Не то чтобы я не ценил красоту, но мудрый мужчина быстро усваивает, что холодная красота сулит холодную постель. В данном же случае меня буквально обдало жаром внутреннего огня, да таким, что он пробирал до самых костей.
Главным, что пленяло в Ане, были её глаза. Подобно сиренам из «Одиссеи», этим крылатым женщинам, завлекавшим моряков своим сладкозвучным пением, Ана Франка обрекала мужчин на погибель волшебством своих очей. Но тогда как Одиссея заблаговременно предупредили об опасности и он залепил уши воском, меня Матео не остерёг, так что глаза и уши мои оставались открытыми.
Не скажу, чтобы я полюбил Ану Франку, — моё сердце навеки принадлежало другой. Но уж по крайней мере, потянуло меня к ней очень сильно, с первого взгляда. И с первого же взгляда я понял, почему эта женщина является возлюбленной графа — несмотря на низкое происхождение, в Ане не было ничего от простонародья.
Суть наших с ней отношений она определила ясно и понятно, с первой же встречи. Как только мы были представлены, она, оставив лишние церемонии, перешла на «ты».
— Матео описал мне тебя как простака из колоний, не видевшего в жизни ничего, кроме своей провинциальной Новой Испании. С такого рода неотёсанными остолопами мы имеем дело частенько — они слетаются сюда из провинций, как мухи. Сходят с кораблей с полными карманами золота и уверенностью в том, что их новоявленное богатство с лихвой компенсирует происхождение и воспитание, а сталкиваются лишь с насмешками, пренебрежением и раздражением.
— Но как же новичку-провинциалу приобрести культурное обличье?
— В этом-то и ошибка. Не в обличье дело: чтобы быть человеком из общества, нужно думать как человек из общества.
Мне поневоле вспомнился Целитель. Ана вполне могла бы сказать, что от меня «не пахнет» настоящим кабальеро.
— Одет ты вполне прилично. Красавцем тебя, может быть, и не назовёшь, но ты недурен собой, а этот полученный в баталиях с пиратами шрам придаёт лицу особую мужественность. Но сними одежду, и от «светского» облика ничего не останется.
Вообще-то сначала я придумал своему шраму романтическое происхождение и собирался рассказывать, что якобы получил его на дуэли, из-за дамы. Но Матео эту версию забраковал, заявив, что такого рода шрам многие мужчины могут воспринять как вызов. А вот рана, полученная в стычке с французскими пиратами, это то, что надо. И почётно, и не вызывающе.
Лицо, отмеченное «пиратским» шрамом, до сих пор казалось мне чужим. Я носил бороду с того времени, как на моих щеках появились первые волосы, но теперь она уже не могла служить для маскировки. Наоборот, большая часть моих преступлений была совершена бородачом. Не требовалось мне больше и скрывать клеймо каторжника, ибо Матео успешно (хотя и весьма болезненно!) сумел его вывести. Теперь из зеркала на меня смотрела чисто выбритая, украшенная колоритным шрамом — и совершенно чужая физиономия.
В Новом Свете были в моде длинные волосы, но здесь, в Испании, мужчины уже несколько лет стриглись коротко. Короткая стрижка сделала моё лицо ещё более чужим.
Я чувствовал уверенность в том, что мог бы прогуляться по тюрьме святой инквизиции в Мехико, оставшись неузнанным.
— Донья Ана, какое же лекарство способно избавить от грубости и неотёсанности?
— Уж не знаю, существует ли снадобье, которое бы тебе помогло. Взгляни на свои руки. Они огрубевшие, твёрдые, не то что изящные и ухоженные руки человека из общества. Уверена, с ногами у тебя дело обстоит ещё хуже. А посмотри на свою грудь, на плечи. Такие мускулы бывают только у тех, кто занимается тяжёлым физическим трудом. Конечно, отчасти всё это можно списать на армейскую службу — но не всё же это море недостатков.
— А что ещё у меня не так?
— Да всё. Человеку благородному присуще неколебимое высокомерие, а у тебя его нет и в помине. В тебе не чувствуется презрения к простонародью, естественной для дворянина веры в то, что одним Бог от рождения положил править, а другим служить. Ты пытаешься изобразить из себя благородного, но сыграть чужую роль трудно, это неизбежно бросается в глаза. Стань доном, научись думать как дон, почувствуй себя им, и тогда другие тоже увидят в тебе человека голубой крови.
