Ана и Фелиция были не единственными, кто помнил многие строки из пьесы наизусть. Некоторые, особо неприличные, реплики мушкетёры выкрикивали одновременно с актёрами. Очень скоро и зрелище, и всё, что ему сопутствовало, захватило меня, да так, что я и сам начал швыряться помидорами.
После представления мы вернулись в просторный особняк Аны, причём по пути я часто замечал обращённые ко мне дразнящую улыбку и соблазнительный взгляд Фелиции.
Первым делом хозяйка предложила всем нам искупаться в её бассейне.
Бассейн в доме остался ещё от старой римской бани, и особняк Аны был далеко не единственным в городе перестроенным на современный лад жилищем, где сохранились остатки древних удобств.
К тому времени мне уже случалось принимать ароматные ванны в компании Аны, но, признаться, предложив купаться втроём, она меня всё-таки удивила.
— Возлюбленный Фелиции уже месяц как в Мадриде, — сказала Ана.
Мне стало интересно: ведь этот возлюбленный был не кем иным, как младшим братом того самого графа Лемоса, любовника и покровителя самой Аны. Причём, как я слышал от неё раньше, отдавал предпочтение мужчинам.
— Но он должен соблюдать видимость приличий, — пояснила она. — Вот почему Фелиция такая прекрасная актриса.
Честно говоря, я не очень понял, что имелось в виду.
Ана уже плескалась в воде, когда я, обвязав чресла полотенцем, спустился в бассейн и погрузился в расслабляющую тёплую воду. Фелиция сидела на краю, завёрнутая в полотенце. Неожиданно Ана потянулась, ухватилась за полотенце и сдёрнула его с Фелиции, так что, прежде чем та успела соскользнуть в воду, я понял-таки, что подразумевалось под словами «прекрасная актриса».
Но в конце концов, если Каталина де Эраузо, эта монахиня-разбойница, могла морочить головы королям и папам, то почему бы Фелиции — или как бы там парня ни звали — не может дурить высшее общество Севильи?
111
Энтузиазм Аны по части посещения театров, светских приёмов и занятий любовью был неисчерпаем, так что я, с её лёгкой руки, был полностью поглощён всеми этими приятными делами и сожалел только о том, что редко виделся с Матео. Поначалу его имя было на языке у каждого: в обществе только и толковали, что о кабальеро, вернувшемся из Нового Света с полными карманами золота. Мой друг превратился в живую легенду, чего только о нём не рассказывали. Я собственными ушами слышал историю о том, что Матео якобы разыскал затерянный остров Калифорния, где восседающая на троне из чистого золота царица амазонок попирает стопами черепа несчастных, оказавшихся в её владениях в результате кораблекрушений.
Но чаще всего судачили о том, будто бы он, исследуя пустынные земли к северу от Рио-Браво, обнаружил легендарные Семь Золотых Городов.
Ана, разумеется, заинтересовалась, что это за города такие, и я рассказал ей следующую историю.
Когда конкистадоры разграбили владения ацтеков и инков, им этого показалось мало, ибо жажда золота неумолимо увлекала авантюристов всё дальше и дальше, к новым завоеваниям. В 1528 году отряд испанцев высадился на полуострове, который открывший его несколько ранее в поисках мифического Источника молодости Хуан Понсе де Леон назвал Флорида, что означает «цветущая». Одним из высадившихся был Альвар Нуньес Кабеза де Вака. Этот испанец со столь странным именем (Кабеза де Вака буквально переводится как «коровья голова») и африканский раб по имени Эстебан, вместе с шестью десятками спутников, оказались на цветущей земле не по своей воле — их корабль потерпел крушение. Многие там и погибли. А де Вака, Эстебан и ещё двое моряков после восьмилетних скитаний по континенту, пройдя тысячи лиг, оказались к северу от уже освоенных белыми людьми земель Новой Испании. Так вот, они рассказывали, что где-то за Рио-Гранде, примерно там, где ныне находится Санта-Фе, в отдалении были видны Семь Золотых Городов. Ясное дело, что такой рассказ не мог остаться без внимания — в эти сказочные места стали отправляться искатели наживы, а власти Новой Испании снарядили большую экспедицию под предводительством Франсиско Васкеса де Коронадо, но все эти походы не увенчались успехом. Ничего, кроме самых обычных индейских поселений, обнаружить не удалось.
