Два реала за штурм этой цитадели? ¡Dios mio! Да тут запросто можно было лишиться не только cojones, но и головы, так что достойным вознаграждением за подобный риск могли бы послужить разве что все сокровища казначейского флота. Я оглянулся назад, но Матео, поймав мой взгляд, обнажил кинжал и угрожающе указал им на свой пах.
Неприятное ощущение в промежности заставило меня перевести взгляд обратно, на сооружение, по которому мне предстояло взбираться, и тут я понял, почему этот мошенник выбрал именно меня. Чтобы пролезть через сей деревянный лабиринт, требовались невероятная ловкость и гибкость.
Едва оказавшись вне поля зрения Матео, я быстренько развернул записку, которую должен был доставить, и прочёл её.
«А щёчки мягче, чем гусиный пух»? Да уж, сравнение хоть куда! А рифмы «губ — пух»! Не мог украсть для такого случая стихи получше?
Впрочем, вскоре мне стало не до поэзии: чтобы пролезать между опорами, я был вынужден изгибаться, ужиматься и выкручиваться самым немыслимым образом. Вдобавок не все они были закреплены как следует, и, перебираясь на очередное бревно, мне приходилось проверять, держится ли оно на месте. Одна жердина под тяжестью моего веса выскочила из гнезда, и я едва приладил её обратно.
Всё это время я боялся, что меня заметят или что я обрушу какую-нибудь опору, отчего вся трибуна грохнется, похоронив под обломками сидящих на ней важных дам и господ — а заодно и меня.
Наконец я добрался до верхнего уровня, незаметно вылез под стол футах в пятнадцати от того места, где сидела супруга алькальда, и медленно пополз в её направлении, стараясь не задевать сапоги мужчин и нижние юбки женщин.
Я полз, пока не узнал её платье, раздутое во всех направлениях на расстояние вытянутой руки. Этакую пышную полусферу из розовой ткани, натянутой на каркас из тростника и проволоки. Я слышал, что эти платья называют или по-французски, фижмами, или по-испански, guardin fantes. Некоторые юбки имели в окружности по нескольку футов. Сидеть в них, разумеется, было невозможно, и, чтобы ноги у дам не уставали, их поддерживали в полусидячем положении специальные деревянные устройства.
Я дёрнул женщину за подол платья, дабы уведомить о своём прибытии, и уже потянулся было, чтобы передать ей записку, когда алькальд вдруг воскликнул:
— ¡Amigos! Пусть никто не усомнится в моих словах, когда я утверждаю, что являюсь величайшим тореадором во всей Новой Испании. Вы привыкли к тому, что против быка выезжают верхом, с длинным копьём. Я же сражаюсь пешим, используя лишь плащ.
Я услышал, как алькальд притопывает вокруг, чтобы продемонстрировать, как именно он это проделывает.
— Мне нужен плащ. Эй, слуги, подать мне скатерть со стола! Она подойдёт.
Края скатерти свисали до самой земли и полностью меня скрывали. Я понимал, что если её сейчас снимут со стола, то с моих плеч вскоре снимут голову.
Но помешать этому я не мог и в отчаянии и панике укрылся в единственном доступном мне месте — поднырнул под обруч, удерживающий подол, и оказался под шатром юбок молодой красотки.
Аййо! Перед каким святым я провинился, забыв почтить в день его праздника, чтобы заслужить это наказание? ¡Dios mio! Матерь Божия, Иисус Христос! Помилуйте меня, ни в чём не повинного мальчишку. Я вор, да. Притворщик — что правда, то правда. Согласен, я сплошь и рядом оскверняю свои уста ложью. Но почему я должен лишаться головы (её обязательно выставят в назидание на городских воротах) из-за любовной интрижки, к которой не имею никакого отношения?!
Да и вообще, что за нелепость? Каждому известно, что с быками сражаются верхом на лошади. С чего вдруг этому дураку алькальду приспичило драться с ними пешим? Это оскорбление не только для быков, но и для меня. Надо же быть таким идиотом! Ну охота тебе похвастаться своим умением — слезай с помоста, забирайся на лошадь, и копьё тебе в руки!
