Но при всём том Новая Испания оставалась моим домом, и при виде этого одинокого белого, уставленного в небо перста вулкана сердце моё поневоле забилось сильнее. Севилья была великим и гордым городом, одним из краеугольных камней великой Испанской империи, но мои душа и сердце оставались привязанными к Новому Свету стальными узами. Этот суровый, дикий край давал средства к существованию моим предкам-ацтекам, и он же сделал меня тем, кем я был и кем мог стать. Именно в Новой Испании, невзирая на все её дыбы и плети, темницы и рудники, я получил представление о смелости и верности, о дружбе и чести, и даже какой-никакой учёностью я был обязан своей родине. Невзирая на все препоны и превратности судьбы, я преуспел и возвращался домой не безвестным бродягой, а богатым и уважаемым кабальеро.
Да, я возвращался домой.
Однако я не мог безмятежно радоваться возвращению, ибо на мне лежал долг воздаяния. Я намеревался взять не просто «око за око», но «голову за око», и жажда отмщения убийцам отца Антонио, дона Хулио и его семьи не покидала меня ни на миг. Мечты о кровавой мести сопутствовали мне всегда и повсюду, как неизменный и ближайший союзник. Как только я принял решение вернуться, эти мои мечты разом обрели крылья. План, созревавший в моём мозгу ещё с той поры, как я покинул Веракрус, теперь с безжалостной настоятельностью требовал осуществления. Мною двигало твёрдое намерение заставить убийц заплатить за всё сполна.
Как раз в тот день, когда наш корабль бросил якорь между островной крепостью Сан-Хуан-де-Ульда и городом, мне исполнилось двадцать пять лет. Утро дня своего рождения я провёл в беседе с таможенником и служителем святой инквизиции, однако досмотр меня не пугал: я был достаточно осторожен и не взял с собой ничего непозволительного или способного привлечь нежелательное внимание. Единственной книгой в моём багаже было «Житие святого Франциска», причём настоящее житие, а не одна из тех нынешних непристойных книжек, где под обложкой благочестивого сочинения помещается текст совсем иного содержания.
Перед тем как покинуть Севилью, я подыскивал себе подходящие имя и биографию, но вышло так, что и тем и другим обзавёлся в море. Подходящая возможность представилась мне в лице молодого человека примерно моих лет, третьего сына обедневшего дворянина, который удрал из Испании, не желая, как то предписывали ему родители, делать духовную карьеру. Куда плыть, ему было совершенно безразлично, и, когда, сбившись из-за ветра с курса, мы бросили якорь возле какого-то идиллического острова, мой спутник сошёл на берег и остался там с намерением провести всю жизнь, греясь под пальмами на солнышке в объятиях прекрасных туземок. За несколько недель совместного плавания дон Карлос (имя, показавшееся мне вполне подходящим), будучи беспечным, общительным болтуном, выложил мне всю подноготную: и свою, и своей семьи, благодаря чему я знал историю его рода, имена родителей, братьев и сестёр. Под предлогом намерения обзавестись в Новом Свете домом в подлинно испанском стиле, я даже попросил дона Карлоса набросать мне план их родового гнезда, а заодно и нарисовать фамильный герб.
Хорошо одетый, респектабельный, с прекрасными манерами, без какой-либо контрабанды, но зато с безошибочно угадываемым высокомерием настоящего идальго, я без задержек миновал таможню, не преминув одарить служителя скромным подношением.
Корабельная шлюпка доставила меня к пристани, где торговцы уже складывали приготовленные к погрузке товары. Главный из предназначавшихся для казначейского флота грузов, серебро, надо полагать, находился в городе, в специальном, строго охраняемом помещении во дворце алькальда. Прибытие казначейского флота ожидалось через неделю, однако поговаривали, что подзорные трубы крепости уже углядели в море корабли, так что эскадра благодаря попутным ветрам может прибыть раньше срока. Очень скоро корабли встанут на якорь, разгрузятся и примут на борт дары Нового Света.