— Ага, им не удалось, а вот Матео сумел, — заключила моя слушательница.
Я ожидал, что по прибытии в Севилью Матео с головой окунётся в столь любимую им театральную жизнь, однако, хотя порой мы сталкивались с ним на представлениях или за кулисами, моего друга, похоже, всецело поглощало другое его увлечение.
— У Матео роман с герцогиней, — сообщила мне Ана. — С королевской кузиной.
— Она замужем?
— Разумеется. Её супруг, герцог, сейчас инспектирует армию в Нидерландах. Герцогиня так одинока — естественно, она требует от Матео, чтобы он посвящал ей всё своё время и энергию. Представь, Матео говорит, что впервые в жизни полюбил по-настоящему.
— Интересно, а есть в Испании замужние дамы, у которых нет любовников? — осведомился я.
Ана на секунду задумалась, а потом неуверенно ответила:
— Ну, может быть, среди бедняков...
Ана уже несколько раз делала загадочные намёки на тёмное прошлое Матео и, помнится, отпустила несколько любопытных замечаний, когда речь однажды зашла о творчестве Мигеля Сервантеса. Когда же мне в конце концов удалось вытянуть из неё побольше, услышанное ошеломило меня и вынудило взглянуть на Матео совсем по-другому.
Мне, конечно, было известно, что мой друг относится к Сервантесу далеко не лучшим образом, но насколько глубоко коренятся причины этой неприязни, я узнал только от Аны. В тот день мы ехали в её карете на представление.
— Когда Матео водил знакомство с Сервантесом, он, конечно, был ещё совсем юн, Сервантес, напротив, уже стар. Тебе известна история жизни автора «Дон Кихота»?
И Ана, знавшая всю подноготную каждого сколь бы то ни было заметного человека из литературного или театрального мира Испании, просветила меня на сей счёт.
От рождения Сервантесу была уготована весьма скромная участь, ибо он являлся четвёртым из семи детей цирюльника, который был также и лекарем: вправлял кости, пускал кровь и оказывал иные незамысловатые медицинские услуги простым людям. Юный Мигель не имел возможности учиться в университете, но прилежно усваивал всё, чему могли научить местные грамотеи-священники.
Услышав, что Сервантес одно время был военным, я удивился тому, что Матео не проникся к нему уважением. Оба они служили в Италии, оба воевали с турками. Сервантес служил в пехотном полку, расквартированном в принадлежавшем испанской короне Неаполе, и находился на борту одного из кораблей флота Хуана Австрийского во время знаменитой морской битвы, состоявшейся при Лепанто, близ Коринфа.
Несмотря на жестокую лихорадку, Сервантес отказался отлёживаться в трюме, поднялся на палубу и получил в бою три мушкетные раны — две в грудь, а одну в левую руку, которая так и осталась искалеченной до конца его дней. Но даже после этого Сервантес воевал в Тунисе и Ла-Голете, был представлен к капитанскому чину, но когда возвращался в Испанию, корабль, на котором он плыл, был захвачен берберскими корсарами. Мигель и его брат Родриго попали в плен, были доставлены в Алжир, мусульманский центр торговли невольниками-христианами, и проданы в рабство. К несчастью для Сервантеса, имевшиеся при нём хвалебные рекомендательные письма сделали его в глазах новых хозяев важной персоной, за которую можно содрать большой выкуп. Правда, с другой стороны, с ним и обращались лучше, чем с простыми невольниками.
Другому, менее ценному, с точки зрения рабовладельцев, пленнику любая из четырёх предпринятых Мигелем попыток побега могла бы стоить жизни.
Но пять лет, проведённых в плену у алжирского бея, четыре героические попытки побега, мужество, проявленное в сражениях, и полученные раны — всё это не принесло Сервантесу никаких жизненных благ. По возвращении домой он узнал, что его командир, принц Хуан Австрийский, сначала впал в немилость короля, а потом умер, и теперь подписанное им представление на повышение в чине ничего не стоило.
