– Как ты пристально следишь за Владыкой! – услышал я как-то раз, шатаясь невидимым по миру. Говорила Эрида-раздорница: только она так изящно гугнит в нос. – Неужто есть подозрения…
Поблизости с Эридой устало вздохнула Персефона. Наверное, махнула рукой: что вас слушать, тут за мужем присматривать надо…
– Подозрения, – это тихий, насмешливый, мертво-ровный голос Медузы, – зачем подозревать, если с этими худшее всегда оправдывается?! Вот этот Пейрифой…
– В гневе?! – ахнула добросердечная Горгира. Невнятно ахнула: Ахерон недавно преподал урок семейной жизни…
– Нет, – спокойно отозвался голос жены. – Муж не разгневан. Он ждет чего-то.
– Цербера? Ну, когда Цербер вернется? Или еще героев?
Персефона молчала. Только взгляд, которого я не мог видеть: пристальный, вопросительный – не отставал, словно прицепившийся в ночи блуждающий огонек.
Наверное, ждал вместе со мной, не знаю. Или – того же, что и я.
Того же, что я ждал с визита Деметры. Нет, раньше. С сожжения Гестии. А может, с того момента, как отгорела великая битва, и тысячи голосов возгласили: «Все уже кончилось!» – ложь, в которую я так и не сумел поверить.
Настоящий воин никогда не верит в победу до конца.
Настоящий воин всегда оглядывается и ждет.
Откуда принесутся на крыльях тяжелые вести?
Они были настолько тяжелыми, что не принеслись на крыльях. Пришли ногами – заплетая одну за другую, на полусогнутых. Гермес прибрел в тронный зал бесплотной тенью, держа в руках шлем, и крылья на его сандалиях трепетали едва-едва – траурно как-то…
И лицо Вестника было – под стать крыльям.
– Радуйся, Владыка, - заупокойный глас заставил сползти мечтательную полуулыбку с лица Гипноса и поперхнуться пеной бешенства – Эриний. Глаза посланца богов смотрели прямо и тускло, брюзгливые желтые тени залегли у губ.
Судимые тени первыми поняли, что они тут не ко времени – и сгинули, когда Психопомп был на полпути к моему трону. Персефона взглянула на брата с тревогой и поднялась.
– Я распоряжусь, чтобы подали нектара и горячего вина с травами.
Опередив ее, исчез Танат. Свита растворялась, не ожидая даже моего безмолвного приказа. Гелло отсылать не стал: тот, шебурша крыльями, затаился где-то у золотого трона.
Впервые мне настолько не хотелось слышать вести, что я прибег к вежливости.
– Присядь. Вижу, ты проделал трудный путь. Не хочешь ли сперва совершить омовение и подкрепиться, а уж потом изложить мне то, с чем явился?
– После, Щедрый Дарами, – племянник улыбнулся мертвой, выжженной изнутри улыбкой. Опустился на явившееся из ниоткуда сидение, пригубил пряное вино, поднесенное робкой тенью. – Вестник должен… носить вести. Знаешь, люди придумали казнить гонцов за дурные послания. А ты бы… напряг свою фантазию, дядя. Все знают, что она у тебя богатая – хоть на Сизифа и Тантала взглянуть… но для меня нужно что-то особенное.
– На их месте я казнил бы гонцов не за дурные вести, а за медлительность.
Гермес пропустил намек мимо ушей и с видимым наслаждением потянул вино.
– Возвращаю взятое, – опустил на мраморные плиты хтоний. – Без него меня бы как Крона – на кусочки…
Смешок, начисто лишенный веселья, странно зазвенел о бронзу зала. Я ждал.
Вести. Слова.
Угадывая весть и зная слово.
– Флегры.
И тут оно включилось. Давно забытое тиканье в венах: «Будет. Будет. Будет».
«…легры… гры-хы!» – злорадно раскатил Тартар.
– Мать-Гея…вновь пробудилась. Заплодоносила. Родила.
Конечно. Что еще может быть ее проклятием? Она умеет только рожать, в том числе и на погибель…
– Кого же? Великанов? Титанов? Бога?
– Новую расу. Вышли в свет… Юнцы этого мира, новое поколение от плоти ее… Себя они называют Гигантами – трепещешь, дядя?
– Видел их?