По прибытии в Веракрус я снял комнату в гостинице на главной площади, той самой, за место перед которой мне, в бытность мою попрошайкой, приходилось драться. Среди портовых léperos, канючивших у меня милостыню, не было ни одного знакомого лица, что и неудивительно — эти отбросы общества не живут долго. Именно их в первую очередь отправляют на рудники и плантации, они становятся главными жертвами vomito negro и любой другой заразы, опустошающей город.
Я бросил нищим несколько медяков. Признаться, было бы забавно вызвать среди них переполох, подав серебра, но выделяться было не в моих интересах, а подобная неуместная щедрость могла навлечь подозрения — привлечь внимание воров. Того, что меня узнают, особо опасаться не приходилось. Я покинул Веракрус мальчишкой, а в последующие годы пребывания в Мехико носил длинные волосы и впечатляющую бороду. Сейчас мои аккуратно подстриженные и уложенные волосы были не только короткими, но и подёрнулись преждевременной сединой. Сюда прибыл вовсе не Кристо Бастард, а самый настоящий дон Карлос, идальго, чей-то там сын, отправившийся в Новый Свет искать удачи, может быть, в виде богатого приданого дочки какого-нибудь торговца, мечтающего заполучить для своих внуков фамильный герб.
Но неузнаваемым меня делали не только деньги, платье и стрижка. За два года, проведённых в Севилье, я не просто научился вести себя как испанец, я стал им. Как бы сказал Целитель, от меня «разило» gachupin. Да, кожа моя была смуглой, но на Иберийском полуострове жили потомки великого множества народов, населявших его в течение долгих веков, от римлян и вестготов до мавров и цыган, и оттенки кожи тех, кто считал себя испанцами, варьировались от молочно-белого до цвета кофе с молоком. Внешнее разнообразие, кстати, было одной из причин, по которым о человеке считали возможным судить не по обличью, а лишь по родословной.
Как и всех, кому случалось путешествовать в этих краях, меня тянуло подальше от нездоровой влажной духоты города, к прохладе взгорья, начинавшегося за дюнами. Однако прежде мне следовало раздобыть всё необходимое для дороги — обзавестись верховой лошадью, вьючными животными, слугами и припасами.
Потребовав у трактирщика комнату с видом на площадь, я заказал обед туда. Он предлагал мне заодно и услуги замечательно сложенной mulatta, но моё сердце переполняли такие воспоминания, что мне было не до чувственных утех. Совсем неподалёку отсюда я видел, как де Альва заколол отца Антонио, здесь я встретил юную девушку с поэтической душой, мечтавшую читать и писать как мужчина и укрывшую с риском для жизни от преследований нищего мальчишку исключительно потому, что он цитировал стихи.
После того как я обзаведусь в столице подобающим зажиточному кабальеро домом и прислугой, мне нужно будет сменить лошадь, купленную в Веракрусе, на племенного скакуна, ведущего род от одного из легендарных четырнадцати коней первых конкистадоров. Я должен предстать на Аламеде не вздорным щёголем-criollo, всё достоинство которого заключается лишь в том, чтобы, разрядившись в шелка, фланировать по аллее, но настоящим носителем шпор. Энергичным, деятельным хозяином своей жизни.
Большая часть денег, которые мы забрали с монетного двора, оставалась спрятанной. Я собирался воспользоваться лишь своей долей, а остальное оставить для Матео, которому, устроившись и обосновавшись под новым именем, имел намерение незамедлительно написать и спросить, не угодно ли ему будет, чтобы я отослал ему причитающееся со следующим казначейским флотом. Хотя мы отправились в Севилью с немалым запасом золота, у меня возникли подозрения, что он уже снова нуждается в средствах.
Я стоял у выходившего на площадь окна своей комнаты с кубком доброго испанского вина, смотрел, как клонится за пики западных гор солнце, и дивился поворотам судьбы, приведшей меня в ту самую гостиницу, у дверей которой я некогда просил милостыню.
И разумеется, я ни на миг не забывал о вынашиваемом плане мщения, плане, осуществлению которого должны были способствовать продажность и алчность таких людей, как Рамон с Луисом. На сей раз я не собирался прибегать к похищениям и пыткам, не привлекало меня и тайное убийство.
