Порой нас называли «дети пушек», потому что наши матери, шлюхи, сами не знали, от кого именно рожают. Название это произошло следующим образом: на кораблях военного флота, на галеонах, на потребу команде часто содержали putas, а если какая-то из них рожала во время плавания, её клали на пушечную палубу, рядом с орудиями и постоянно горевшими жаровнями для воспламенения пороха. От этих пушек и прошло прозвище, означавшее приблизительно то же самое, что и «сукины дети». Поэтому, даже если я и правда был родным сыном носителя шпор, это давало мне не больше прав, чем любому из «детей пушек».
Однако при всём этом я уже дважды нарывался на людей, ненавидевших меня, причём, очевидно, из-за моих родителей, которых я не только никогда не видел, но даже не знал, кто они такие. Получалось, что со мной была связана какая-то мрачная, может быть даже кровавая, тайна, и уже само моё существование таило в себе некое зло, словно я отвечал за неведомые мне грехи предков. Аййо, может быть, хоть теперь отец Антонио наконец скажет, почему эта женщина меня ненавидит! Надеюсь, он изыщет способ справиться с этим затруднением. Конечно, он обязательно придумает выход — если сможет. Отец Антонио был хорошим человеком. Он помогал всем. Его единственный грех заключался в том, что он был слишком добрым. После того как его лишили сана, Антонио обратился за помощью к мирскому сообществу и сумел уговорить зажиточного купца передать в его ведение запущенное здание в самом центре квартала mestizos; деньги же, еду, одежду и лекарства для бедняков, которых он привечал в этой богадельне, жертвовали городские богатеи.
Иными словами, отец Антонио, как и я, попрошайничал.
Как-то раз я сопровождал своего наставника в один из роскошных особняков и видел, на какие ухищрения приходилось ему идти, чтобы хоть чем-то разжиться у этих скряг. Нет, рук из суставов бывший священник не выламывал, но с невозмутимой улыбкой и невинными, как у святого, глазами заверял богачей, что Богу ненавистны сомнительные деньги, но Он любит людей честных и бескорыстных, мостящих своей щедростью и любовью к ближнему золотую дорогу на небеса.
Отец Антонио славился как искусный лекарь, но сам признавался, что это были практические навыки, а не академические познания, да и его хирургические инструменты при ближайшем рассмотрении оказывались плотницкими либо кухонными принадлежностями. Одарённый самоучка, он почерпнул сведения о медицине из труда Галена Пергамского, греческого врача, жившего в I веке от Рождества Христова. Переведённые с греческого на арабский (язык ненавистных испанцам мавров), а лишь потом на латынь, сочинения Галена не пользовались благоволением церкви, но это было лучшее из всего, чем располагал мой опекун. Нередко отец Антонио вызывал для оказания помощи настоящих врачей, однако сам он брался и за те случаи, от которых другие лекари отказывались.
— Свою учёную степень, — сказал как-то отец Антонио, — я получил от Галена и школы жизни, где правит необходимость.
Дом бедных отнюдь не был дворцом — просто барак из некрашеных досок, приколоченных гвоздями к необструганным брёвнам, и я спал в общем помещении с теми, кто был слишком истощён от голода или болезни, чтобы искать кров в другом месте. Груды соломы и несколько рваных одеял служили нам постелями. На случай похолодания у отца Антонио имелось и несколько целых одеял, но обычно он держал их припрятанными. Увы, бедняки воровали всё, до чего только могли добраться.
Впрочем, по большей части в богадельне царил вовсе не холод, а, наоборот, такая духота, что не продохнёшь. Правда, это было характерно для всего города, кроме, может быть, прохладных садов, окружавших богатые особняки. Когда шёл дождь, что бывало часто, всё помещение отсыревало, пол намокал, и я спал на длинном столе, за которым голодающие Веракруса каждый вечер вкушали свою скудную трапезу. В плохую погоду, когда люди не могли просить подаяния, нам приходилось кормить больше ртов.
