престол с Телом Христовым. А архимандрит Чудова монастыря Ферапонт, который Чашу нёс, всё ещё у Царских врат за алтарём стоял! Вот уж воистину: рассечение Тела Христова пуще жидовского действа! Что творят еретики?! За что церковь святую поганят?!
И так распалился протопоп, что, когда остригли его, когда сняли с плеч однорядку и кафтан, бросился Логгин к алтарю и в алтарь, прямо в глаза Никону, плюнул.
— На! — закричал, срывая с себя рубаху нательную. — Все антихристовы дети взяли. И её, еретик поганый, возьми! Действа жидовского только не чини!
С этими словами и швырнул рубаху свою в алтарь. Развернулась рубаха, вшами за долгое время сидения Логгина в оковах покрывшаяся, опустилась — вот он страх-то Господень! — прямо на дискос, будто воздух, покрыла Святые Дары. Видно было Алексею Михайловичу с места его царского, как запрыгали вши по Святому Престолу. Закрыл государь руками лицо. Страшное творилось в храме.
Притихла вся церковь. Страх великий расползался по жилочкам у каждого. Дрожали все. И государь дрожал, и бояре, и дьяки думные, и владыки. Эвон как тлевший невидимо огонь выметнулся!
Только патриарх сделал вид, что не испугался. Утерев плевок протопопа с лица, крикнул прямо из алтаря перепуганному Борису Нелединскому:
— Что стоишь, окаянный! Прочь из храма тащите мятежника церковного!
Гневный крик этот прервал оцепенение. Онемевшие от ярости стрельцы набросились на раздетого Логгина, только кости трещали у протопопа-расстриги, когда выволакивали его из храма.
Как был, голого бросили в студёное подземелье.
Вечером перед сном доложили Никону, что уже не голый расстрига в подземелье сидит, а в шубе богатой и шапке собольей.
— Господь, говорит, послал... — сказал Шушера.
— Шибко шуба богатая? — спросил Никон.
— Дорогая, владыко...
— Пусть ходит. Шапку только отберите... — приказал Никон. — С него станет, что и в монастыре Божием в шапке сидеть будет.
И когда удалился келейник, долго ещё сидел Никон на постели, шевелил босыми пальцами. Знать бы наперёд, как будет, тысячу раз подумал бы... А ещё Аввакума расстригать надобно. Ох-хо-хо... Своими руками святительскими глупой молве пособлять. Из пустосвятов тех священномучеников изготавливать. Тяжкая участь.
Неспокойно спал Никон.
Далёкий снился ему Анзерский остров. Нескончаемая ночь была. В небе, от края до края, полыхало сияние. Горели в небесном свете снега и льды.
И безмолвно, тихо вокруг было, только голос старца Елеазара из этого безмолвия звучал.
— Уйди, Никон! — молил старец. — Ничего про тебя худого не знаю, но видеть тебя не могу. Христом Богом молю, отойди в другую обитель с острова!
Проснулся Никон, открыл очи, а сияние северное в глазах стоит. Нет, не северное сияние, огоньки от лампад в дорогих окладах икон переливались... Зато вот голос старца не из сна был. Наяву этот голос, эту просьбу старца слышал Никон, когда ещё иеромонахом в Анзерском скиту подвизался...
Много с тех пор великих подвижников Никон видел, многих святыми отцами величал, про одного старца Елеазара твёрдо знал, что святой он. И этот святой и просил его уйти с глаз долой.
Будучи митрополитом Новгородским, как только не замаливал нелюбие старца Елеазара, каких только почестей Анзерскому монастырю не воздавал — всё едино... Снова просит старец, как двадцать лет назад, Христом Богом молит с глаз его уйти...
9
15 сентября, на Никитин день, когда совершается в присутствии государя крестный ход из Успенского собора в Никитский монастырь, должны были расстригать Аввакума.
Как на казнь облачался патриарх в то утро.
Как на казнь собирался и государь.
Плакали и в дворце у царевен. Передали государю, что сестра Ирина Михайловна Христом Богом молит не расстригать Аввакума.
Мрачен молодой государь был.
Никогда так тяжело на службе государю не было. Тянулась и тянулась литургия, которую совершал патриарх. И ещё страшнее, что с каждым мгновением — так стремительно! — приближался миг, которого с томительным страхом ожидали все.
То бледнело лицо у государя, то жаркими пятнами начинал полыхать в нём гнев. Сколько времени мука эта длилась. И тянул, тянул службу патриарх, стремясь отсрочить страшную минуту. Но всё. Пора. Пора давать знак, чтобы вели протопопа.
Неслышно приблизился сшедший с царского места государь.
— Не расстригай протопопа, владыка... — сказал тихо.
— Пошто, государь? — так же тихо спросил Никон.
— Ирина Михайловна, сестра, просила... — сказал Алексей Михайлович. — Христом Богом молит, владыко...
С облегчением кивнул Никон.
А Алексей Михайлович, когда вернулся на своё царское место, глянул кругом и удивился — так засияло вокруг всё. Улыбнулся царь, привычно потянувшись душою к благолепию совершаемой службы...
Так, не расстригши, и увезли Аввакума в Сибирский приказ. Здесь он узнал, что назначена ему ссылка в Тобольск. Ещё — что неделю назад родился у него сын Корнилий.
Далека дорога в Сибирь...
«По указу отца нашего и богомольца великого государя, святейшего Никона Патриарха Московского и всея России, послан от нас с Москвы, за многие бесчинства Юрьевца Повольского оставленный протопоп Аввакум с попадьёю с Настасьицею да с четремя детьми, да с племянницею Маринкою... — поскрипывая пером, выводил дьяк. — А священство у него, Аввакума, не отнято...»
Только на следующий день изготовили в Приказе черновой отпуск на Аввакума Симеону, архиепископу Сибирскому и Тобольскому. Наказывалось ему, чтобы о назначении Аввакума в церковь отписал архиепископ в Сибирский приказ.
А ещё тобольскому воеводе надо писать, каб принял протопопа у казаков да передал архиепископу. А ещё — изготовить отпуск проезжей грамоты с причетом. Через Переяславль-Залесский велено везти Аввакума, оттуда — в Ярославль, дальше — в Вологду, Тотьму, Устюг Великий, Соль Вычегодскую, Кайгород, Соль Камскую, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень...
Дак и память не забыть отослать в Ямской приказ о даче подвод и лодок. И в Стрелецкий приказ память нужна о пересылке трёх стрельцов для сопровождения ссыльного до Ярославля...
Скрипели перья дьяков в Сибирском приказе. То как лодочные вёсла скрипели, то как полозья саней по снегу. В дальний путь снаряжали протопопа...