Просто прекращения земного существования для этих злодеев явно недостаточно. Несчастного дона Хулио они лишили чести, денег, семьи, доброго имени — пусть же и их постигнет нечто подобное. Для гордого испанца позор и утрата положения в обществе страшнее смерти.
Кроме того, задуманная месть была тесно связана и с проводимым мной собственным расследованием, касающимся тайны моего рождения.
Спал я урывками, беспокойно. В мои сновидения то и дело вторгались чудовищные образы из прошлого.
В тот ранний час, когда солнце, пленённое богами ацтеков под Восточным морем, ещё только вырывалось на волю, окрашивая линию горизонта дрожащим серым полусветом, я услышал топот множества ног по булыжной мостовой площади. Сначала мне казалось, что это сон, очередной кошмар, напоминающий о том, как всполошённые бегущим стадом свиней власти Мехико вообразили, будто это взбунтовались рабы, и обрушились на ни в чём не повинных чернокожих с оружием.
Но нет, оружие громыхало наяву. Мушкетные выстрелы отдавались эхом от стен площади, вспышки озаряли предрассветные сумерки, лязгали стальные клинки. Я спрыгнул с постели и подскочил к окну, сжимая кинжал.
Множество тёмных фигур яростно атаковало дворец алькальда. Я уж было подумал, не началась ли война, но потом сообразил, что скорее это нападение пиратов, которые разорили и разграбили дюжину городов на Карибах и вдоль океанского побережья. Походило на то, что корабли, которые удалось разглядеть в море со стен крепости, относились вовсе не к казначейскому флоту, а принадлежали морским разбойникам.
В то время как часть пиратов штурмовала укреплённый дворец, остальные рассыпались по окрестным домам. Я запер дверь на засов и заклинил дверную ручку стулом: разумеется, рвущуюся толпу грабителей это не остановит, но, по крайней мере, задержит. Повесив кошель с деньгами на шею, я торопливо оделся, засунул один кинжал в ножны на поясе, спрятал второй за голенищем, прихватил шпагу и выбрался в окно, на уступ в пару футов шириной. Моя комната находилась на верхнем этаже, так что с карниза можно было перебраться на крышу.
С крыши открывался широкий обзор. Уже светало, и теперь я видел, что Веракрус подвергся нападению двух или трёх сотен человек. Некоторые грабители, выделявшиеся пестротой пиратских нарядов, разбившись на небольшие группы, грабили частные дома, в то время как основная их масса атаковала дворец алькальда. Серьёзного сопротивления пираты не встретили — после одного или двух мушкетных залпов большая часть стражи обратилась в бегство.
Форт находился примерно на расстоянии мушкетного выстрела от берега, и я хорошо видел людей, высыпавших на стены, но на выручку городу никто не спешил. Корсары, подойдя к цитадели на своих шлюпках, захватили все лодки, обеспечивавшие связь острова с берегом.
Утренний воздух полнился криками, выстрелами и взрывами. Укрываясь на крыше, я видел, как многие горожане, надеясь спастись, бегут к церкви. Видимо, они не понимали, что напавшие на них злодеи не чтят никаких святынь. Некоторые пытались умчаться прочь верхом или в каретах, но их, как правило, перехватывали флибустьеры. Одних сшибали с лошадей выстрелами, других, вопящих от страха, вытаскивали из экипажей.
Я увидел карету, вылетевшую со стороны одного из богатых кварталов на площадь и мчавшуюся, что было сущим безумием, прямо к дворцу алькальда. На повороте экипаж занесло, и он едва не перевернулся. Индеец-возница слетел с козел, а перепуганные стрельбой лошади бешеным галопом понеслись, грохоча по булыжной мостовой, по самому центру площади.
В окне кареты показалось бледное от ужаса лицо.
— Елена! — Этот крик вырвался из моих лёгких — и из моего сердца.
Какой-то пират бросился наперерез карете и выстрелил в воздух. Испуганные лошади вскинулись на дыбы, и в тот же миг подскочившие разбойники схватились за волочившиеся по мостовой вожжи и вцепились в упряжь.
В то же самое время я перескочил с крыши на аркаду окаймлявшей площадь галереи, а оттуда спрыгнул на землю.