На родине Сервантес вёл абсолютно непримечательную жизнь. Правда, в результате связи с замужней женщиной у него родилась внебрачная дочь, которую он растил сам. Со временем он женился на дочери мелкого землевладельца, двадцатью годами моложе его, за которой получил в приданое крохотный домик в Ла-Манче. Именно там он создал своё первое опубликованное художественное произведение, пасторальный роман «Галатея». Главный же шедевр мастера, роман «Еl ingenioso hidalgo Don Quijote de La Mancha» («Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»), увидел свет лишь двадцать лет спустя. Все эти двадцать лет Сервантес писал стихи и пьесы, служа одновременно сборщиком налогов, и даже побывал в тюрьме по обвинению в нарушении каких-то бюрократических правил.
Ана же пригласила меня посмотреть одну из пьес Сервантеса, патриотическую трагедию «Нумансия».
Нумансией назывался испанский город, выдержавший долгую осаду римлян. Десять долгих кровавых лет три тысячи испанцев с отчаянной храбростью отстаивали родной город, отбивая непрекращающиеся атаки стотысячной римской армии. Действие пьесы относится к завершающему периоду осады, когда в городе властвовали голод и смерть. Дети вместо молока сосут из груди своих матерей кровь. Двое нумансийских мальчишек пробираются в римский лагерь, чтобы раздобыть хлеба. Один гибнет, но другой, смертельно раненный, возвращается обратно с окровавленным караваем.
— Ты только вдумайся в образ, — с нажимом промолвила Ана. — Дети, сосущие кровь, и окровавленный хлеб.
На представление она оделась как женщина из общества и явилась, разумеется, в маске. Мы сидели в ложе. Во время спектакля даже мушкетёры вели себя тихо.
— Эта история повествует о великом мужестве и патриотизме испанского народа, — заявила Ана.
Она рассказала, что впервые увидела эту пьесу, будучи ещё девочкой, испытала тогда потрясение, и до сих пор каждая постановка производит на неё сильное впечатление.
Особенно впечатляющей была завершающая сцена. Когда она разыгрывалась, я даже дышать боялся, чтобы на меня не обрушился гнев других зрителей.
Примечательно, что в этой состоявшей из четырёх актов пьесе не было главного героя. Героями были все — люди, город, сама Испания. Действующими лицами являлись и испанские женщины, и римские солдаты, и даже река Дуэро.
Меня поразило мастерство, с которым Сервантес, показывая тёмные языческие предрассудки, одновременно рисует их носителей героями, отважно защищающими свою свободу от римских поработителей. В одной сцене из разверзшейся земли вдруг является демон, исчезающий затем с жертвенным агнцем. Чародей Марквинио, с чёрным копьём в одной руке и книгой заклинаний в другой, призывает умершего юношу из царства мёртвых, и призрак вещает людям об их долге и их судьбе. Они должны сами разрушить свой город, чтобы оставить римлян и без победы, и без добычи. Захватчикам не должно достаться ни золота, ни драгоценностей, ни испанских женщин.
В перерыве Ана указала мне на одного из зрителей, необычной внешности коротышку.
— Это Хуан Руис де Аларкон, тоже, как и ты, из колоний. Прибыл сюда, чтобы изучать право и теологию, а закончил сочинением пьес. Одно из его произведений, «Подозрительная правда», будет поставлено на следующей неделе.
Руис был кривоногим горбуном с огненно-рыжей бородой, пылающим взором религиозного фанатика, телом карлика и алчным изгибом губ голодного волка. О чём я и сказал Ане.
— Да, он алчен, ибо жаждет известности и даже славы. Что же до телесной немощи, то она благополучно избавляет его от необходимости сражаться как на войне, так и в поединках и позволяет полностью сосредоточить силы и энергию на своём пере и своём garrancha.
— На чём?
— Он считает себя великим соблазнителем.
— Бедняга.
— Это как сказать. Женщины, имевшие с Руисом дело, говорили, что garrancha у него, как у быка.
После представления мы с Аной расслаблялись в её римской бане: я массировал ей ноги, в то время как она курила гашиш. В самом начале нашего знакомства Ана пыталась приучить к мавританскому дыму грёз и меня, однако у меня это снадобье вызвало лишь головную боль. Возможно, причиной тому была моя ацтекская кровь, не принимавшая заморский дурман.
