— Мы пропали.
Я испугался ещё больше.
— Но что всё-таки случилось? Кто эти люди, зачем мы им нужны? С чего бы какому-то незнакомому человеку желать мне зла?
— Рамон — это не человек, это сущий дьявол.
Клирик схватил меня за плечи, и голос его задрожал:
— Кристо, ты должен немедленно бежать из города!
— Но я... куда же я пойду? У меня нет знакомых в других местах.
Отец Антонио увлёк меня во мрак узкого переулка.
— Я знал, что однажды они явятся. Я понимал, что тайна не может остаться погребённой вечно, но никак не думал, что тебя найдут так быстро.
Я был ещё совсем мальчишкой и так перепугался, что готов был заплакать.
— Что я сделал?
— Это не имеет значения. Единственное, что сейчас важно: надо немедленно бежать. Ты должен покинуть город по дороге, что ведёт на Ялапу. Там скоро ярмарка, отовсюду стекается народ, и в толпе ты сможешь легко затеряться.
Я пришёл в ужас. Отправляться в Ялапу, одному? Но дотуда несколько дней пути!
— Ладно, допустим, доберусь я туда, и что мне там делать?
— Ждать меня. Я прибуду позже, и брата Хуана возьму с собой. А ты будешь толкаться на ярмарке до моего появления.
— Но, падре, я не...
— Не перебивай! — Отец Антонио снова схватил меня за плечи, да так сильно, что буквально впился ногтями. — Другого пути нет. Если они найдут тебя, то убьют.
— Почему?
— Я не могу ответить тебе, Кристо. Если что-то и может спасти тебя, то лишь полное неведение. С этого момента не говори по-испански. Говори только на науатль. Они будут искать метиса. Никогда не признавайся в том, что ты метис. Ты индеец. Называйся индейским именем, а не испанским.
— Но...
— Уходи немедленно! Vayas con Dios. И да будет Господь твоим защитником, потому что ни один человек и пальцем не пошевелит, чтобы помочь метису.
16
Я покинул город ещё до рассвета и шёл быстрым шагом, стараясь не бросаться в глаза. Несмотря на ранний час, по дороге уже брели путники и тянулись ослы и мулы, навьюченные товарами с испанских кораблей. Впереди меня ждала неизвестность. В Веракрусе я знал каждый закоулок, но теперь покидал его в страхе, усугублявшемся полнейшим неведением, ибо не имел понятия ни о том, от чего мне приходится бежать, ни о том, с чем придётся вскоре столкнуться. Дорога на Ялапу выходила из города и шла на юго-запад. Сперва она пролегала между песчаными дюнами, затем вела через болота и небольшие озёра, а потом поднималась вверх, взбираясь по склону горной гряды. Как только пески и болота остались позади, а дорога пошла в гору, жара tierra caliente, горячей земли, медленно спала.
Деревня Ялапа находилась довольно высоко в горах, во всяком случае, вне пределов досягаемости болотных миазмов, ежегодно уносивших жизни пятой части населения Веракруса. Главным образом она служила местом отдыха и перевалочным пунктом на пути между Веракрусом и Мехико, однако с прибытием казначейского флота необычайно оживлялась: тут устраивали ярмарку.
Такого, чтобы кто-то проделал весь путь до Ялапы в карете или на телеге, я не видел. Даже самых больших любителей удобств подвозили, сколько возможно, а дальше начинались горные тропы, непреодолимые для колёсных экипажей. Поэтому приходилось путешествовать верхом на лошадях, мулах или на своих двоих. Ну а если дело касалось очень состоятельных людей, то они передвигались в паланкинах или портшезах, подвешенных на двух длинных шестах. В городе такие носилки обычно таскали слуги, но в горах шесты прикрепляли к мулам.