— Но сделай милость, скажи уж мне, деревенщине, каким образом я выказал свою неотёсанность? В чём именно сказываются моя провинциальность и простонародность?
Она вздохнула.
— Господи, Кристо, давай начнём с самого начала. Моя служанка только что принесла тебе чашку кофе.
— Ну и что? Я вылил её себе на подбородок? Стал размешивать кофе пальцем?
— Хуже: ты поблагодарил служанку.
— Да я ей и слова не сказал.
— Не сказал. Но поблагодарил её взглядом и улыбкой.
— Что за вздор!
— Человек из общества никогда не выкажет признательности служанке. Более того, настоящий аристократ вообще не заметит, что служанка существует, если только не пожелает уложить её в постель. Тогда он может удостоить простолюдинку взгляда и, может быть, мельком одобрить её женские достоинства.
Надо же! Хорошенько всё обдумав, я понял, что моя наставница права.
— Ну а кроме внимания к прислуге?
— Тебе недостаёт спеси. Посмотри на Матео: он входит в изысканный салон с таким видом, будто попал в свинарник и боится испачкать сапоги. А ты, когда появился в моём салоне, не мог скрыть восхищения.
— Ну конечно, куда мне до Матео. Он старше, опытнее и изображает благородного гораздо дольше.
— Твоему другу нет нужды притворяться. Он рождён кабальеро.
— Матео? Этот picaro? Он кабальеро?
Моя собеседница прикрыла лицо веером и взглядом дала понять, что и так сказала больше, чем намеревалась. Я понимал, что донья Ана не та женщина, из которой легко выудить сведения, и оставил эту тему, хотя неожиданно для себя осознал, что о своём закадычном приятеле Матео почти ничего не знаю. Мне неизвестно ни кто его родители, ни даже где он родился.
Сколь же, однако, непроста его жизнь.
— Мне говорили, что совсем ещё юной девушкой ты сбежала с актёром из бродячей труппы. Не этого ли человека я называю своим другом?
Ответом мне была улыбка.
— Могу ли я чем-то отплатить за столь ценные наставления по части светских манер?
Веер снова заплясал перед её лицом.
— Граф, мой покровитель, любит похваляться своими подвигами в постели, но силён он только на словах.
Ана встала со стула, присела на кушетку рядом со мной, и её рука скользнула мне между ног. Я носил не шерстяные штаны, а модные шёлковые панталоны в обтяжку, и мой реnе затвердел и напрягся при первом её прикосновении.
— Если граф узнает, что ты стал моим любовником, тебя убьют. Но ты не находишь, что опасность придаёт любви особую сладость?
Матео предупреждал меня и насчёт её чар, и насчёт ревности графа. Однако что толку? Оказалось, я слишком слаб, чтобы противостоять ухищрениям женщины.
110
Так началось превращение неуклюжего провинциала в светского кабальеро.
Что меня больше всего раздражало, так это необходимость для усыпления бдительности графа играть роль содомита. Это требовало наряда, никак не соответствовавшего моим вкусам, но после долгих споров мы остановились на щегольской рубашке из жёлтого шёлка и камзоле цвета, который Ана назвала «провокационно розовым».
— Брат Лемоса будет как раз из той компании, что ходит в «заднюю дверь», и одевается он именно таким образом, — пояснила Ана. — Если граф увидит моего спутника одетым на манер родного братца, это развеет все возможные подозрения.
Аййя, оййя! Сколь же затейливыми тропами водит нас порой жизнь!
В обмен на согласие корчить из себя франта с противоестественными наклонностями Ана многократно приглашала меня войти в её «переднюю дверь» и плюс к тому познакомила с развесёлой жизнью театрального сообщества Севильи. Тут-то до меня дошло, почему церковь отказывается хоронить актёров на освящённой земле. Кроме того, все эти пирушки и приёмы подчёркивали разницу между Испанией и Новой Испанией. Театрализованные праздники вроде тех, в которых мне довелось участвовать, в Мехико были бы немыслимы. Так, на одном приёме в Севилье гости нарядились персонажами из «Дон Кихота» и «Амадиса Галльского», но вели себя при этом как римские сатиры во время оргии. Я стремился познакомиться с театральной жизнью поближе, и Ана охотно позволяла повсюду её сопровождать. Хотя сама она больше на подмостки не выходила, но в актёрской среде была своей, и её суждения по поводу представлений, порой высказанные в выражениях, достойных мушкетёров, ценились как мнение знатока.