Флибустьеры уже вытаскивали Елену из экипажа, разрывая на ней одежду. Она судорожно цеплялась за всё, за что только могла, яростно визжала, царапалась, кусалась и пиналась.
Не замедляя отчаянного бега, я вонзил кинжал в спину одного из пиратов, а когда его товарищ обернулся, нанёс тому в горло удар шпагой. Затем я вырвал клинок, отразил выпад третьего пирата, поменял руки, перекинув кинжал в правую, а шпагу в левую, прыгнул вперёд, сократив расстояние между нами и войдя в мёртвую, недосягаемую для его клинка зону, и, обманув негодяя ложным выпадом в лицо, перерезал ему поджилки.
В тот же миг клинок полоснул меня по левой руке, и я, вскричав от боли, выронил шпагу. Последний из атаковавших карету врагов разрубил моё плечо до кости. Я резко развернулся ему навстречу, однако едва не потерял равновесие. Увы, я понимал, что отбить последний, роковой удар уже не успею.
Но в пылу схватки враги совсем забыли про Елену. Освободившись, она наклонилась, вытащила что-то из складок платья, и в то самое мгновение, когда абордажная сабля уже взлетела над моей головой, чтобы снести её с плеч, пират вдруг застыл. Глаза его изумлённо расширились. Он обернулся к девушке, и я увидел рукоять торчавшего из его спины кинжала. Разбойник опёрся на клинок, а когда я вырвал у него оружие, опустился на колени и рухнул ничком на мостовую.
Но к нам уже бежали другие флибустьеры.
— Скорее в карету! — заорал я, взбираясь на козлы, бросая клинок себе под ноги и хватая здоровой рукой вожжи.
Потом я зажал их между коленями, выхватил из гнезда кнут и хлестнул лошадей. Позади, на площади, громыхнула пиратская пушка, высадив ядром ворота дворца, и лошади, испуганные пушечным громом куда больше, чем моим кнутом, рванули с места во весь опор. Я снова схватился неповреждённой рукой за вожжи, и карета, сметая с пути разбойников, полетела по мостовой.
Какой-то грабитель в отчаянном прыжке ухватился за дверцу кареты и повис на ней. Елена закричала. Я наклонился, выхватил из-под ног клинок и наотмашь ударил врага. Попасть не попал, но пират разжал хватку, упал и покатился по мостовой.
— Елена! С вами всё в порядке?
— Да! — выкрикнула она.
Мы вылетели с площади и, вихрем промчавшись по улице, понеслись по дороге на Ялапу.
Меня мучила боль, голова туманилась и кружилась от потери крови, но одна мысль о том, кого я везу, удваивала мои силы.
Когда мы наконец отъехали по дороге на безопасное расстояние, я, с трудом совладав с перепуганными лошадьми, заставил их перейти на шаг. К тому времени они уже взмокли, были все в поту и чуть не валились с ног. Сам я вспотел не меньше, но моя одежда пропиталась ещё и кровью, вместе с которой из меня вытекали силы. Благодаря напряжению бешеной скачки я ещё кое-как держался, но, когда экипаж замедлил ход, сознание моё стало угасать.
— Вы ранены? — послышался голос.
Голос ангела был последним, что я услышал. Затем надо мною сомкнулись чёрные тучи, и я стал падать, падать, падать в бездонную пропасть.
114
— Сеньор, сеньор, вы меня слышите?
Был то голос ангела — или сирены? Одного из тех женоподобных существ, что заманивают моряков сладкоголосым пением, обрекая их на гибель? Этот вопрос промелькнул в моём помутнённом сознании, в то время как я парил между тьмой и светом. Когда свет наконец возобладал и сознание возвратилось, оказалось, что я так и сижу на козлах. Туда же взобралась и Елена.
— Я пыталась остановить кровотечение, — пояснила она. И то сказать, рука моя была перевязана белоснежной, но уже промокшей от крови тряпицей. Другую такую же Елена как раз отрывала от своей нижней юбки.
В голове у меня ещё всё туманилось, однако былые медицинские познания всплыли в памяти мгновенно.