– Еще и как. Несколько дней там проторчал, лучше б сразу – на Олимп… – Гермес перекачивал в себя вино с такой скоростью, что рисковал уснуть на полуслове. – Самый здоровый – с пол-Тифона где-то…а есть и помельче – с меня, скажем. И по ужасу – разные…все больше косматые, шерстистые такие, знаешь… руки – во! От пояса и ниже тела змеиные. Правда, там есть еще и с крыльями, и с козлиными ногами… разнообразие…
Смешок уже не был мертвым. Просто истерическим.
– И?
– А ничего. Я говорю, сидел там пять… четыре… шесть? Не помню, сколько там сидел. Хотел понять – что они за проклятие на нас такое? Ведь и голов – по одной штуке… ну, почти у всех… И рук не по сто. Ну, палицы, мечи – так ведь это мы все уже видали! Пару перунов отцовских на них – да и все, кажется! А только есть в них какая-то жуть… к одному подлетел и чувствую…
Рука Гермеса промахнулась и легла не на чашу – в пустое место. Чашу, повинуясь моему взгляду, только что утащила подальше пугливая тень. Посланец надулся и обиженно засопел.
Да он точно не в себе. Нашел, на кого обижаться.
– Что чувствуешь?
– Холод в затылок. И перед глазами – дорога: пойдешь по ней, а возврата нет. И сердце замирает: вот если он меня сейчас увидит! Унюхает под шлемом! Тогда конец, а почему конец – не знаю. Это смерть. Это в них… отцовская кровь играет.
И тогда с опозданием я понял, что забыл задать самый главный вопрос.
Гекатонхейров и циклопов Гея породила сама – от беспредельной мощи, как и Урана. Титаны, с которыми мы справились лишь с помощью Сторуких, были порождены от Урана – сына Геи.
И если она хотела послать нам свое проклятие…
– Кто отец?
Гермес вдруг уставился на меня так, будто видел впервые.
– А ведь ты с ним близко знаком, – протянул задумчиво. – Он ведь твой… как это – подданный? Или просто у тебя в царстве жилье снимает? Хотя нет, он же тут был еще до тебя…
Я уже не слушал его – зажмурился, стараясь убежать от хохота, который глушил, колебал мой мир, прорывался из черных недр…
Тартар.
Сказание 7. О новых саженцах и лекарствах от болезней
И вот в Тартар-тартарары
Лечу стремглав, вдыхая холод
Непоправимого конца,
Игры проигранной до праха,
И нет, как нет у мертвеца,
Во мне сомнения и страха.
Н. Туроверов.
– Зря проклинаешь. У меня и без того никогда не будет детей.
На моей свадьбе они провозглашали тосты. За союз увядания и возрождения. Пустоты и наполненности. Небытия и бытия.
И желали мне побольше наследников, даже не задаваясь вопросами: как? Как может забеременеть бытие – от небытия? Возрождение от увядания? Свет от тьмы?!
Они не признавали этого, потому что намертво запомнили главный принцип Громовержца.
А если очень хочется?
Если очень хочется – тогда обязательно получится…
– Что ты сказала?
– Правду. Что не хочу от тебя детей.
Правду. Ты сказала правду. Я тогда солгал, пеняя на свой мир, на отца, на долг…
Я так страстно хотел детей – от тебя, Кора! – что готов был наплевать на собственное бесплодие.
Ты так страстно не желала детей от меня, что попрала данную тебе возможность создавать жизнь.
У правды долгий путь.
Хорошо, что она пришла ко мне только сейчас, когда уже все закончилось, когда уже ничего не может ни гореть, ни леденеть внутри, только память ихором вытекает из вен в озерную воду: бесцветно-чистое – в застоявшуюся болотную тьму, жизнь – в небытие…
Невозможный союз.
Ну, а если очень хочется?
Гея и Тартар. Мощь и плодоносность Земли. Уничтожающая тьма Великой Бездны. Двое, рожденные из Хаоса в самом начале времен.
Их дети на Флеграх – наполненные силой, какая, быть может, не снилась и титанам…
Снилась ли она нам?
– Сколько?
Я продолжал задавать вопросы. Гермес – отвечать, тоном послушного племянника.
А взгляды наши сошлись в единой точке – в черноте мрамора на полу.
И смотрели мы – словно в Тартар.
– Полсотни. То есть… на самом деле – двенадцать.