Первый спектакль, на который она меня взяла, я смотрел, вытаращив глаза.
От Матео я знал, что сцену для представлений лучше всего устраивать на свободной площадке, окружённой двумя или тремя примыкающими домами. В Севилье подмостки располагались так же, но всё было куда совершеннее. Находившийся между двумя длинными зданиями сценический помост накрывался полотняным навесом, протянутым с одной крыши на другую. Напротив сцены размещалась уставленная рядами скамей площадка с сидячими местами, она называлась banco. Позади banco располагалось патио для публики попроще, партер, или «яма». Там толпились мясники, булочники и, конечно, гроза всякого театра, ужасные mosqueteros — зрители с задних рядов, способные засвистеть, затопать, зашвырять мусором актёров и сорвать любую пьесу.
Позади «ямы» находилась grada — ступенчатое возвышение с рядами кресел под деревянной, поддерживаемой столбами крышей, предназначенное для публики почище. Ну а над амфитеатром gradas располагались aposentos — ложи для самых богатых.
— Первоначально aposentos назывались комнаты с окнами в примыкавшем доме, — пояснила Ана, — но потом владелец театра догадался, что, построив свои поднимающиеся террасой ряды, будет собирать большую входную плату.
Места по сторонам от aposentos — это пользующаяся дурной репутацией cazuela, так называемая кастрюля, или галёрка. Ана объяснила, что там собираются женщины из низших классов, и, хотя я, как узнала она от Матео, раньше бывал в театрах и знаком с вульгарным фиглярством мушкетёров, даже им далеко до того, как выражают своё недовольство пьесой или кем-то из актёров завсегдатаи cazuela.
Отправившись на представление в экипаже Аны, мы взяли с собой её подругу Фелицию, женщину несколькими годами моложе её и почти столь же чувственную с виду. К моему удивлению, обе подруги поехали в масках, переодевшись в мужское платье. Причём не дворянское, а простонародное.
— Когда идут пьесы не благочестивого религиозного содержания, у женщин из общества принято появляться на представлениях в масках.
— Чтобы оставаться неузнанными?
— Чтобы женщин узнавали по их спутникам. Такая вот особая скромность — светскую даму никто не должен видеть на представлении. Кроме других светских дам.
— О!
Признаться, из этого объяснения я понял лишь, что имею дело ещё с одной непостижимой женской тайной.
— Ладно, а зачем мужское платье? Или в Севилье принято, чтобы, посещая театр, женщины переодевались мужчинами?
— Разумеется, нет, — ответила Фелиция. — Мы просто хотим иметь возможность публично комментировать пьесу.
И снова я остался в недоумении — нежели лучше критиковать пьесу в мужском платье, чем в женском? Но когда они обе вышли из кареты с корзинками помидоров, начал подозревать, что не всё так просто. Особенно когда мне велели взять билет в патио.
— Мычтоже, будем смотреть пьесу в «яме»? — изумился я. — В компании мушкетёров?
Но по блеску в их глазах догадался, что я попал в руки одержимых вроде Матео. Правда, вскоре мне предстояло убедиться, что по части сумасбродства эти ряженые переплюнут и его. Пьеса считалась уступающей лишь «Дон Кихоту», величайшему шедевру испанской литературы, однако вызывала много споров.
— Святая инквизиция никак не определится насчёт «Селестины», — сообщила Ана. — Её то вносят в запрещённые списки, то вычёркивают. Когда издаются запреты, они игнорируются, а арестовать автора или исполнителей никто не решается, опасаясь возмущения публики.
«Дон Кихот» научил нас смеяться, потешаясь над идальго и всей той романтической чепухой, что содержится в рыцарских романах, но «Селестина» трогает наши души.
