Трудно себе представить, что это экзальтированное послание могло сопровождать даже в тайниках души сокрытую мысль о сепаратном мире. Вся мистическая концепция А. Ф. говорила против «постыдного мира». В Чр. Сл. Ком. при допросе ген. Поливанова пытались выяснить вопрос: «Не было ли основания предполагать, что принятие командования явилось результатом желания устранить бывш. царя от внутренней политики?» Если не прямо, то косвенно это связывалось с сепаратным миром. «Я могу об этом догадываться только теперь, но в ту пору у меня такого предположения не было», – ответил слишком лаконически Поливанов. О чем же мог «догадываться» бывш. военный министр? Догадка могла лежать лишь в плоскости той современной, упорно распространявшейся легенды, которая один из планов «дворцового переворота» приписывала правым кругам, выдвигавшим Императрицу на руководящую роль «регента» Империи. К этой никчемной легенде нам придется ближе подойти, коснувшись напряженной общественной обстановки конца 16 года и тогдашней агрессивности настроений А. Ф. Несомненно, вмешательство Императрицы во внутреннюю политику, непосредственный контакт с членами правительства значительно усилились с момента, когда Царь вынужден был проводить долгое время в Ставке. Императрица могла войти во вкус этой «власти». Но надо совершенно игнорировать ту исключительную нежность и дружбу, которые отличали взаимоотношения царской четы, или заподозрить А. Ф. в невероятной неискренности и фальши (характерной чертой А. Ф., напротив, была излишняя прямолинейность) для того, чтобы увидеть в переписке сплошную комедию, имевшую своей конечной целью подготовку сепаратного мира. Здесь мы доходим до пределов несуразиц, которые порождают вольные догадки.
Придворный историограф ген. Дубенский несколько карикатурно преувеличивал, показывая в Чр. Сл. Ком.: «Государь был в полном подчинении. Достаточно их было видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку. Это бросалось в глаза» (в воспоминаниях Дубенский, конечно, сильно смягчил характеристику). У А. Ф. было и больше активности, и больше истерической настойчивости. В цитированном письме 22 августа она напутствовала мужа: «…буду мучиться все время, пока в Ставке все не уладится… Когда я вблизи тебя, я спокойна. Когда мы разлучены, другие сразу тобою овладевают… Они знают, что у меня сильная воля, когда я сознаю свою правоту, – и теперь ты прав, мы это знаем – заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью… Не сомневайся, верь, и все будет хорошо». «Не беспокойся о том, что останется позади… Я здесь, не смейся… На мне надеты невидимые “брюки”, и я могу заставить старика (т.е. Горемыкина) быть энергичней… Говори мне, что делать, пользуйся мною, если я могу быть полезной»73.
Недовольна А. Ф. положением в Ставке, где было отложено официальное опубликование перемены в верховном командовании. “Царская Ставка” – это звучит так хорошо и многообещающе… Неправильно держать это в тайне, никто не думает о войсках, которые жаждут узнать радостную новость. Я вижу, что присутствие моих “черных брюк” в Ставке необходимо – такие там идиоты». Много раз «жаждет» А. Ф. показать «всем этим трусам» свои «бессмертные штаны», а «почти всех министров» ей просто хочется «отколотить». Почему такая агрессивность? Ее раздражает тот «пустой шум», который создается вокруг решения Царя, тогда как «теперь лишь немцы и австрийцы должны занимать умы и больше ничего». С Царем во главе отступающая армия должна перейти в наступление. Имя Царя – знамя для побед. А. Ф. убеждена, что одно опубликование о принятии Царем командования должно изменить «направление мнений в Думе».
Пришло успокоительное сообщение из Ставки. Муж писал 25 августа: «Благодарение Богу, все прошло, и вот я опять с этой новой ответственностью на моих плечах. Но да исполнится воля Божия. Я испытываю такое спокойствие, как после св. причастия». Вспоминая, как «все утро этого памятного дня 23 августа» он «много молился и без конца перечитывал… первое письмо» А. Ф., Царь заканчивал: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны. Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как я гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно доказывала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения»74. Одновременно Царь сообщал, что получил телеграмму от ген. Иванова с извещением, что 11 армия Щербачева в Галиции атаковала с успехом две германские дивизии: «И это случилось сейчас же после того, как наши войска узнали о том, что я взял на себя верховное командование. Это воистину Божья помощь и какая скорая…» «Хорошие известия от Иванова – настоящее благословение для начала твоей работы», – отвечала А. Ф. – все теперь кажется пустяком, такая радость царит в душе». «Слава Богу», – пишет она через несколько дней (30 авг.), – ежедневно приходится читать добрые вести о наших славных войсках. Так отрадно, что со времени твоего приезда Бог действительно даровал через тебя свое благословение войскам! С какой обновленной энергией они сражаются! Если бы только можно было сказать то же о внутренних делах». «Я жажду, – добавляет она 15 сент., – чтобы наконец дела приняли благоприятный оборот, и чтобы ты мог целиком отдаться войне и интересам, с нею связанным».