«Двенадцать», – нажимом отдалось от бронзы.
– Каждый – оружие против одного из Олимпийской Дюжины. Полибот – он сражается трезубцем, как Посейдон. Тифей – копейщик, но видно, что он – пара Дионису…
Он долго молчал. Я его не тревожил, уперся взглядом в мраморные плиты – не сдвинуть.
– Страшнее всех старший – Алкионей. И у него есть второе имя… Прозвище.
– Попытаюсь угадать – Погубитель Зевса?
Дрогнули посеревшие губы вестника, приносящего очень дурные вести.
– Гибель Аида.
Взвыла бронза – мириадом потерянных душ, нет – это мой мир в предчувствии недоброго. А Тартар молчит, но молчит зловеще: там ухмыляются про себя. Что, мол, Владыка, взял? Кто клялся, что будет – адамантовым стержнем? Замком?
Гибель Аида!
К замку подобрали ключ. Только и дела-то теперь – вставить да повернуть…
Тревожно подобрался за троном Гелло – шарахнулся в угол, свистя дыханием. Он услышал, угадал во мне то, чего не было – века.
«Боишшшшься…»
Да, боюсь. Мне страшно сейчас до похолодения пальцев, до посинения губ, до невозможности вдохнуть: исчез воздух, и вокруг только студень этих омерзительных слов: «Гибель Аида». Мне страшно до того, что я готов упасть на колени и молиться.
Вот только если ты бог – тебе попросту не к кому взывать. Изволь делать сам.
– Великая честь, – выговорил я тяжело, глядя поверх головы племянника. – Благодарю за то, что явился ко мне, а не на Олимп.
Он дернул плечом, поднимаясь. Верно понял, что еще немного – и его все-таки казнят за принесенные вести. Махнул рукой, словно прибавив жестом: «Тебе нужнее».
Я остался в тронном зале один – не припомню, когда такое бывало. Гелло исчез совсем, и только страх вязким туманом полз из углов, наполнял грудь…
Сын Тартара. Гибель Аида.
Сын Тартара. Тот, кто может открыть выход из Великой Бездны.
Не там, где стоят Гекатонхейры на страже. Не там, где окованные Гефестом ворота.
А где угодно.
Он же сын Тартара и Геи…
Геи, которая не может порождать лишь для уничтожения и мести. Она родила не проклятие нам. Она родила то, что может освободить ее сыновей.
Только нужно сковырнуть щит. Сбить замок, который держит узников помимо Сторуких. Убрать из стен этой темницы один-единственный стержень.
Адамантовый стержень.
Алкионею только нужно соответствовать своему имени: быть Гибелью Аида.
А потом наступит долгожданное «Рано или поздно».
О, Эреб, и Нюкта, и Хаос, как же все просто, им не нужно двенадцать Гигантов, им не нужно сто пятьдесят… им нужна только Гибель Аида – а потом из разверзшихся бездн поднимутся титаны, освобожденные братом, – и битва будет решена.
И все закончится.
– Ты верно понял, Аид-невидимка, – одобрили из-за спины.
– Они знали, – выдавил я. – Рано или поздно…
– Гея – их мать, Аид-невидимка. Все матери одинаковы. Конечно, они ждали… конечно, знали.
– И ты знала.
– Я тоже мать. Я не могла не знать.
– Ты знала с нашей победы… с Титаномахии. И оставила им шанс!
– Я оставляю шансы всем, маленький Кронид. Против этого я не могу пойти, такова моя натура…
– Нам?! Ты оставила хоть какие-то шансы нам – после…
Молчит. Ушла, наверное. Заглядывать в свой свиток: искать наш шанс, если, конечно, он действительно есть, если будет, когда наша Гибель протянет к нам руки.
Что-то творилось вокруг. С залом: колебались надежные опоры, ходуном ходили, осыпались в прах выложенные мозаикой стены, оставляя меня, только меня, меня одного…
Наверное, так рушатся иллюзии. Ты закрываешь глаза – и колыбель-нянька вокруг тебя таранными ударами разметывает мирок, который ты – вечный вор – выстраивал из уворованного времени, из заблуждений, из глупых желаний. Шелуха сыплется, уходит под ноги, оставляя единственное – верное, выкованное, предназначенное для тебя…
Я держу. Я еще держу.
Держу, слышите, вы?!
