— Тебе правда придётся уезжать?
— Ну, что поделать: судьба такая — ни минуты покоя, — Вэй Ан Ю улыбалась широко, от уха до уха, и сама почти верила, что всё ещё может наладиться. Янь Ли протянула руку, дотронулась до её волос:
— Ты, как всегда, толком не причесалась.
— А зачем, если скоро всё равно ложиться спать? Правда, не стоит, я…
Над их головами остывал закат, и тут и там вспыхивали огоньки первых звёзд. Два отражения мерцали в воде, причудливо смешиваясь с листьями и бутонами лотоса. Когда-то они уже сидели так же над водой; сколько же лет назад это было? Золото небес сменилось глубокой синевой, подул лёгкий ветерок, тревожа воды озера, и их отражения — красивой молодой госпожи и другой, совсем непохожей, подёрнулись лёгкой рябью. Янь Ли была частью этого уютного мира, этой тёплой ночи и переливчатого блеска водной глади. Той неотъемлемой частью, которая, казалось, будет всегда. Они были очень, очень разными, и мало кто поверил бы, что кроткая молодая госпожа с мягкой улыбкой может расчёсывать волосы буйной смутьянке — а та, всегда ворчащая, что нечего тратить время на прихорашивания и есть дела поважнее, покорно замрёт, подставляясь. Цзян Чен издалека наблюдал за ними — несхожими меж собой, но одинаково близкими и родными, и вспоминал раз за разом покрасневшее от злости лицо матери, нахмуренные, круто изогнутые брови, стоило ей услышать о том, что Вэнь Чжао собирался сделать с ним и что себе позволял творить с Вэй Юн. Как удивлённо Цзян Фэн Мянь смотрел на жену, надолго замолчавшую, и затем коротко выдавившую из себя: «Выколола глаз, надо же… я бы убила».
Тихая ночь, сине-сиреневая с лёгкими проблесками тёплого света, окутывала их, и почти верилось, что зреющая буря на этот раз пройдёт стороной, и у них будет время — немного, ещё совсем немного…
Следующая ночь над Пристанью Лотоса озарилась кроваво-золотым светом другого солнца.
========== Мне не снятся кошмары (R) ==========
Вокруг царила пыльная жара — вот уже вторую неделю не было дождей. То, что прежде казалось ласковым солнцем, славно согревающим после купания в реке, теперь обернулось врагом и норовило сжечь.
Вэй Юн — совсем маленькая — шла, едва успевая перебирать ногами, чтобы поспеть за отцом и матерью. На осле было слишком много поклажи, и малышка всякий раз мотала головой, когда папа пытался подсадить её наверх — не хотела сильнее нагружать бедолагу. Ничего. Она сильная, она может идти достаточно быстро, чтобы не отстать.
— Дай руку, малышка, — мама не оборачивается, смотрит только вперёд, и больше всего на свете хочется обогнать, заглянуть в лицо, вспомнить… Но она остаётся лишь уходящей тенью, лишь смутным пятном. От неё остался только голос; от отца нет и такой малости.
И вдруг время поддалось — Вэй Юн смогла взять мать за руку, вцепилась, повиснув, и про себя поклялась, что ни за что не разожмёт пальцы. Почти сразу она начала спотыкаться — но за другую руку подхватил отец.
Кажется, они и правда когда-то шли вот так через лес. Вэй Ан Ю не помнила — настолько это было давно.
Она была уже взрослой, но путь продолжался. Руки родителей ещё вели её за собой, сжимая ладони — до боли, до треска костей. Иссохшие, мёртвые руки, посеревшие, покрытые трупными пятнами. Нет, это не сломанные кости — что-то трещит совсем рядом…
Теперь можно было увидеть лица — сгнившие до такой степени, что на голых черепах едва виднелись ошмётки мягкой плоти. Когда Вэй Юн действительно была маленькой, даже в кошмарах она не видела родителей такими, потому что тогда не знала, как выглядят мёртвые.
Треск в ушах нарастал, и потянуло дымом: лес, через который пролегала дорога, горел.
Пусть всё это только снилось, страх сгореть, как мотылёк, задевший крылом свечу, был настоящим. В миг, когда поперёк дороги рухнуло пылающее дерево, преградило им путь, Вэй Ан Ю едва не закричала и потянула родителей назад. Пусть мёртвых, их всё ещё хотелось спасти, удержать.