Пока алькальд развлекал публику своими ребяческими выходками, я сидел в палатке из юбок его жены, зажатый в таинственном тепле между её ног. Опасаясь разоблачения, чтобы, не приведи бог, ни одна часть моего тела случайно не высунулась из-под юбок, я забился между ними плотнее, а женщина в ответ раздвинула их пошире, предоставив мне место. Ей тоже явно не хотелось, чтобы меня поймали. Я быстро обнаружил, что под пышными нижними юбками у красотки ничего нет и что я прижат к самым интимным её местам.
Вообще-то я видел, как мочатся на улицах девочки, да и из разговоров взрослых знал, что у женщин между ног дырка, а теперь убедился — так оно и есть. Отверстие это оказалось тёплым, влажным и таким манящим, что ничего подобного я и представить себе не мог. Теперь-то мне стало ясно, почему все мужчины так рвутся поместить туда свои garranchas.
Рука красавицы схватила меня за волосы и подтянула выше, к самому этому отверстию, где обнаружилось нечто такое, о чём я раньше не слышал. Сама юная дама при этом начала ёрзать и покачиваться.
Оказалось, у женщин на краю их лона имеется что-то вроде маленького нароста или грибочка, крохотное подобие мужского реnе. По судорожным движениям супруги алькальда я понял, что прикосновение к этому месту не оставляет её равнодушной — видимо, оно обладает особой чувствительностью. Когда я трогал это место, её движения усиливались в зависимости от силы прикосновения, а когда случайно уткнулся в него носом, всё тело женщины затрепетало и задрожало. Она извернулась, подавшись ко мне, и отверстие между её ногами начало расширяться.
И всё это происходило под возгласы и топот алькальда, изображавшего бой с быком, роль которого исполнял слуга.
Это было не слишком-то удобно, но юная красавица каким-то образом исхитрилась закинуть ногу за мою голову, и её чувствительное сокровище оказалось прямо у моих губ. От неожиданности я попытался отстраниться, но женщина надавила ногой, и деваться мне было некуда. А поскольку мне также нечем стало и дышать, я непроизвольно открыл рот. Мой язык проник во влажную пещеру, и...
Именно это и было ей нужно.
Мой язык.
Я оказался в ловушке. Мало того что меня удерживали тиски её ног, так ведь я всё равно не мог бы вырваться и оказаться посреди толпы — меня бы кастрировали и четвертовали. Да и записку следовало передать, иначе меня кастрировал бы уже Матео. Таким образом, у меня не оставалось другого выхода, кроме как ублажать эту женщину.
Сначала я прикасался к её сокровенному бугорку языком робко, опасливо, но по мере того, как её лоно увлажнялось и становилось всё жарче, я делался смелее, тем паче, что мой собственный garrancha набух, стал muy excitado и начал пульсировать.
Первоначальный страх сменился тем внутренним напряжением, которое уже было мне знакомо: как-то раз одна дружелюбная puta, с которой мне довелось спать рядом в Доме бедных, показала мне, как можно снять это напряжение, действуя рукой.
— Великолепно! — вскричали зеваки, когда алькальд «убил» быка шпагой.
Чем громче они кричали, тем крепче стискивала сеньора мою голову и тем сильнее мои губы и язык обрабатывали её заветный источник радости.
— Итак, amigos, все вы видели, как можно одолеть быка пешим. Уверяю вас, придёт время, когда никто больше не будет сражаться с быками, сидя в седле. Наши португальские друзья считают такое невозможным, но, помяните мои слова, это будет настоящий поединок, el hombre против el toro, шпага и плащ против рогов и копыт.
Он вернул скатерть на стол, и слуги поспешно её расправили. В то время как зрители хлопали в ладоши, бёдра женщины с жаркой дрожью тёрлись о моё лицо.
При всей моей неопытности до меня дошло, что там, в её жарком лоне, должен бы находиться мой пульсирующий garrancha.
