Дальнейшая запись Яхонтова прерывается. Перервем и мы изложение, ибо последующее не имело уже непосредственного отношения к принятию Царем верховного командования.
5. «Провиденциальная миссия» Царя
Зловещих предсказаний было немало. «Люди осторожные уверяют, что это вызовет всеобщий ужас и негодование и приведет к тяжелым последствиям. Вот вкратце общее настроение, – записал 24 августа Андрей Вл., давший в своем дневнике наиболее полную сводку перекрещивавшихся влияний и мнений за эти дни. «– то скажут теперь в России? Как объяснить народу и армии, что Н. Н. вдруг сменяется67. Хорошо, если правительство так обставит этот вопрос, что Государь сам становится во главе армии и, естественно, верховный должен свой пост покинуть. Но он мог бы у него остаться помощником…68. С уходом Н. Н. народное впечатление будет задето глубоко… Да за что, невольно спросит себя всякий69. И не найдя подходящего ответа, или скажут, что он изменник, или, что еще, может быть, хуже, начнут искать виновников выше».
В последнем предположении автор дневника не ошибся. Суждения, формулированные в дневнике Андр. Вл., могут быть иллюстрированы и другими свидетельствами современников, принадлежавших к кругам так называемого большого света. Некогда близкий царской семье кн. Орлов, состоявший при вел. кн. Н. Н., писал Поливанову: «Дай Господь, чтобы не случилось что-нибудь страшное». «Многие были в панике от этого акта, – вспоминает Родзянко. – К нам приехала кн. З. Н. Юсупова и со слезами говорила жене: “Это ужасно. Я чувствую, что это начало гибели, – он приведет нас к революции”». О возможности этой революции, военном разгроме и драме во дворце сообщал и французский посол в специальном донесении в Париж. В общественных кругах, по крайней мере московских, усиленно в это время распространяли письмо от имени вел. кн. Н. Н., где отставка его трактовалась, как победа немецкой партии во главе с Распутиным.
Очевидно, исключительное упорство, проявленное Николаем II, никакими посторонними влияниями объяснить нельзя, а тем более «немецко-распутинским» окружением А. Ф., как продолжал думать ген. Деникин в своих «Очерках русской смуты». По словам вел. кн. Ник. Мих., Царь уже в начале войны стал считать назначение Ник. Ник. «неудачным». 4 сентября Ник. Мих. записал в дневник после разговора своего с Джунковским по поводу ожидавшегося приезда Николая II в Люблин: «Самому взять бразды сложного управления армией признается еще преждевременным. Вот когда побьют, да мы отступим, тогда можно будет попробовать! Едва ли я очень далек от истины». Иронический стиль записи Ник. Мих. не передает настроений, которыми руководился, очевидно, Царь в решении принять на себя моральную ответственность за ход войны. Здесь играло роль не только желание не упустить из своих рук «исторического величия», как выразился Поливанов в показаниях перед Чр. Сл. Комиссией. Для Николая II это было действительно «выполнение долга» – надо «спасти Россию», как ответил он своей матери, старавшейся, со своей стороны, уговорить его не делать такого рискованного шага. «Пусть я погибну, но спасу Россию», – сказал Государь Родзянко, когда тот запугивал его мрачными перспективами на будущее. Однако «сознание долга» в данном случае отнюдь не было каким-то трансцендентальным постулатом и опиралось оно на реалистическое основание. Объективно другого выхода в тогдашней обстановке у Царя не было, и он был более логичен в акте 23 августа, чем его министры, искавшие выхода из «бедлама» и в то же время отклонявшие Царя от вступления на путь хотя бы формального водительства армией.