Перелистывая переписку, видишь, как рассеивается туман, навеянный «догадкой» ген. Поливанова. Нет никакого основания заподозревать искренность обоих корреспондентов, видевших в разлуке «тяжелый крест», который они несут во время войны: «Ты очень верно выразилась в одном из своих последних писем, – говорил Царь 4 января 16 г., – что наша разлука является нашей собственной, личной жертвой, которую мы приносим нашей стране в это тяжелое время. И эта мысль облегчает мне ее переносить…»
Во всяком случае, общество не сумело оценить этого искреннего порыва, даже жертвенности Царя. С этого момента в представлении Поливанова произошла некоторая «эволюция» в уме императора Николая II – «все пошло иначе».
Глава четвертая. Царица – «немка»
I. Мечта о мире
В исторической работе трудно обосновать слишком грубую в своей элементарности тезу о изначальной как бы «измене» всегда остававшейся «тайной германофилкой» имп. Алек. Фед. («немкой, маневрировавшей в пользу своего первоначального отечества» – по характеристике французского журналиста Ривэ). Безответственная сплетня, порожденная в дни войны примитивным общественным психозом, находится в резком, непримиримом противоречии с настроениями, которые так явно выступают в каждой строке отмеченной выше интимной переписки А. Ф. Поэтому те, кто пытаются более серьезно обосновать концепцию подготовки сепаратного мира, переносят центр тяжести в другую плоскость. «С идеей сепаратного мира ум Царицы осваивается лишь впоследствии, – пишет, напр., Чернов, отвергающей легенду об «измене», – когда заманчивый мираж победы обманно ускользает, оставляя разочарование и обезверенность». При отсутствии хронологической четкости в изложении этого автора и склонности его к толкованию отдельных эпизодов в духе шаблонной легенды «измены» (примеры мы видели и увидим), не ясен момент, когда в сущности «царизм исподтишка, но всерьез» стал готовиться к ликвидации борьбы на «внешних фронтах» для того, чтобы «перенести ее на фронт внутренний». Однако сама по себе такая постановка более логична и может заключать некоторую долю правдоподобия. Нам предстоит на ней в дальнейшем остановиться более подробно, так как эта легенда делается общественным достоянием в предреволюционное уже время.
В 1915-м году намечались только ее абрисы, нашедшие, между прочим, отражение в воспоминаниях б. чешского президента, проф. Масарика. Уверенный, что накануне революции «часть придворной клики задумала план пустить немцев к Петрограду, дабы этим спасти трон», мемуарист пишет, «что это не был единственный подобного рода план, я могу доказать теми сведениями, которые я получил в Лондоне о Горемыкине. Уже тогда этот русский министр, бывший сравнительно лучше, нежели его преемники, не боялся поражения и наступления немцев на Петроград – немцы-де могут завести в России порядок75». Фантастика, сообщенная Масарику в кругу компетентных политических людей, среди которых он вращался в Лондоне, в гиперболической форме передавала лишь намеки некоторых органов русской печати. Так, в «дневнике» министра ин. д. под 20 октября 1915 г. значится: «За последнее время широко распространился слух о предстоящей отставке министра ин. д. С. Д. Сазонова, и некоторые газеты («Бирж. Вед.») уже оповестили о готовящемся будто бы назначении председателя Совета Министров И. Л. Горемыкина государственным канцлером с передачей ближайшего руководства министерством ин. д. на правах управляющего таковым бывшему послу в Вене Н. Н. Шебеко. Известие это, до того распространившееся, что ему поверили наиболее непосредственно задетые им лица, вызвало за границей, а также среди иностранных дипломатов в Петрограде толки о том, что будто намеченная перемена должна повлечь в направлении внешней политики России поворот в смысле смягчения вражды к Германии, а затем, может быть, и перехода к отдельному соглашению с последней, Такое мнение основывалось, между прочим, на том, что И. Л. Горемыкин, по-видимому, ищет опоры в кругах правых, которые всегда тяготели в сторону Германии»76. Цитированная запись «дневника» министра ин. д. заканчивала свою информацию так: «20 октября по окончании всеподданнейшего доклада своего в Царском Селе С. Д. Сазонов, сославшись на эти слухи, высказал Государю желание быть по возможности осведомленным относительно срока осуществления упомянутых предположений. Но тут оказалось, что Государь Император впервые услышал о таковых и с крайним удивлением самым решительным образом опроверг существование даже мысли о них. При этом Е. В. не скрыл своего раздражения по поводу постоянно возникающих в Петрограде всякого рода ложных слухов и прибавил: “Слава Богу, я живу в Ставке, куда весь этот вздор не доходит”».