Хотя отец Антонио строго-настрого запрещал в Доме бедных всякие вольности и женщины спали там за занавеской из одеял, я видел однажды, как lépero раскачивался поверх puta, я уж не говорю про то, как в детстве застал вместе дона Франсиско и Миаху. Но сейчас в моём положении, стоя на коленях, с головой между ног женщины, проделать что-то подобное было невозможно.
Оставалось положиться на инстинкт, что я и сделал, непроизвольно засунув язык как можно глубже в пышущее жаром отверстие.
Это оказалось ошибкой.
По всему телу красавицы пробежала сладострастная дрожь, с уст сорвался крик. Одному Богу ведомо, какое выражение было у неё на лице, но в тот момент, когда я уже ждал, что меня вытащат из-под её платья и полоснут ножом по горлу, спазмы женщины медленно, очень медленно начали стихать. Охваченный паникой, я поспешно выбрался из-под платья. И тут алькальд обратился к супруге со следующими словами:
— Mi amor, как я счастлив видеть твоё лицо, такое разгорячённое и покрасневшее от волнения! Мне и в голову не приходило, что моё выступление приведёт тебя в такой восторг.
Сам алькальд, судя по голосу, пребывал в восторге ничуть не меньшем.
Я приподнял скатерть, чуть-чуть, но достаточно, чтобы встретиться с женщиной глазами, заметил струйки пота, прочертившие слой пудры на её лице, и с улыбкой — желая показать, что мне было приятно доставить красавице удовольствие, — протянул записку. Она позволила себе мимолётно улыбнуться (то была полуухмылка-полугримаса), приподняла колено и внезапно пихнула меня в лицо так, что я попал прямо в отверстие между досками и полетел вниз, пересчитывая всеми рёбрами и конечностями брёвна и жерди опорной конструкции, пока наконец с глухим стуком не шлёпнулся на землю.
Медленно приподнявшись, я пополз вперёд и выбрался из-под павильона, ощущая боль повсюду, где только можно и где нельзя, но прежде всего будучи уязвлённым в душе. Чёртова авантюриста, впутавшего меня в эту историю, нигде видно не было, и я, сильно прихрамывая, решил убраться восвояси.
Так или иначе, но из этого приключения я вынес полезный опыт. Я сделал два важных открытия относительно женщин. Во-первых, у них есть тайное местечко, которого можно касаться, чтобы доставлять им удовольствие. А во-вторых, когда женщины наконец получат удовольствие, то единственное, на что ты можешь рассчитывать в знак благодарности, — это пинок в физиономию.
Я успел отойти совсем недалеко, когда народ вдруг начал расступаться, давая дорогу экипажу, и мне показалось, что это неплохая возможность пустить в ход искусство попрошайки. Я припустил к карете, но на бегу встретился глазами с хищным взглядом вышедшей из неё с помощью слуг, облачённой в чёрное старухой, и сердце моё сжала ледяная рука ужаса.
Поразительно, но эта старуха, завидев меня, тоже отпрянула — сначала на её лице появилось удивление, которое вскоре сменилось тревогой. Как-то раз я наблюдал такую реакцию со стороны человека, которого укусила игуана, — удивление, потом отвращение и, наконец, ярость. Он, помнится, забил игуану насмерть.
Разумеется, у меня не было ни малейшего представления о том, с чего это моя никчёмная персона привлекла столь недоброжелательное внимание знатной испанской доньи, но интуиция lépero мигом приделала моим ногам крылья. К тому времени, когда архиепископ, выбравшись на tierra firma, наклонился, чтобы поцеловать землю, я уже был далеко.
И оглянуться я позволил себе, лишь когда нас со старухой разделяла не только многочисленная толпа, но и лабиринт проулков, слишком узких для кареты. И всё равно я почему-то чувствовал себя голым и уязвимым, как будто само солнце шпионило для этой женщины.