«Спасти Россию» надо было именно в период неудач – шаг этот как нельзя более отчетливо свидетельствует, что в сознании Императора в это время никакой даже отдаленной мысли о возможности сепаратного мира не было. Царь с удовлетворением отмечает в письме к жене из Ставки 4 сент. речи Китченера и Л.-Джорджа о войне и роли, которую играет в ней Россия, и спрашивает А. Ф., видела ли она в газетах эти речи: «Очень верно. Дай бы только Бог, чтобы они и французы начали теперь – давно пора!» Это «очень верно» относится к весьма рискованным и неприятным для уха «самодержца» словам Л.-Джорджа, что «неприятель в своем победоносном шествии не ведает, что творит… своей чудовищной артиллерией германцы разбивают вдребезги и ржавые оковы, в которые закован русский народ. Этот народ расправляет свои могучие члены, сбрасывает с себя душившие его развалины старого здания… Австрия и Германия делают сейчас для России то же, что их военные предки когда-то неразумно осуществляли для Франции. Они куют меч, который сокрушит их самих, и освобождают великий народ. Этот народ возьмет в свои руки меч и могучим взмахом нанесет самый сильный удар, какой он когда-либо наносил».
С точки зрения возможных перспектив преждевременного мира с Германией достаточно сам по себе показателен выбор начальником штаба ген. Алексеева. Закулисные деятели, если бы они существовали, могли бы постараться провести на ответственный пост более подходящее для выполнения поставленных заданий лицо, тем более что А. Ф. считала, что ее муж по мягкости своего характера легко поддавался чужим влияниям. Можно, конечно, дойти до абсурдного утверждения, что Алексеев был намечен на свой новый пост, как кандидат, к которому скептически относились в старой Ставке в силу «опасной мании отхода», проявленной им на посту командующего северо-западным фронтом, и пагубного влияния его «приспешников» ген. Палицына и негласного весьма своеобразного советчика отставного ген. Борисова. Этот скепсис нашел очень яркое выражение в дневнике вел. кн. Андр. Вл., записавшего в начале августа свои разговоры об Алексееве с Янушкевичем, Даниловым и ближайшим официальным помощником Алексеева ген. Гулевичем: «Все поголовно убеждены, – записывает автор дневника в качестве заключения, – что Алексеев неспособен вести дело и погубит все» (на роли главнокомандующего фронта). Все потеряли «веру в него», и сам Алексеев потерял веру в себя, что сказывается на его «упадке духа и большом унынии». В этих отзывах попадаются такие до крайности пристрастные выражения, как «чернильная, канцелярская душа», «полное непонимание нравственных элементов армии» (сохраняет «живую силу армии», но «топчет ее дух»), не может «творить, предвидеть событий и… бежит за событиями с опозданием» и т.д. (В противоположность этой ставочной характеристике можно отметить указание Царя в письме 11 мая, что Н. Н. очень доволен Алексеевым и находит, что «этот человек на своем месте»).
Для нас сокрыты непосредственные мотивы, побудившие остановиться именно на Алексееве. Родзянко говорит, что на Алексееве, как заместителе Янушкевича, сходились все еще до принятия Царем решения самому возглавить армию. Об этом Родзянко писал Н. Н.70 и говорил Царю при личной аудиенции, когда пытался предотвратить рискованный, по его мнению, шаг Императора. Но к моменту аудиенции Родзянко вопрос о назначении Алексеева был уже решен, и никакого влияния в этом отношении аргументация председателя Думы оказать не могла. По-видимому, Алексеева («думского кандидата», как утверждал впоследствии Шульгин на заседании прогрессивного блока) наметил себе сам Царь – он уже в майском письме именовал Алексеева «своим косоглазым другом». Возможно, что имя Алексеева было подсказано Царю и престарелым Воронцовым, писавшим с Кавказа о желательности этой кандидатуры и ссылавшимся вопреки штабным мнениям, зарегистрированным Андр. Вл., на общий голос с западного фронта71. Впоследствии адм. Колчак в дни сибирского судилища показал, что он всецело одобрил принятие на себя имп. Николаем II звания верховного главнокомандующего при назначении начальником своего штаба Алексеева – «самого выдающегося генерала, самого образованного, самого умного, наиболее подготовленного к широким военным задачам».