— Ну же, не упрямься, — то, что было голосом матери, обратилось в задушенный хрип, — ты уже не маленькая, чтобы бояться. Пойдём с нами, А-Юн: мы устали ждать…
То, что прежде было помощью, ласковой поддержкой, обернулось железными оковами вокруг её запястий — оковами, из которых Вэй Ан Ю не могла вырваться, пока родители, пересмеиваясь о чём-то своём, шли вместе с ней в огонь. Она рванулась раз, другой, в отчаянии закричала, в каком-то безумии надеясь, что мертвецы попросту слепы и не видят сжимающегося огненного кольца, не чувствуют жара.
— Конечно, тебе надо сгореть! — почти возмущённо воскликнула мама и крепче стиснула пальцы. — Как же ты иначе пойдёшь за нами?..
— Я не хочу! Не сейчас… ещё не сейчас! — хватка неожиданно ослабла, и Вэй Ан Ю упала на спину. Она ударилась затылком, и в глазах ненадолго потемнело; когда же всё прояснилось, звуки стихли — ни страшного зова мёртвых, ни треска огня. Исчез и лес, и пыльный день, и даже солнце: вместо него в небе, где собрались тучи, похожие цветом на сырое мясо, застыл гигантский выдранный глаз.
Громыхнуло — и брюхо одной из туч лопнуло, вываливая вниз густое, липкое содержимое.
«Кровь», — подумалось неожиданно легко, словно это не по её лицу стекали тёмно-красные, горячие капли. Вэй Юн смотрела в небо — а огромный глаз, мутный и покрасневший, смотрел на неё.
Под её спиной, где раньше была сухая земля, было мягко и влажно — иначе и быть не может, когда лежишь в куче трупов, окутанная запахом сырости и гниения.
Боли и страха больше не осталось — на смену пришла лишь ломящая, бесконечная усталость. Вэй Юн ничто не держало; она могла встать, уйти, чтобы не замечать краем глаза искажённые мукой лица. Но лишь отрешённо подмечала: вон того парня, с которым они вместе отвлекали торговца-скрягу, пока Цзян Чен выносил из лавки кувшин с вином, разрубили надвое — и он лежит, скорчившись, с головой, треснувшей от макушки до нижней челюсти. А вон та ученица, на несколько лет младше неё самой, ещё пыталась идти — даже когда спина покрылась стрелами, точно ежиными колючками.
Полная неподвижность. Мёртвая тишина.
Звук собственного дыхания, биения сердца раздражал — ведь они нарушали покой этого места, бывшего прежде её домом, а сейчас — огромного склепа под открытым небом. Здесь, во сне, тихо; по-настоящему — славно пируют падальщики. Дикие псы, уцелевшие в пожаре, распугивают ворон, соревнуясь с ними за особенно аппетитные куски мяса.
Кучи мяса, которые когда-то были людьми.
Кажется, по щеке скатилась слеза, расчерчивая подсохшую кровавую корку. Вэй Ан Ю медленно села и посмотрела в сторону, зная заранее, что увидит.
Они стояли у стены, чуть порознь, как будто даже в смерти не смогли найти согласия. Роскошные некогда пурпурные одежды перемазались в крови, грязи и саже; на плече Цзян Фэн Мяня, зацепившись, плащом болталось обгоревшее знамя. Мадам Юй держалась прямо — назло подрубленным ногам и перерезанным нитям сухожилий.
«Хоть теперь, — грустно подумала Вэй Ан Ю, — вы могли бы стоять плечом к плечу».
Но кто-то показался из-за их спин — неужто они всего лишь расступились, пропуская? Девушка шла неловко, норовя завалиться набок, но Цзян Фэн Мянь всякий раз придерживал её, помогая выстоять; платье разорвано так, что стоит чуть качнуться — и обнажается худое тело, обезображенное порезами, синяками и кровоподтёками.
Мертва — ясно любому, достаточно лишь взглянуть на горло, обвязанное затянутым поясом. Борозда на коже не одна: кто-то развлекался, то ослабляя, то туже затягивая удавку, пока не треснула, не сломалась тонкая шея. И всё же, мёртвая, девушка продолжала улыбаться.
Впервые за всё время сна в Вэй Ан Ю по-настоящему зародился протестующий крик:
— Ты должна быть живой! Ты… ты ведь сбежала, наверняка сбежала!
Янь Ли качнула головой — пояс туже впился в лиловую шею. Она не могла жить, не могла говорить, но Вэй Юн слышала голос, печальный и такой же мёртвый, как всё, что окружало её в мире снов.
— Ты не пришла. А ты ведь знаешь… знаешь, что они бы со мной сделали.
Сверкающие тёмные глаза — единственное, что оставалось живым в лице Янь Ли — покраснели; правый лопнул и густой жижей потёк по бледной щеке.
Теперь все трое тянули к ней руки. Голоса, множество голосов, звали её к себе, обвиняли, проклинали… Вэй Ан Ю зажала уши.
