— Вот как! — недоверчиво отозвался высокий из-за книги, и Луза понял, что следует подчиниться и лечь спать.
Утром Севастьянов передал Лузе привет и деньги за варенье от Жорки.
— Ты, отец, нигде такую фигуру, Женю Тарасенкову, не встречал? — спросил он. — Ну, так нету у нас больше Жени Тарасенковой, — печально и торжественно произнес он, и бортмеханик ударил себя по щеке ладонью.
— Заарканили девушку? — спросил он.
Луза не понял, о какой Жене идет речь, но и не стал добиваться.
Опять шли над вчерашней тайгой, но теперь она казалась Лузе иной, полной значения. Он ловил таинственные дымки, еле заметные тропы, лодчонки на маленьких реках, штабеля дров на безлюдных полянах, вороха цементных бочек и груды ящиков на гребнях сопок — следы могучего строительного шторма.
Когда сели в Николаевске-на-Амуре, Севастьянов, прищурясь, сказал:
— Ты в наших делах новый человек — никого не видал, ничего не слыхал, понял? А вот если про Женю Тарасенкову узнаешь, любому скажи — передайте Жорке, она там-то. Если б не Жорка, все мы перепутались бы в тайге. Всеобщий друг он.
У Зуева опять толпился народ, как в бане. Жильцы разместились в сараях, в заднем флигеле и в палатках на огороде. Народ прибывал ежечасно. Осень гнала людей из тайги толпами. Не успел Луза рассказать о своей неудачной поездке, как ввалилась георазведка Барсова — столичные ребята, мечтавшие о кафедрах, строгие, в роговых очках. Они собирались немедленно ставить спектакль, чтобы перезнакомиться с девушками, и гурьбой торчали у ворот. Они напевали из Блока:
и в вслух говорили о проходивших мимо женщинах мелкие слова, полные значения. К обеду с песнями, как новобранцы, пришли рыбоведы Вержбицкого и заняли баню, несмотря на протесты Олимпиады. Прошел слух, что Шотман выводит из тайги три золоторазведывательных отряда и сам будет завтра или через день, чтобы руководить их размещением на зимовку.
Зуев велел вынести во двор стол с самоваром, лавки, табуреты и свое любимое вертящееся кресло на одной ножке, добытое еще в гражданских боях на юге и с гордостью доставленное в тайгу.
Они сидели с Лузой у самовара и всех расспрашивали о новостях.
— Неужто подняли? — приговаривал Зуев. — Или баламутят, вид только показывают?
— Ты про что?
— Да про север наш, про моря наши, про тайгу.
— Подняли, — отвечал Луза уверенно. — У нас на переднем плане и то потише вашего.
— Вы только народу нам не жалейте, — отвечал Зуев, — мы золотом закидаем, рыбой завалим, лесом загородим границу.
Олимпиада, накинув белую шаль на платье, от которого она отрезала рукава, ворот и добрую половину подола, вертелась у их стола, встречая знакомых.
— Ах, вот и из отряда Стеклицкого! — томно вскрикивала она, когда входил седой от пыли инженер-нефтяник. — Ну, брюки впору? Садитесь к столу.
— Какие брюки? — лепетал тот, но, вспомнив, что действительно поручал кому-то купить штаны и получил покупку с запиской: «Носите себе на здоровье», — благодарно тряс ее руку с азартом старинного знакомого.
— Ваш неоплатный должник. Буду в Москве, бидон духов вам куплю.
— Знаю я ваши посулы, — горько, со значением произносила Олимпиада, щуря на гостя озабоченно-шальные глаза.
Молодежь подходила к столу, наливала чай, сообщала о новостях.
— Чего понаходили? — кричал Зуев, легко поворачиваясь во все стороны на своем одноногом кресле. — Нефть есть, уголь есть?
— Все нашли, — говорил Барсов, — всего до отказу, одного важнейшего элементу нету — человека. Дайте мне пятьдесят тысяч душ — всех возьму.
— Пятьдесят тысяч! — качал головой Зуев, поглядывая на Лузу. — Где их возьмешь?
Старик Зуев все принимал близко к сердцу и страдал вместе с молодежью, если что-нибудь не удавалось.