К своей провиденциальной миссии Царь отнесся с чувством сознания глубокой ответственности и серьезности. Ген. Брусилов в воспоминаниях рисует Царя на важнейшем совещании в Ставке 1 апреля перед наступлением 16 г. молчаливым свидетелем того, что происходило, механически утверждавшим выводы, которые делал Алексеев. Брусилову казалось, что Государь фронтом не интересовался, и что он ни в какой мере не принимал участия в исполнении своих служебных обязанностей как верховный главнокомандующий. Царю было «скучно» в Ставке, и поэтому он старался «все время разъезжать, лишь бы убить время». Конечно, имп. Николай II лично не был выдающимся стратегом и всецело подчинялся авторитету своего «косоглазого друга», как в письмах иногда называл он ген. Алексеева, в руках которого, естественно, было сосредоточено «фактическое командование» (письма Кудашева из Ставки). Но внешность все-таки обманчива – высказываться на совещаниях Царю отчасти мешала его застенчивость («проклятая застенчивость», – писал он жене), и по существу впечатление Брусилова в корень противоречит тому, что сам Царь говорил в личных письмах – здесь он называл свою работу с Алексеевым («моим ген. Алексеевым») «захватывающе интересной». В Ставке с приездом Царя изменились обиход и настроения, и военные представители союзников, как указывал Кудашев, почувствовали тот «непосредственный контакт», которого им не хватало в старой Ставке. И по свидетельству английского генерала Вильямса Царь действительно был популярен среди союзного генералитета в Ставке. Если Царю «скучно» было в Ставке, то по другой причине: министры приезжают сюда «почти каждый день» и «отнимают… все время…» «Я обыкновенно ложусь после 1 ч. 30 м., проводя время в вечной спешке с писанием, чтением и приемами! Прямо отчаяние!»
* * *
Царь живет войной – он очень обеспокоен проектом перенесения Ставки в Калугу. («Я снова буду чувствовать себя далеко от армии», – письмо 4 сент.). Он глубоко верит в конечный успех. Вернувшись в Царское Село, Государь при свидании с Палеологом 27 сентября высказывал ему свое глубокое удовлетворение от пребывания в Ставке вдали от петербургских миазмов. Оптимизм его не оставляет в самые тяжелые моменты на фронтах. Созвучный отклик он находит и в письмах жены. Надо произвести искусственную операцию над этими письмами, комментировать отдельные оторванные от текста замечания для того, чтобы прийти к выводу противоположному: экспансивная женщина, у которой, по ее собственным словам, «перо… летает, как безумное, по бумаге, не поспевая за мыслями», не останавливается перед категорическими суждениями и резкими выражениями. Вел. кн. Ник. Мих., с большим недоброжелательством относившийся к А. Ф., занес в свой исключительно пристрастный дневник 17 сентября 15 г.: «На днях писал Имп. Марии Фед. о моих опасениях за будущее, что надо уже теперь зорко следить за возможностью разных родственных немецких влияний, которые только увеличатся при продолжении войны и дойдут до максимума в последний период, перед окончанием борьбы. Сделал целую графику, где отметил влияния: гессенские, прусские, мекленбургские, ольденбургские и т.д., причем вреднее всех я признаю гессенские на А. Ф., которая в душе осталась немкой, была против войны до последней минуты и всячески старалась оттянуть момент разрыва. Мне это известно от Сазонова, которому пришлось действовать энергично против ее настроений в момент мобилизации. Все это надо своевременно учесть». В действительности отношение к войне у А. Ф. совсем другое – во всяком случае с момента, когда она началась.