Может… может, ей и в самом деле стоило бы сгореть вместе со всем, что было дорого.
Когда кто-то дотронулся до плеча, из горла вырвался вопль; не сразу Вэй Ан Ю поняла, что это было уже наяву. Цзян Чен — усталый и бледный, как мертвец, с тёмными кругами под глазами, вглядывался в её лицо. Не было ни дыма, ни огня, ни жуткого глаза в небе — только лишь дырявые стены сарая, где они в дороге заночевали. Сердце ещё колотилось, на лбу выступил холодный пот, и хотелось верить, что закричала она только внутри безумного кошмара.
— Тебе что-то приснилось, — Цзян Чен не спрашивал — утверждал, — страшное.
Вэй Ан Ю поёжилась — очень уж прохладно, и нарочито долго теребила выцветшую ленту, приходя в себя.
— О да! Ты не поверишь, шиди: во сне за мною гонялся голый лютый мертвец. Он украл у меня всю «Улыбку императора» и не отдавал, а у меня даже меча не было при себе, чтобы…
— Да что ты вообще несёшь?! — взвился Цзян Чен, — Что, вот что с тобой надо сделать, чтобы ты перестала… проклятье…
В гневе он треснул по хлипкой стене их убежища — та предательски затрещала. Вэй Юн напустила на себя обиженный вид:
— Послушай, это не я, это всё мои сны; если бы ты не спрашивал — я б и не стала рассказывать. Но ты послушай, правда, там дальше было ещё страшнее, потому что потом вдруг явился Лань Ци Жэнь и начал гоняться уже за мной, вопя, что накажет за нарушение правил…
Всё увереннее, легче выдумывала Вэй Ан Ю подробности несуществующего сна; она продолжала шутить и смеяться — не зная, ранит этим или поможет. Уже не потому, что хотела разогнать тоску, давящую на них обоих; потому лишь, что боялась в тишине сойти с ума. Едва ли её слушали, а если и так — то не слышали.
Деревня вокруг них просыпалась, не замечая промозглости утра; сельчане тенями брели сквозь туман, и никому не было дела до двоих бродяг, чья одежда и волосы ещё пахли дымом. Вэй Ан Ю грустно подумала: ведь и правда — как в детстве. Так ли много отличается? Тогда погибли её родные родители, и вот теперь она снова потеряла семью.
«Не всю, — силясь подавить предательские слёзы, Вэй Юн быстро заморгала, — ещё не всю».
Среди тумана Цзян Чен, почти не моргая, смотрел на пурпурное кольцо на своём пальце.
========== Триптих скорби ==========
***
Ночь душила и давила на грудь, точно тяжёлым сапогом; сегодня шёл дождь, и промозглый холод просачивался в щели заброшенной хижины, где Цзян Чен решил скоротать ночь. Нет ничего хуже, чем идти, не имея толком цели: впервые ему приходилось решать, как поступить, без советчика, без опоры.
В этом холоде он остался совсем один.
Сотни раз он корил себя за то, что выпустил Вэй Ан Ю из виду; не иначе как кратким помешательством он мог теперь объяснить то, что позволил себе уйти в одиночестве. День за днём Цзян Чен искал её в городке у подножия горы, но крестьяне молчали, отводя глаза: быть может, они знали что-то, но их запугали так крепко, что не помогли бы ни новые угрозы, ни даже пытки. Нельзя было оставаться здесь, и всё же Цзян Чен ждал, раз за разом находя новый повод задержаться ещё ненадолго.
«Если она не вернётся сегодня ночью…» — даже мысленно он не мог закончить фразу. Потому что нужно продолжать путь; уж его местные выгораживать не станут — бросят на растерзание, лишь бы не подвергнуть опасности себя, своих родных.
Придётся уйти — и кто знает, доведётся ли им встретиться снова.
Порой Цзян Чен до одури злился на Вэй Юн, слишком легкомысленную после случившегося, и, срывая голос, требовал держаться серьёзнее; порой в недостойных воина рыданиях причитал, что ей, быть может, хватило бы тогда всего-то угроз, без ужасов вроде изодранной губы и выколотого глаза, и тогда орден Ци Шань Вэнь не явился бы в Пристань Лотоса, у них было бы время подготовить побег, и отец с матерью были бы живы. А Янь Ли? Цзян Чен не знал, что стало с сестрой — бесследно исчезла, растворилась среди огня и дыма.
Цзян Чен закрывал глаза — и видел усмешки заклинателей, носивших на одеждах красное солнце, занесённую для удара руку Вэнь Чжу Лю, и снова и снова — пожар, пожирающий всё, что было ему дорого, и вот теперь добравшийся до последнего, что осталось. Глубоко внутри что-то ворочалось, ныло, горело, и дикий зверь требовал выхода, крови, отмщения.