В одном углу находился маленький очаг; там приходящая индейская стряпуха каждый вечер готовила тортильи и фасоль, которые, иногда с маисовой кашей, и составляли единственное, чем мог порадовать своих подопечных Антонио. Дым от очага оседал на потолке, и в конце концов все трещины между крышей и стенами забились сажей.
Только книжные полки были укрыты от сырости и дождя.
Я повернулся и стал изучать заголовки на корешках томов. Большую часть книг отцу Антонио подарил хозяин гасиенды, во владениях которого мой покровитель служил сельским священником. В этой маленькой библиотеке имелись солидный фолиант по медицине, несколько религиозных сочинений, в том числе и знаменитое «О Граде Божием» Блаженного Августина, но преобладали всё-таки классические произведения древнегреческих и римских авторов. Больше всего я любил читать «Bioiparalleloi» («Сравнительные жизнеописания») Плутарха, ибо там описывались характеры и благородные деяния величайших воинов, законодателей, ораторов и государственных деятелей Древней Греции и Рима, а также «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, «Энеиду» Вергилия, трагедии Эсхила, «Божественную комедию» Данте и «Басни» Эзопа.
Помимо знаний, почерпнутых от отца Антонио и из его книг, мои пожитки состояли из грязных рваных штанов и рубашки, в которых я попрошайничал, а также относительно чистой смены одежды, которую надевал, отправляясь в церковь. Штаны и рубашка были сделаны из грубого индейского хлопка и волокон агавы, а сандалии — из пеньки. Чтобы сандалии меньше изнашивались, я обувался, только входя в церковь.
И ещё у меня был серебряный крест. Как-то ночью, вернувшись сильно навеселе, отец Антонио признался, что распятие это раньше в действительности принадлежало моей матери и что его подарил ей мой отец. Это была единственная вещь, доставшаяся мне от родителей, — крест из чистого серебра, украшенный красными камнями. Трудно было представить себе, чтобы такой вещью владела «индейская шлюха», хотя, если мой папаша и вправду был носителем шпор, мало ли какая блажь могла взбрести в его испанскую голову.
Так или иначе, никакого толку мне от этого всё равно не было. Вздумай я носить такой крест на виду, меня бы мигом убили, чтобы его отнять, или посадили в тюрьму как вора. Его небезопасно было демонстрировать даже в приюте, и в конце концов мой покровитель покрыл крест смолой, чтобы я мог не таясь носить его на шее, болтающимся на пеньковой верёвке.
Потрогав зачернённый крест пальцами, я невольно подумал о добром священнике. Был ли он лишён сана за то, что боролся против испорченности церкви, заступался за индейцев и полукровок? Или, как утверждали другие, причиной тому стало его неодолимое пристрастие к вину и блудницам?
Впрочем, мне ли было задаваться такими вопросами. Так или иначе, добра этот человек творил больше, чем любой другой в Веракрусе, а мне, причём с риском для жизни, отец Антонио подарил нечто малодоступное даже для многих чистокровных испанцев. Великий мир классической литературы.
Не пренебрегал он и нашими более современными авторами. Его друг, тоже священник, брат Хуан был большим поклонником литераторов, имена и сочинения коих по большей части пребывали под запретом. Он давал моему покровителю книги из запретного списка, благодаря чему я, например, получил возможность ознакомиться с романами и пьесами Мигеля Сервантеса.
Я знал, что Сервантес создал образ Дон Кихота, неугомонного странствующего рыцаря, который сражался с ветряными мельницами. Этот запрещённый роман отец Антонио хоть и неохотно, но всё же разрешил мне прочесть, а вот других, тоже не одобряемых церковью авторов — таких как Лопе де Вега и Матео Альтман, — хотя брат Хуан часто приносил ему их книги, упорно не давал. Правда, толку от его запретов не было: стоило моему учителю отлучиться, как я хватал книги и прочитывал их от корки до корки.
Однажды утром, когда я спал (вернее, это взрослые так думали), брат Хуан зашёл к отцу Антонио и взволнованным шёпотом, таясь от всех, сообщил, что раздобыл для него книгу «Гусман де Альфараче». Позднее я спросил у своего покровителя, почему они окружают эту книгу такой тайной.