Мог ли иметь этот «вздор» какое-нибудь отношение к затаенным, по крайней мере, помыслам А. Ф.? Поскольку источником нашего осведомления о ее психологии является интимная переписка, трудно усмотреть какое-либо изменение тона в момент, когда подготовляется будто бы второй этап осуществления плана заключения сепаратного мира. Нельзя же в самом деле в порыве человечности, побудившем А. Ф. написать 25 июля такие строки: «Я иногда мечтаю заснуть и проснуться только тогда, когда все кончится и водворится повсюду мир внешний и внутренний», – увидеть подтверждение той «безверности», которая могла толкнуть на скользкий путь искания путей к сепаратному миру и которая в такой внутренне психологической оболочке не имела никакого отношения к каким-либо германофильским настроениям? 5 сент. А. Ф., рассказывая мужу о посещении лазарета, где она и ее дочери работали в качестве сестер милосердия77, упомянула, что один из раненых сказал, что «все жаждут мира». «Это я впервые услышала!» – добавила А. Ф. Можно ли из мухи делать слона, и в «голосе безвестного солдата», проникшем в стены дворца, увидеть грозное предзнаменование возмущения народных масс «затяжкой войны», которое должно было оказать влияние на умонастроение в пользу активных шагов в сторону сепаратного мира?
Случайный, отмеченный А. Ф., факт, по-видимому, никакого особого впечатления на нее не произвел. Через два дня она пишет о суждении «Друга» насчет известий с войны: «Не ужасайтесь, хуже не будет, чем было, вера и знамя обласкают нас». А. Ф. радуется, что «англичане и французы наконец начали наступать и, кажется, с успехом» (15 сент.), а через некоторое время, как мы уже видели, мечтает о вхождении русских в Константинополь. 15 ноября, на основании впечатлений, вынесенных близким Царской Семье Саблиным и сообщенных в письме Вырубовой, она говорит «о доблестной армии, которая так полна сил, как будто до сих пор еще не воевала». «Очень хочется знать, что нового на фронте? – спрашивает она 19 декабря. Успешно ли развивается наступление? Черные галки (т.е. вел. кн. Анастасия Черногорская, жена Н. Н. и ее сестра) каркают и спрашивают, почему и отчего предприняли такой шаг зимой, но я нахожу, что мы не имеем права судить. У тебя и Алексеева свои планы и соображения, а мы только должны молиться об успехе, и тот, кто умеет ждать, преуспевает… И как все изменится внутри страны, когда мы одержим победу!» И на другой день, узнав, что Император «назначен английским фельдмаршалом»: «Теперь я закажу хорошую икону с английским, шотландским и ирландским покровителями – св. Георгием, св. Михаилом и св. Андреем, чтобы ты благословил ею английскую армию… Я прочла в газетах то, что ты написал о нашем наступлении на юг. Да дарует Господь успех нашим войскам». 30 декабря: «…молишься с верой, надеждой и терпением – должны же наконец наступить хорошие времена, и ты и наша страна будете вознаграждены за все сердечные муки, за всю пролитую кровь. Все, кто были взяты из жизни, горят, как свечи, перед троном Всевышнего. И там, где бьются за правое дело, там будет окончательная победа. Так хочется поскорее хороших вестей, чтобы утишить здесь неспокойные сердца и пристыдить за маловерие». Накануне нового года: «Из глубины сердца и души молю Всемогущего Бога благословить 1916 г. для тебя и нашей возлюбленной страны! Да увенчает Он успехом всякое твое начинание, вознаградит армию за ее доблесть, ниспошлет нам победу, покажет нашим врагам, на что мы способны… А для внутреннего спокойствия необходимо подавить те мятежные элементы, которые стараются разорить страну и втянуть тебя в бесконечную борьбу». Эта последняя фраза непостижимым образом при крайне тенденциозном толковании переворачивается в нечто совсем противоположное. Семенников неожиданно увидел в ней подтверждение того, что мысль о необходимости сепаратного мира созревала в «романовском кругу – отсюда вытекала необходимость решительной борьбы с теми слоями буржуазии, которые были особенно воинствующе настроены и втягивали Россию в “бесконечную борьбу” и тем были гораздо более опасны, чем своей “мятежностью”». Совершенно ясно, что под «бесконечной борьбой» А. Ф. и не думала подразумевать войну.