— Молодой господин Цзян!
Он вздрогнул, подскочил, ударившись о притолоку. Но на пороге стоял не солдат Ци Шань Вэнь, а крестьянин — бледный, с сероватой, как у мертвеца, кожей. Седые волосы, нечёсаные и растрёпанные, спадали на лицо. Сперва почудилось, что глаз у него нет, и лишь затем Цзян Чен понял: поблекли, выцвели, выражая там, где прежде были чувства, ледяную пустоту.
— Не беспокойтесь, молодой господин: я вас не выдам, — старик отступил на шаг, — но и спрятать вас не сумею: вам нужно уходить, и поскорее. Разведчики Вэнь расспрашивали в городе о вас…
— Только обо мне? — всеми силами Цзян Чен старался дышать ровно, даже услышав ответ:
— Только о вас.
Прочь, как можно дальше, гнал Цзян Чен назойливую мысль: нет причин беспокоиться о тех, кого уже настигли, кому нанесли последний удар. И кто не вернётся, о нет: останется лишь опустевшая оболочка, в которой нет и не будет души. Потерянный, почти пустой, он шёл к лесу, но остановился у самой границы, обернулся к неподвижно замершему старику. С чего вдруг подобная помощь, и уж не ждёт ли впереди засада?
— Мою единственную дочь, — точно прочитав что-то в его взгляде, заговорил старик, — забрали заклинатели Ци Шань Вэнь.
Больше он не сказал ничего — развернулся и зашагал обратно, навстречу деревенским огням. Цзян Чен — в противоположную сторону, под спасительный лесной покров, низко пригибаясь к земле. В ушах шумело, и в лихорадочном бреду хотелось плакать и кричать, и бежать вперёд, чтобы однажды взглянуть в глаза Вэнь Жо Ханю и всему его семейству — и заставить так же мучиться, так же смотреть, как горит Безночный Город, как раздавленными жуками корчатся в огне их изуродованная, истерзанная родня.
Всех… он убьёт их всех, до единого. За каждую сломанную жизнь, за реки пролитой крови он отплатит морями — и земля, и небеса содрогнутся, когда солнце низвергнется с небосвода.
Одежда отяжелела, впитав капли дождя, в сапогах хлюпало, но Цзян Чен не замечал этой досадной мелочи.
Глупо бояться воды, когда охвачен огнём.
***
Слово за словом, не видя сути, Не Хуай Сан повторял услышанное от пойманного разведчика Ци Шань Вэнь — слова, оборвавшиеся хрипом и бульканьем, когда он не сдержался, под одобрительным взглядом брата рассёк пленнику горло.
«Вэй Ан Ю казнена на горе Луан Цзан».
Не Мин Цзюе резко заметил, что никогда нельзя доверять до конца, что пленник мог солгать. Но внутри всё успокоилось, и штормящее море, бушевавшее внутри, вмёрзло в лёд, замерло, раня острыми кромками волн изодранную в клочья душу.
Если бы он отправился на поиски — тогда, когда всё только начиналось; если бы остался рядом, тогда…
«… Тогда бы и ты, и она погибли, — усмехнулась пустота голосом брата, — если Вэй Ан Ю не смогла себя защитить, то ты тем более не сумел бы».
Никогда — ни в один из дней жизни, даже в те, когда Не Мин Цзюе в гневе кричал, что из него не выйдет достойного заклинателя — Не Хуай Сан не чувствовал себя по-настоящему бессильным и бесполезным. И вот сейчас осознание навалилось тяжёлой, душащей волной — что он упустил шанс, пропустил момент, когда ещё мог всё исправить. Теперь можно сколько угодно хвататься за оружие, кричать о мести и тренироваться — до седьмого пота, до стёртых в кровь пальцев.
Но Вэй Юн уже умерла, и не вернётся — ни к нему, ни даже к кому-то другому.
Брат твердит, что нужно объединяться, что дело их жизни теперь — втоптать в грязь красно-белые знамёна; в груди его, точно задремавший ненадолго вулкан, вновь пробуждается ярость — та, что беспощадно сжигает всех и каждого, кто посмел встать на пути. Как ни старается Не Хуай Сан, его боль остаётся лишь болью, а лицо в отражении — усталым, как если бы прошёл без передышки многие мили. Немудрено: вот уже третий день, как он не мог уснуть. Вновь и вновь видя её во сне, он просыпался от сжимающих горло рыданий — и решил, что лучше вовсе не засыпать.