В соответствии с ее религиозно-мистическими представлениями война рисуется ей оздоравливающим началом. В первый момент как будто бы наблюдается некоторое колебание, и А. Ф. хочет найти утешение в том, что «правда на нашей стороне». «О, эта ужасная война», – пишет она 27 октября 1914 г. – Подчас нет сил больше слышать о ней; мысли о чужих страданиях, о массе пролитой крови терзают душу, и лишь вера, надежда и упование на Божие безграничное милосердие и справедливость являются единственной поддержкой… Весь мир несет потери. Так должно же что-нибудь хорошее выйти из этого всего, и не напрасно же все они должны были пролить свою кровь». Но за месяц перед тем она писала: «Эта война подняла настроение, пробудила многие застоявшиеся мысли, внесла единство в чувства, это в моральном отношении – “здоровая война” «Все пойдет хорошо, так как правда на нашей стороне…» «Такая война должна очищать душу, а не загрязнять ее…» «Только одного мне хотелось бы, чтобы наши войска вели себя примерно во всех отношениях, чтобы они не стали грабить и громить – пусть эту мерзость они предоставят проделывать пруссакам…» «Вдвойне чувствуешь ужасы войны и кровопролития, но как после зимы наступает лето, так после страдания и борьбы наступает мир и утешение, великая ненависть утихнет, и наша дорогая родина разовьется и станет прекрасной… Это новое рождение, новое начало, очищение и исправление умов и душ» (8 апреля 15 г.). Много раз А. Ф. возвращается к этой теме очищения через войну: «Солнце светит после дождя, так и наша дорогая родина увидит золотые дни благоденствия, когда ее земля напоится кровью и слезами… Но все же такая мука видеть столько ужаса и знать, что не все работают так, как следует, и что мелкие люди портят часто великое дело, для которого они должны были работать дружно» (4 мая). «Постоянные огромные потери наполняют скорбью… душу», но погибшие за великое дело, «как мученики прямо идут к престолу Божию…» Это «истинные святые и герои»72.
Эта женщина, оставшаяся «в душе» немкой, с полным правом писала мужу: «Ты знаешь, мой друг, мою любовь к твоей стране, которая стала моей». Другие скажут: «Она просто естественная патриотка династии, в которую вошла» (Чернов). Может быть, но эта адекватность в ее представлении национальных интересов с династическими («я стою на страже интересов твоего, Бэби и России») нисколько не изменяет сущности ее отношения к войне. Наоборот, она ее заостряет. «Внешняя сдержанность и холодная отчужденность замкнутой в себе натуры» не могли побороть того почти мистического экстаза, который усмотрел на лице А. Ф. французский посол в дни посещения Москвы после объявления войны, когда перед царской четой в Кремле протекали «неистовые манифестации патриотической толпы». Почти с таким же экстазом отнеслась через несколько месяцев А. Ф. к посещению Государем «завоеванного края» – галицийской столицы Львова… «Какой великий исторический момент», – пишет она восторженно 11 апреля. «Наш Друг в восторге и благословляет тебя… Сейчас прочла в “Нов. Вр.” все про тебя и так тронута и горда за тебя. И так хороши были твои слова на балконе – как раз то, что надо! Да благословит и объединит Господь эти славянские области с их старинной матерью Россией в полном, глубоком историческом и религиозном значении этого слова… Как Николай I был бы счастлив! Он видит, как его правнук завоевывает обратно эти старинные области и отплачивает Австрии за ее измену…»
* * *
В день, когда Император только что уехал в Ставку для того, чтобы возложить на себя бремя верховного командования, – уехал в «мирном и ясном настроении». Императрица, сама испытывая «мир на душе после тревожных дней», писала: «Не нахожу слов, чтобы выразить тебе все, чем наполнено сердце… Ты вынес один с решимостью и стойкостью тяжелую борьбу ради родины и престола… Ты, наконец, показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать… Это будет славная страница твоего царствования и истории России – вся история этих недель и дней. Бог, который справедлив и около тебя, спасет твою страну и престол через твою твердость. Редко кто выдержал более тяжелую борьбу, чем твоя, – она будет увенчана успехом, только верь этому. Бог помазал тебя на коронации, поставил тебя на твое место, и ты исполнил свои долг… Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит. Те, которые боятся и не могут понять твоих поступков, убедятся позднее в твоей мудрости. Это начало славы твоего царствования. Он (т.е. Распутин) это сказал – и я глубоко этому верю. Твое солнце восходит, и сегодня оно так ярко светит. И этим утром ты очаруешь всех этих взбалмошных людей, трусов, шумливых, слепых и узких (нечестных, фальшивых). И твой Солнечный Луч появится около тебя, чтобы тебе помочь, – твой родной сын. Это тронет все сердца, и они поймут, что ты делаешь, и чего они смели желать – поколебать твой престол, запугивая тебя мрачными внутренними предзнаменованиями! Надо лишь немного успеха там – и они все переменятся…»