— Потому что книги вроде этой читают только в Испании, — ответил он. — Инквизиция запретила доставлять их в Новую Испанию, ибо, по мнению церкви, они могут послужить развращению индейцев. Даже нам, чистокровным criollos, запрещено их читать из опасения, что они дурно на нас повлияют и ввергнут в пучину разврата.
Тот факт, что найти среди индейцев грамотея было весьма и весьма затруднительно, святой инквизицией, похоже, во внимание не принимался. А отец Антонио совсем упустил из виду, что «пучина разврата» наверняка заинтересует пятнадцатилетнего юнца, который воспринимает всё малость не так, как немолодой уже клирик.
Неудивительно, что теперь я просто сгорал от любопытства, и днём позже, оставшись один, я его удовлетворил.
У отца Антонио под кроватью имелся тайничок, под крышкой которого мы прятали от вороватых бедняков свои ценности. Собственно говоря, в основном все ценности сводились к нескольким относительно целым одеялам, полученным отцом Антонио от жертвователей. Они хранились на случай холодов или полного безденежья — тогда он продавал одно из них и покупал еду.
Я открыл крышку тайника, достал томик, который накануне принёс брат Хуан, и, болтая ногами, принялся читать эту книгу, оказавшуюся, к великому моему удовольствию, увлекательным повествованием о приключениях молодого бездомного бродяги, авантюриста и плута.
Как уже говорилось, в жизни мне довелось встретить и своего Гусмана де Альфараче, тоже изрядного плута, по имени Матео. От него я узнал немало интересного об уловках Гусмана, но об этом я расскажу вам позднее.
14
Ближе к вечеру отец Антонио домой не вернулся, хотя ничего необычного в этом не было — клирик вообще любил всякого рода празднества, а уж сегодняшнее не знало себе равных. Одновременное прибытие казначейского флота и нового архиепископа дало основание для всеобщего веселья, которое и царило теперь повсюду. Кроме того, церковь, которая выходила на главную площадь, была битком набита прихожанами, ведь службу сегодня там проводил сам архиепископ. Вся площадь была заполнена прихожанами, клириками и просто любопытствующими, радушно приветствовавшими нового прелата. Все сходились на том, что при всём изобилии религиозных праздников, какие знал Веракрус, нынешние торжества были просто уникальны.
Мне, однако, было не до веселья — впору хоть самому забраться в подпол и захлопнуть за собой крышку. Я никак не мог избавиться от воспоминаний о зловещей старухе и хотел поскорее встретиться с отцом Антонио, от которого надеялся получить хоть какие-нибудь объяснения.
Не в силах усидеть на месте, я надел соломенную шляпу и индейскую manta — одеяло, которое носили вместо плаща, пропустив над правым плечом и под левой рукой. В такого рода одежде (излюбленном наряде подавляющего большинства индейцев и полукровок, а именно из них в основном состояла толпа на улицах) было легче всего затеряться, а стало быть, она идеально подходила для маскировки.
Надвинув шляпу на лоб, я отправился в сторону площади, откуда — это было слышно уже издалека — доносились музыка, пение и громкий смех. Жизнь простых людей в Новой Испании была суровой и трудной, но уж если им выпадала возможность отдохнуть и повеселиться, они отдавались этому со всей страстью, причём танцы и обильные возлияния сопровождали любые праздники, хоть светские, хоть церковные. Вокруг площади выстроились продавцы пульке, хереса, вина и ямайского рома, и, надо сказать, отбоя от покупателей не было. Люди, порой с трудом наскребавшие денег на тортилью для своих детей, не скупились на выпивку. Сегодня эти бедняги чувствовали себя так, словно им принадлежал весь казначейский флот.
Карибскийром, прозванный «чертогон», считался в Веракрусе новинкой, но уже приобрёл огромную популярность. Этот дьявольский напиток, который гнали из тростникового сахара, похищал души всех тех, кто не относился к gachupines и, следовательно, не мог позволить себе испанского бренди. Ну, строго говоря, не совсем уж все подряд были поклонниками рома. Я сам, попробовав его как-то раз, зарёкся: мне показалось, что эта огненная жидкость прожгла бы дырку и в крокодильем желудке.