Когда я открыл глаза – передо мной были врата, измятые от ударов изнутри. Врата не тряслись. Не встречали ненавистного врага, шагнувшего к темнице прямиком от трона.
В Тартаре затаились. Держишь, – кивали в Тартаре. Ну, держи-держи…
И ухмылялись разрубленной надвое улыбкой.
Черная гадюка скользнула через дорогу, поползла по своим гадючьим делам. На миг показалось: остановится, откроет пасть, кусанет собственный хвост. От всей змеиной души. И еще посмотрит так лукаво немигающими глазками: Кронид, а тебе это ничего не напоминает, вообще-то? Ты б, может, к озеру Мнемозины сходил – память освежить, водички испить?
Нет-нет, – спорю я с Тартаром. Это все слишком быстро. У нас же еще не было Полынного Поля. Не было игры в захватывающий обман вместе с Атой. Доверчивого Офиотавра – ягненка на алтаре нашей игры – у нас тоже теперь нет…
Ягненком стали мы сами – бывшие победители. Боги. Владыки, воюющие, как Владыки. Кто сказал, что история должна повторяться в точности?!
Больше не будет попыток. Отсрочек тоже не будет. Есть то, что есть: мы и наша Погибель, пока еще не лицом к лицу, но уже вполне себе скоро.
Самое время вспоминать сказочку Аты. О Роднике Силы, в святилище которого три источника. Самое время попить целебной водички из всех трех.
«Восторг теперь на Олимпе, – беспощадно напомнила коварная Судьба. В какую игру играет – не признается, а хода исправно ждет. – А Ярость вообще под водой. Где ты найдешь те родники? Кажется, вам остался только Страх».
– Да.
Страх еще здесь. Белой маской смотрит на меня из любого водоема. Гнездится внутри, выпускает холодные щупальца, нетерпеливо елозит по спине, минуту назад закрытой пурпуром, а теперь – простым черным хламисом. Страх осторожно покалывает кончики пальцев левой руки, сжимающей двузубец.
Ползет к вискам, по которым только что скользнула знакомая бронза шлема. Скрывая Страх за невидимостью.
Страх – все, что осталось.
Черный Лавагет вышел в поле.
* * *
В сад выйти просто. Решил поглядеть на цветочки, полюбоваться наливающимися соком плодами. Шагнул за порог – любуйся!
Оказывается, в сад мести Матери-Геи попасть тоже не так сложно. Захотел сам удостовериться в исходящей от ее саженцев угрозе. Шагнул за пределы своего мира, наобум шепнув: Флегры!
И – будто потянуло в нужном направлении. С одного шага. Обидно до простоты – как через порог дома прыгнуть: оп – и в садике.
Смотри, лавагет, только не ослепни.
Поля выжженной земли радушно распахивают перед гостем обожжённые ладони. Узловатые, заскорузлые от долгой работы. Покрытые сухими трещинами, изломами скал, скрюченными стволами деревьев.
Место совокупления небытия и бытия. Сад мести.
Запустение. Безветрие. Земля – нет, пепел земли под ногами.
Тут и там разбросаны валуны – диковинные яйца невиданных птиц.
Застоявшийся в воздухе дикий, звериный дух.
Залысины почвы под ногами посыпаны чешуей, стертой о камни.
Вот они, – стукнуло сердце. Холодно, равнодушно. Вот они. Хотел увидеть? Смотри.
Посреди острого крошева черных камней вставали тени. Чернее черного, крепче крепкого. Тени, кривляясь, плясали в розоватых отблесках костров. Глухо перекрикивались о чем-то своем.
Волосатыми лапами драли овец и коз, приготовленных к ужину (кто жарил, а кто – так, сырьем). Метали копья. Боролись. И движения их казались странно, неправильно мягкими, как бывает только у змеелюдей. Нет, все-таки еще слишком далеко, нужно сделать их из мельтешащих у костров фигур – реальной угрозой, подойти поближе, взглянуть вплотную…
Глаза подводили. Отказывались проницать темноту. Глазам с чего-то виделась дальняя дорога – узкая, повыбитая копытами многих коней, ухабистая от колесниц. Дорога ложилась под ноги приветливо, дружески протягивала навстречу вихри серо-желтой пыли. Иди, шептала дорога. Там, дальше, ничего нет. Ты же, кажется, давно хотел – чтобы вот так, без возврата…