13
В своё прибежище, Дом бедных, я пробирался боковыми улочками, убеждённый в том, что ангел смерти пребывает повсюду. Богадельня была пуста. Отец Антонио и его подопечные, спавшие по ночам вповалку на усыпанном соломой полу, вместе со всеми горожанами отправились в порт приветствовать архиепископа. Правда, сам виновник торжества, вместе с buena gente, скоро переместился во дворец алькальда, в то время как простым жителям Веракруса и всем тем, кто приехал в город в связи с прибытием казначейского флота, предстояло веселиться и праздновать на площадях ночь напролёт и весь следующий день. Конечно, пропустить такой праздник, какой простому человеку выпадает всего раз в жизни, было немалым огорчением, но в данном случае страх возобладал над жаждой впечатлений.
Casa de los Pobres, Дом бедных, представлял собой всего лишь большой прямоугольный барак. Один уголок был отгорожен занавеской для отца Антонио: там находились его деревянная койка с соломенным матрасом, небольшой стол со свечой для чтения, сундучок с личными вещами и несколько полок с книгами из его скромной библиотеки. Книг было не много — несколько томов религиозного содержания да творения древнегреческих и римских классиков. Надо полагать, в церковной библиотеке, у алькальда, а может быть, и у нескольких местных богатеев книг было побольше, но для города, где мало кто из жителей мог прочитать собственное имя, это было внушительное собрание.
Больше всего мне нравилось сидеть в отгороженном уголке священника и читать, но сегодня я забился туда, чтобы спрятаться: сел на его кровать, подтянул ноги к груди, обхватил их руками и прижался к стене. Улицы Веракруса отточили мои инстинкты выживания до остроты лезвия бритвы, и я просто физически ощутил, что от той старухи исходило чувство более сильное, чем просто злоба.
Страх.
Неужели я — или родители, которых я не знал, — сделали ей что-то дурное? Отец Антонио никогда не рассказывал ни о чём подобном, так что и ненависть этой зловещей старухи сама по себе была труднообъяснима. Но страх? С чего бы это знатной матроне, благородной вдове, пугаться мальчишки lépero, который просит подаяние, чтобы заработать себе на хлеб?
Может быть, она меня с кем-то спутала? Но это уже не первый раз, когда меня принимают за кого-то другого. Помнится, в тот злополучный день дон Франсиско избил меня до полусмерти, когда его гость заявил, будто обнаружил во мне сходство с кем-то — с кем именно, я так и не узнал. Может быть, то же самое сходство сейчас углядела и старуха?
Разумеется, порой я приставал к отцу Антонио с расспросами насчёт настоящих родителей, но он всегда отнекивался и лишь однажды, будучи мертвецки пьян, признался, что мой отец — носитель шпор. А протрезвев, сокрушался, считая, что сказал слишком много. Однако та старуха, как и гость дона Франсиско до неё, увидела в моём лице нечто такое, что вызвало у неё ярость и страх. Это подвергло меня риску, и я боялся, что таинственное сходство впредь может стоить мне жизни.
Я пытался выбросить эту женщину из головы, но не мог перестать думать о том, кто же мои родители. То, что моя мать, возможно, была воровкой и шлюхой, ничуть меня не смущало, поскольку все мы, так называемые Божьи дети, принадлежали к самым низам общества. И окажись даже мой отец самым знатным испанским грандом, это ничего особенно не меняло. Испанские gachupines постоянно брюхатили наших женщин, однако никаких чувств к прижитым с ними внебрачным детям не испытывали — для них мы были презренными ублюдками, что, между прочим, подчёркивалось и законами, которые они сами принимали против нас, своих же собственных детей. Мы были изгоями общества, не имели никаких прав и не наследовали не только имущество, но даже фамилии своих отцов. И не одни лишь улицы Веракруса — ¡Bueno Dios! — но вся Новая Испания из конца в конец кишела незаконными отпрысками преступных связей, и gachupines смотрели на них, как на пустое место, поскольку с точки зрения закона то были не их родные дети, а бесправные существа, над которыми можно вволю безнаказанно издеваться.