В преддверии ярмарки по дороге тянулись длинные караваны животных, на спинах которых громоздились тюки с товарами. Выбравшись из Веракруса, я пристроился позади вереницы мулов, в надежде сойти за одного из погонщиков. Arriero, начальник обоза, человек явно испанского происхождения, ехал верхом впереди. Кроме него за парой десятков животных присматривали четверо индейцев, которые при моём появлении недовольно скривились. Индейцы терпеть не могли метисов, служивших живым напоминанием о том, что для завоевателей совращение их соотечественниц было заурядным делом. И если свою ненависть к насильникам gachupines им приходилось скрывать за пустыми взглядами и напускной тупостью, то с полукровками вроде меня никто церемониться не собирался.
Но я, так или иначе, увязался за обозом и тащился за ним всё утро. Становилось всё жарче, а к полудню окружавшие дорогу дюны превратились в настоящий ад, поэтому здесь вполне уместно смотрелась высеченная кем-то на утёсе надпись: «EL DIABLO ТЕ ESPERA». Надо думать, то было предостережение для всех путников, но я воспринял его как предназначавшееся лично мне.
Из Дома бедных я ускользнул ночью, не захватив с собой соломенную шляпу, и теперь, когда я брёл, понурившись, под палящим солнцем, оно буквально прожигало насквозь мою и без того больную от всех этих страхов и тревог голову. Мне уже приходилось бывать здесь раньше с отцом Антонио, когда мы наведывались в деревенскую церковь, находившуюся на ближайшей гасиенде. Помнится, тогда мы шли через пески и болота, повязав лица тряпицами, чтобы хоть как-то защититься от зловония и заразы vomito, и учитель рассказывал мне о резиновом народе, ещё более древнем и могущественном, чем мои предки ацтеки.
— Существует предание, согласно которому это племя возникло из союза женщины с ягуаром. То были рослые, на голову выше нынешних, могучие и мудрые люди, создавшие великую цивилизацию страны Тамоан Чан, так называемой Земли Тумана, где покоилась Хочикецаль — ацтекская богиня любви, весны и цветов.
Правда, в существование великанов, порождённых соитием индейских женщин с огромными лесными котами, отец Антонио не верил, но историю про древнее племя рассказывал с подъёмом, сопровождая повествование драматическими жестами.
— Их прозвали резиновым народом, потому что они изготовляли твёрдые мячи из резиновой смолы тамошних деревьев. Разделившись на команды, эти люди играли в мяч на специальных огороженных площадках величиной с нынешние ристалища для турниров, причём по правилам надо было загнать мяч в кольцо позади другой команды, не прикасаясь к нему руками. Эти древние люди могли наносить удары лишь бёдрами, коленями и ступнями. Мяч был настолько твёрдым, что мог убить человека, если попадал ему по голове.
— И что, бывало, чтобы во время игры кого-нибудь убивали? — спросил я.
— Во время игры — не знаю. А после неё — всякий раз. Игроков проигравшей команды приносили в жертву богам.
Отец Антонио сказал мне, что никто не знает, куда подевался резиновый народ.
— Наш епископ утверждает, что их якобы уничтожил Бог, потому что эти люди были грешниками и язычниками. Но когда я спросил, почему Господь не уничтожил заодно и остальных грешников да язычников по всему миру, он на меня осерчал.
Да, в прошлый раз путешествие было для меня интересным и радостным. Не то что нынешнее, в котором моими спутниками стали уныние и страх.
17
В полдень обоз остановился рядом с пулькерией: животным надо было отдохнуть и подкрепиться, да и людям не мешало перекусить. Караваны, шедшие впереди нас, уже встали там на привал.
В путь я отправился не с пустыми руками: помимо двух реалов, полученных от поэта-авантюриста, у меня было также несколько какао-бобов, служивших индейцам деньгами до прихода испанцев и имевших хождение до сих пор. Индейцы вообще сомневались в ценности того, что нельзя ни съесть, ни посеять, и, хотя теперь медные и серебряные монеты повсюду вошли в обращение, бобы ценились по-прежнему. В конце концов, именно из них изготовляли чоколатль, напиток королей.
Впрочем, пульке считался и вовсе напитком богов, хотя для простого народа был куда доступнее, чем какао. По мнению отца Антонио, эта дурманящая жидкость была для индейцев сущим благословением, ибо притупляла чувства, отчего убогая жизнь казалась им более сносной.