— Расскажи мне, что там вышло у Сервантеса с Матео? — попросил я.
— Матео был в то время начинающим автором, вожаком труппы странствующих актёров... — начала она рассказ.
— Тех самых, с которыми ты сбежала? — прервал её я.
— Естественно. Полагаю, ты уже догадался, что Матео был моим первым возлюбленным. Строго говоря, не первым, кто насладился моим телом, но первым, с кем я сама хотела заниматься любовью.
Я улыбнулся, представив себе эту неуёмную актёрскую парочку в постели. Dios mio, это, должно быть, что-то вроде встречи вулкана с прибоем!
— Ну а почему он всё-таки возненавидел Сервантеса?
— Сервантес писал пьесы, хотя они и не имели той популярности, которая пришла к нему после публикации «Дон Кихота». Матео, в то время совсем молодой актёр, тоже сочинял пьесы и, разумеется, мечтал увидеть их на сцене. И некоторые из них он показал, желая получить отзыв, маститому автору, Сервантесу.
— В частности, историю странствующего рыцаря и старого идальго, сражавшегося с ветряными мельницами, — вставил я.
— Я так точно и не узнала, о чём именно были предполагаемые комедии Матео. Он говорил, что Сервантесу они понравились и одно время они даже были друзьями.
— Похоже на то, что Матео изливал Сервантесу душу. Рассказывал ему обо всех приключениях, которые пережил в поисках вина, женщин и славы.
— Да, Матео тоже намекал на то, что старый писатель «позаимствовал» часть его похождений, и у меня нет причин в этом сомневаться. Событий в жизни Матео и без выдумок хватило бы для того, чтобы заполнить не одну книгу. Но правда и то, что в популярных у зрителей пьесах Матео о рыцарях, драконах и прекрасных принцессах как раз и содержится всё то, что Сервантес в своём «Дон Кихоте» безжалостно высмеял.
— Я так понимаю, что нашего друга обидело то, что Сервантес не только «позаимствовал» его биографию и идеи, но и представил это всё публике в смехотворном виде.
— Матео его так и не простил.
— Да уж знаю, — пробормотал я. — Стоит упомянуть при нём Сервантеса, как он моментально впадает в бешенство.
— Если б он только узнал, что мы с тобой ходили смотреть «Нумансию»!
— Да уж, он бы разозлился на нас обоих. Но вот что, Ана: ты мне как-то сказала, что Матео на самом деле никакой не picaro, а настоящий кабальеро. Так вот, он, конечно, во время наших совместных скитаний, похождений и схваток с пиратами рассказывал мне немало интересного о своей жизни, но я сильно сомневаюсь в правдивости этих рассказов, и мне хотелось бы знать, та ли это самая история, которую довелось выслушивать и тебе...
— Мне Матео ничего такого особенного не рассказывал. Но люди, знающие его лучше меня, говорили, что по происхождению он маркиз.
Маркиз! Носитель титула, превосходящего графский и уступающего лишь герцогскому. Большой вельможа. Столь знатной персоне, даже если все семейные владения были промотаны или конфискованы, ничего не стоит раздобыть целое состояние, женившись на дочери какого-нибудь сказочно богатого купца.
— Я слышала эту историю не от него самого, — промолвила Ана. — Матео осиротел в пять лет: отца убили в бою, мать умерла от чумы. Отец его, маркиз, был прославленным королевским генералом. После смерти родителей Матео взял на воспитание кузен его отца, граф. В ранней юности он был обручён с графской дочерью, на год или два старше его. Как-то ночью, ему в ту пору едва исполнилось семнадцать, слуга разбудил его, доложив, что в дом забрался чужой. Матео, схватив шпагу, бросился на поиски вора — и нашёл нарушителя спокойствия, оказавшегося его другом, в объятиях своей нареченной.
Рог Dios, Кристо, можешь ты представить себе эту картину? Молодой аристократ, идеалист с пылким сердцем, воспитанный в традиции, согласно которой hombria, честь мужчины, зависит от поведения женщины, с которой его связала жизнь. И такой человек застаёт невесту занимающейся любовью со своим другом. Можно ли винить его за то, что случилось потом?