Возьмем еще несколько цитат из писем, относящихся к первым месяцам 1916 г. 5 января: «Я прочла, что эвакуировано Цетинье и что их войска окружены. Ну вот теперь король с сыновьями и черными дочерьми, находящимися здесь и так безумно желавшими этой войны, расплачивается за свои грехи перед Богом и тобой, так как они восстали против нашего Друга, зная, кто он такой! Господь мстит за себя. Только мне жаль народа, это все такие герои, а итальянцы – эгоистические скоты, покинули их в беде – трусы!»78 5 февраля: «Да, у нас в армии немало героев, и будь у них такие же превосходные генералы, мы наделали бы чудеса». 15 февраля: «Для французов настало тяжелое время около Вердена, дай Боже им успеха – так хочется, чтобы они и англичане начали наконец наступать». 10 марта: «Только что прочла в газетах о нашем продвижении – слава Богу, все идет спокойно, твердо и хорошо. С Божьей помощью это изменит скверное настроение в тылу. Да благословит Господь наши войска! Я верю, что Он нам поможет, и это хорошо, что мы не теряем времени, пока они не воспользовались нашим промедлением и не остановили нас. Все очень счастливы и заняты этим наступлением». 6 апреля: «Как чудно, что Трапезунд взят нашими прекрасными войсками, – поздравляю тебя от всего моего любящего сердца. Мне грустно, что успехи все там на юге, но со временем они придут и сюда». 6 июня: «От всего сердца поздравляю тебя с нашими успехами и со взятием Черновиц – хвала Господу Богу. Только бы нам не зарваться слишком вперед».
Как все это далеко от каких-либо помыслов о сепаратном мире! Весь круг идей, во власти которых находится А. Ф., отвергает «постыдный мир», ибо – настойчиво твердит она (письмо 17 марта) – «это должна быть твоя война, твой мир, слава твоя и нашей страны, а во всяком случае не Думы». Эта психология – «твоя война» – настолько проникает сознание А. Ф., что становится движущим импульсом ее политики.
Не только верховный главнокомандующий вел. кн. Н. Н., но и вся общественность, возглавляемая Гос. Думой, пользуется войной, чтобы повысить свой авторитет. Иллюстрацией к такому заключению является посещение Родзянко Львова. Министр вн. д. Маклаков 27 апреля специально доносил Царю о «неуместном фигурировании председателя Думы» и чествовании его в галицийской столице. «Родзянко, В. В., – писал министр, – только исполнитель напыщенный и неумелый, а за ним стоят его руководители – г.г. Гучков, кн. Львов и другие, систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет Вашей славы… и ослабить силу значения святой, исконной и всегда спасительной для Руси идеи самодержавия. Восторг и умиление, оставшиеся после Вашего там пребывания, и радость, вызванная Вашими словами, надо было заслонить перед лицом всего народа и надо было покрыть крикливым триумфом чествования Родзянко, который всегда и всюду добивается поставить народное представительство на несвойственную ему высоту, в положение вершителя судеб России и всего мира. Это представительство всемерно и сознательно выдвигают в противовес и противоположность Вашей, Богом данной Вам, власти». В письмах А. Ф. никак не реагировала на опасения министра вн. д. о нежелательных огласках в России львовского чествования председателя Думы, но они не могли глубоко не запасть в ее душу79. Она систематически убеждает мужа, что во время войны повсюду непосредственно должен слышаться его царский голос. Когда Царь принял на себя верховное командование и не успел еще доехать до Могилева, А. Ф. выступает с проектом посылки флигель-адъютантов на фабрики и заводы, чтобы иметь «свои глаза…, даже если свитские мало понимают… Важно, чтобы видели, что они присланы тобой и что не только Дума за всем смотрит». Через несколько дней (29 августа) А. Ф. настойчиво повторяет: «Не забудь разослать свитских… по разным фабрикам от своего имени – пожалуйста, сделай это. Это произведет прекрасное впечатление и докажет, что ты за всем наблюдаешь, а не одна только Дума сует свой нос во все». Этим политическим соревнованием определялись и отношения Императрицы к общественным организациям, работающим на войну. Она настоятельно требует опубликования денежных средств, отпущенных в распоряжение земского и городского союзов, желая показать «народу», что общественная работа, в сущности, дело правительства. «Можно заплакать, – писала А. Ф. в сентябре 1916 г., узнав, что полмиллиарда выброшено на союзы, – когда существующие организации могли бы сделать чудеса в 1/4 этой суммы».