Мы, испанцы, созданы из огня и крови, мы ненасытны и щедры, глупы и блистательны. В наших сердцах Бог, но в мыслях обитает дьявол. И в образе этой непутёвой потаскухи, Селестины, воплощены наши лучшие и худшие черты.
Эта пьеса, именуемая обычно просто «Celestina о Tragicomedia de Calisto у Melibea», никак не являлась сценической новинкой — её первая постановка относилась к 1499 году, то есть состоялась спустя семь лет после открытия Нового Света и за двадцать лет до падения державы ацтеков. Трагедия двух влюблённых представлялась публике в двадцати одном проникновенном акте.
Селестиной звали сводню, подбиравшую для своих клиентов — мелкого идальго Калисто и Мелибеи, девушки из знатной семьи, богатой наследницы, — подходящую пару. Однако вышло так, что эти двое встретились, полюбили друг друга и бросили вызов обычаям, не только объяснившись в своих чувствах, но и вступив в связь.
Однако самым ярким персонажем, подлинной героиней пьесы была Селестина, живое воплощение хитрости и коварства. Её грубые шутки и иронические замечания неизменно восхищали публику. Однако жадность и вероломство в конце концов доводят её до погибели. Получая за сводничество золото, эта особа отказалась делиться им с другими участниками заговора, которые сперва убили её, а потом и сами были убиты разгневанной толпой.
Но ничто не могло избавить влюблённых от предначертанной им участи, ибо их неодолимая страсть стала орудием рока. Калисто погиб, упав с лестницы, что вела к окну возлюбленной, а Мелибея — лишившись возлюбленного и чести, которую она утратила вместе с девственностью, — сама бросилась с башни.
— Их попытка бороться с судьбой была с самого начала обречена, — пояснила Ана, когда наш экипаж ехал к театру. — Рок и обычай — вот что предопределило их конец и так или иначе определяет конец каждого из нас, демонстрируя тщетность попыток противоборствовать богам.
— А кто автор? — поинтересовался я.
— Один законник, обращённый еврей. Первая публикация была анонимной, потому что он опасался святой инквизиции.
Во время спектакля я понял, что его опасения были не напрасны. Язык пьесы отличался вольностью и грубостью — Селестина без конца отпускала вульгарные шуточки вроде того, что «penes молодых людей похожи на жала скорпионов, опухоль после укуса которых проходит только через девять месяцев». Один из персонажей обвиняет Селестину и её компаньонку в том, что в результате беспрерывных посещений мужчин они натёрли себе на животах мозоли. Попадались даже намёки на совокупление женщин с животными, хотя к невинной и прекрасной Мелибее это не относилось.
Думаю, случись чопорным инквизиторам из Новой Испании посмотреть от начала до конца двадцать один акт «Селестины», с её похотливыми, порочными, суеверными и злыми главными персонажами, на них напали бы корчи.
Я представил себе, как в качестве вершителя высшей справедливости силком привожу этих ханжей в театр, связываю их, пришпиливаю им веки, чтобы нельзя было закрыть глаза, и заставляю снова и снова смотреть представление.
Но я совсем забыл про помидоры. Вам наверняка интересно, зачем мои спутницы принесли с собой целых две корзинки?
Когда мы вошли в «яму», она была заполнена непрерывно гомонившим народом. Судя по всему, эта публика не только хорошо знала пьесу по прежним постановкам, но и смотрела спектакль в исполнении этой труппы уже не в первый раз. Уличные торговцы и ремесленники обсуждали игру актёров, все их успехи и недочёты с таким жаром, словно каждый из них сам являлся автором пьесы. И вот что интересно: представление устраивалось в дневное время, при естественном освещении, а ведь все зрители из «ямы» зарабатывали на жизнь своим трудом. Но это не помешало им оставить рабочие места и пренебречь заработком ради зрелища.
Но как я понял, все эти зрители требовали хорошей игры и были беспощадны к огрехам.
— Если мы платим деньги, пусть нам показывают настоящее преставление, — заявила Ана. — Когда я играла на сцене, платой были монеты, которые зрители швыряли мне под ноги, и, если моя игра не нравилась публике, я оставалась голодной. ¡Bolo! — неожиданно вскричала она и запустила помидором в актрису, плохо, по её мнению, сыгравшую в одном из эпизодов.