Пулькерия состояла из двух глинобитных хижин, крытых соломой. Две женщины-индианки готовили на открытом огне ужин и разливали пульке из больших глиняных кувшинов. У меня было десять какао-бобов, достаточно, чтобы уложить проститутку из Веракруса на спину на столько же минут, а изрядно поторговавшись, мне удалось за шесть из них получить огромную тортилью со свининой и перцем. Стручки перца оказались такими жгучими, что я заявил стряпухе: небось собраны они не иначе как в расплавленном жерле вулкана.
Оставшихся четырёх бобов вполне хватило бы на чашку пульке, но я знал, что позже смогу получить всё, что хочу, бесплатно.
Но, даже лёжа под деревом и уминая тортилью, я, хоть и не сомкнул глаз прошлой ночью, не находил покоя. Перед глазами у меня стояло насмерть перепуганное лицо отца Антонио. В конце концов я вскочил и вернулся на дорогу, чтобы продолжить путь.
Весь следующий час дорога петляла, огибая плантации сахарного тростника, занимавшие огромные пространства. Эта культура была завезена в колонию из Старого Света, и возделывание её было чрезвычайно трудным и даже опасным. На сахарном тростнике создавались огромные состояния, но никто не шёл работать на плантации по своей воле. Трудились там исключительно рабы. Сначала испанцы пытались принудить к этому индейцев, но смертность среди них оказалась так велика, что церковь и корона, опасаясь полного их вымирания, велели заменить индейцев более выносливыми неграми.
В 1519 году с кораблями Эрнана Кортеса в Новый Свет прибыли всего двое чернокожих, Хуан Кортес и Хуан Гарридо, но для того, чтобы делать состояния на сахаре и на серебре, испанцам требовались целые армии рабов. Так что все сверкающие драгоценности, позолоченные экипажи, шелка и роскошные дворцы, которых столь алчно жаждали gachupines, не говоря уже об иноземных воинах короны, — всё это было оплачено кровью рабов.
После того как в 1580 году король Испании унаследовал португальский трон, закованные в цепи африканцы, которых португальские рабовладельцы били плетьми и морили голодом, стали прибывать в Новую Испанию тысячами, а когда испанцы обнаружили, что могут буквально озолотиться на сахарном тростнике, основной поток чернокожих стал направляться именно на плантации.
Да, пристрастие Европы к сладкому сделало рабство неизбежным.
Когда я проходил мимо плантаций сахарного тростника, я видел множество темнокожих — мужчин, женщин и детей, — трудившихся на полях. В одном месте дорога проходила совсем рядом с el real de negros, стойбищем негров, — скоплением круглых хижин с коническими соломенными крышами.
От Беатрис я знал, что рабы даже у себя дома практически не могут рассчитывать на уединение и живут в своих хижинах все скопом, вне зависимости от пола и возраста, вместе со свиньями и курами. Хотя хозяева и хотели, чтобы негры размножались, семейные жилища не поощрялись: в уединении легче составлять заговоры и замышлять бунты. Рабы, соответственно, избегали брачных отношений, и рождаемость в их среде была низкой, хотя хозяева и стремились к пополнению поголовья чернокожих: ведь прикупать здоровых рабов на невольничьих торгах было накладно.
На плантациях сахарного тростника рабы трудились буквально от зари до зари и почти не имели свободного времени. В самые горячие дни они вообще не уходили с поля, а валились спать прямо на землю; по утрам надсмотрщики поднимали и возвращали их к работе пинками.
Владельцы плантаций считали, что чернокожих рабов можно нагружать сверх всех мыслимых возможностей, ибо те были крупнее, сильнее и, главное, гораздо выносливее индейцев, которые в адских условиях плантаций мёрли как мухи. Однако, по словам отца Антонио, представление о том, что как работник один негр стоит четырёх индейцев, являлось мифом, расплачиваться за который приходилось этим несчастным невольникам. Падре сказал мне это несколько дней назад, когда мы, проходя мимо пристани, видели, как рабы грузят мешки с сахаром. Точно так же, как и каторжников на рудниках, рабов с плантаций, словно скот, клеймили раскалённым железом. Обычно клеймо ставили на плечо; если же попадался негр с клеймёным лицом, это означало, что он пытался бежать.