Повсюду пылали костры, и искусные мастера стряпни похвалялись друг перед другом вкусными тортильями, варёными бобами, жареным красным перцем. Разносчики торговали бананами, папайей, сахарным тростником и насаженными на вертел, очищенными от кожуры плодами манго. Певцы и гитаристы на площади исполняли любовные серенады, собирая в шляпы медяки.
Священников и монахов в этой толпе было хоть отбавляй, однако отца Антонио я, как ни искал, среди них так и не обнаружил. Оно конечно, многие духовные лица были приглашены во дворец на приём к архиепископу, но вряд ли прелату пришло бы в голову привечать священника, лишённого сана, нищенствующего клирика, каковым являлся мой добрый покровитель. Чтобы как следует всё рассмотреть, я взобрался на невысокую каменную ограду фонтана и оттуда обвёл взглядом море голов на площади. Макушек с тонзурами было полно, но сверху все они выглядели абсолютно одинаково.
Неподалёку выступала группа juglares, уличных артистов, которые пели, танцевали, кувыркались и показывали фокусы. Их трюки, может быть и не рассчитанные на изысканный вкус, но сложные и рискованные, приковали моё внимание.
Куда мне, гордившемуся своим умением выворачивать руки из суставов, было до этих кудесников! Один juglare достал из ножен шпагу длиной с руку, объявил, что сейчас проглотит её, после чего, не теряя времени, откинул голову, разинул рот, занёс над ним клинок остриём вниз и, медленно опуская, ввёл его в себя на три четверти длины.
Я таращился на это диво с ограды, изумлённо выпучив глаза, пока не сообразил, что сам выставил себя на всеобщее обозрение. Это заставило меня встрепенуться, спрыгнуть и затеряться в толпе. Я шнырял повсюду, пригибая голову, но обшаривая всё вокруг взглядом в поисках отца Антонио.
Однако всё было тщетно. Моего доброго наставника нигде не было, зато теперь мне бросился в глаза давешний карлик, сопровождаемый четвёркой своих друзей, которых я по ошибке принял за слуг, — двумя мужчинами и двумя женщинами. Подозрительный тип, заплативший мне два реала за то, чтобы я передал записку даме, тоже отирался рядом с ними. Как только карлик, взобравшись на бочку, заговорил, вокруг стали собираться любопытствующие.
— Завтра, amigos, — голос карлика звучал на удивление гулко и мощно, — мы, «La Nomadas», труппа странствующих артистов, исполним исключительно для вашего удовольствия одну из самых благородных буффонад, ранее представлявшихся перед взыскательной публикой Севильи, Мадрида и Кадиса.
Компания актёров, собравшаяся вокруг бочки, решила его поддержать: они издавали радостные крики, свистели, притопывали и хлопали в ладоши с таким энтузиазмом, как будто от этого зависела их жизнь. Карлик смущённо поднял руки, призывая к тишине.
— Кроме того, наш великий autor, Матео Росас де Оквендо, легендарный поэт-меченосец, бесстрашный фехтовальщик, талантливый актёр, а также драматург, восславленный всюду пред ликом церкви и короны, представит завтра на ваш суд одну из лучших своих драм, когда-либо украшавших сцены Европы, Англии и Новой Испании!
Надо же, оказывается, этот тип был выдающимся поэтом, меченосцем и актёром! А заодно моим новоявленным amigo и благодетелем. Интересно, а не удастся ли мне и в будущем что-нибудь заработать, если уж я свёл знакомство со столь замечательным пройдохой и авантюристом?
Матео отвесил глубокий поклон, изящно взмахнув полами плаща. Актёры и актрисы разразились рукоплесканиями, и карлик продолжил:
— Amigos, а теперь, исключительно ради того, чтобы доставить восторг и наслаждение почтеннейшей публике, не взыскуя иной награды, кроме вашей похвалы и благодарности, великий поэт-меченосец прочтёт для вас «Еl cantar de Mio Cid».