— Надсмотрщики требуют от африканцев выполнить в четыре раза больше работы, чем мог бы сделать индеец, а это зачастую вообще выше человеческих возможностей. От непосильного труда рабы надрываются, сходят с ума, сводят счёты с жизнью. Они не хотят иметь детей, чтобы тем не выпала столь же несчастная доля, и негритянские женщины, забеременев, стараются вытравить плод. Случается, что, доведённые до крайности, рабы восстают, хотя все такие восстания подавляются плантаторами с ужасающей жестокостью.
Иные из негров впадают в такую тоску, что отказываются от пищи и умирают от истощения, некоторые перерезают себе горло, но на их место привозят новых, и, пока рабство приносит выгоду, оно неистребимо.
Однако при всём том испанцы страшились восстаний рабов, словно Божьего гнева.
Я понимал их страх. В то время как индейцы, по большей части после Микстонской войны, были приведены к покорности, бунты африканцев вспыхивали повсюду снова и снова.
И одним из первых с ними столкнулся сын первооткрывателя Нового Света Диего Колумб, на плантации которого на Карибах рабы перебили всех испанцев. Бунт, разумеется, был подавлен, но подобные мятежи происходили каждое десятилетие, и, по мере того как число африканцев относительно чистокровных испанцев возрастало, усиливался и страх завоевателей.
Рабам запрещалось собираться в количестве больше трёх — публично или приватно, днём или ночью. За нарушение этого закона полагалось двести плетей каждому провинившемуся.
Страх заставлял меня без конца оглядываться. В этих местах карете по дороге было бы уже не проехать, но кто знает, на какие ухищрения способна эта зловещая вдова? Я готов был поверить, что старуха может пуститься за мной в погоню на орлиных крыльях и схватить орлиными когтями.
Древние греки верили в то, что три богини определяют всю нашу судьбу. Не только продолжительность нашей жизни, но ширину и глубину наших несчастий. Если древние греки правы, то эти три призрачные пряхи отмерили на мою долю необычайно много бед и тревог, хотя должен признать, что и удовольствий мне тоже досталось изрядно.
Я опять пристроился в хвосте очередного вьючного обоза, прикидываясь погонщиком и стараясь не вляпаться в навоз. Солнце уже скользнуло за гору, на дорогу ложились тени, и ясно было, что мне, как и всем прочим, вскоре придётся подумать о безопасном ночлеге. Хотя в городах и деревнях испанцы крепко удерживали население в узде, на дорогах тут и там свирепствовали разбойники, чаще всего мои сородичи метисы.
Дурная кровь, скажете вы? Да, испанцы отстаивали именно эту точку зрения, утверждая, что люди смешанной крови якобы наследуют худшие черты обеих рас, к которым принадлежали их родители, а потому уже изначально порочны. Собственно говоря, испанцев можно понять: они видели, что в городах метисы промышляют большей частью воровством и нищенством, а на дорогах — разбоем.
Правда, отец Антонио эту теорию отвергал, заявляя, что преступником человека делает не происхождение, а обстоятельства, но сам-то он был чистокровным испанцем, а вот мне, с детства слышавшему, что такие, как я, сплошь выродки, отделаться от этой мысли было не так-то просто. Вопрос о дурной крови не давал мне покоя всю жизнь.
Вскоре обозам предстояло остановиться на обочинах. Пора было уже зажигать костры. Смеркалось, а значит, близилось время, когда в горах хозяйничают дикие звери и ещё более дикие люди. Хотя сам я тоже был метис, это не давало мне никакого преимущества: свирепые шайки грабили, насиловали и убивали всех без разбору. К тому же на бандитском поприще подвизались не только мои братья-полукровки. Ещё больший страх наводили мароны — беглые чёрные рабы. Они были не только крупнее и сильнее большинства метисов, но и намного их отчаяннее, ибо были озлоблены своим ужасающим, безнадёжным положением. Терять и свободным-то метисам было особо нечего, ну а уж беглым неграм — тем паче.