— Э, да тут надо хитро подходить, — говорил он, чмокая языком и придумывая решительный метод. — В первую очередь нужны, значит, тебе бабы. Баба на землю сядет, десятерых мужиков за собой поведет. Верно.
*
К ночи налетел с севера холодный ветер.
— Прощай, тайга, до весны! — кричала во дворе молодежь. — Прощай до весны, море!
— Спектакль, последний таежный спектакль! — неслось из сада, и девчата толпой валили в сарай, где уже прибивали занавес из простыней и при свечах играли на гитарах.
А старик Зуев и Луза все сидели за столом, все пили чай, все расспрашивали, и было им весело и немножко беспокойно, как в молодости.
Только они стали подниматься из-за стола, звякнула калитка, и маленькими шажками, подпрыгивая, вбежал Шотман. За ним плелась измученная женщина с ребенком. Шотманская группа была самая знаменитая из всех. Его люди жили в тайге семьями, в тайге рожали детей и таскали их с собой с места на место, как цыгане.
Шотман.
— Скоро вынужден буду школу-семилетку открыть при отряде, — еще в середине лета смеялся Шотман, — потом рабфак, потом вуз, а потом стану передавать должности по наследству, от отца к сыну. У меня кадры растут без отрыва от производства и семьи.
Года три тому назад на Колыме укрепилось за ним прозвище «Что такое». Расспрашивать — действительно любимое занятие Шотмана. Для него нет скучных дел и скучных людей.
— Зуев, — закричал Шотман, — принимай героиню. Комнату ей и тишину. Она родит двойню. Решено. Двойню. Не о чем разговаривать. Зачисляю в отряд сержантами. Решено. Кто у тебя? А в бане? Занята? Выбросить штыковой атакой. За мной!
За ним понеслись пятеро полуголых красноармейцев. Это были знаменитые экскурсанты. Они прошли пешком три тысячи километров, утопили в таежной реке все свои вещи и были найдены Шотманом накануне смерти.
Из бани донесся дикий вопль и грянуло «ура».
— Ну, значит, осень, — сказала Олимпиада. — Раз Соломон Оскарович вышел из тайги, значит, всему конец. Значит, и гостей больше нечего ждать.
Убрав самовар, она помчалась в баню.
Рыбоведы Звягина и геологи Барсова капитулировали перед Шотманом, и шел спор о почетных условиях сдачи. Побежденные требовали за героическую защиту оставить им предбанник и получили его вместе с толпой одиночек-нефтяников и растениеводов.
— Уплотниться до крайности, — распорядился Шотман, но в его приказе не было никакой необходимости.
Из Кэрби? — спрашивал один другого.
— Из Чумигана. На юг?
— На юг.
— Ложимся вместе.
— У кого проблема кормов? Прошу к моей свечке.
— Ленинградцы, сюда! Газеты двухнедельного засола!
— Вот шеелиты свежие. Проблемка на-ять!
— В литературе не указано ни одного типа трещинной жилы…
— Выполненной шеелитом? Сколько угодно-с. Могу сделать сообщеньице хоть в академию. Прошу к моей свечке.
Вдруг в шум этих криков ворвался пронзительный свист. Человек стал на ящик, подняв вверх руку.
— Не видел ли кто из вас Женю Тарасенкову? — громко спросил он.
— Женю Тарасенкову? Как же! Еще бы! — раздались голоса.
— Так нету у нас Жени Тарасенковой, — печально провозгласил человек. — Все выяснено. На прошлой декаде приземлился у их села летчик Френкель, осоавиахимовец. Через день, как он вылетел, исчезла и Женя. — Человек на ящике погрозил рукой в воздухе. — Плохо тебе будет, Френкель! — мрачно сказал он. — Кто увидит этого Френкеля, так и скажите ему: плохо тебе будет, Френкель!
*
Олимпиада собрала девушек из всех экспедиций и устроила их в бане, за печкой. При свете пятилинейной лампы все осмотрели друг друга, знакомясь. Ольга никого не знала из женщин и, лежа на полатях, за печкой, сонно прислушивалась к разговорам на мужской половине. В бане было тепло, Ольга скинула платье и завернулась в пыльное и колючее от набившихся соломинок одеяло.
Девушки отгородились от мужчин старой, дырявой ширмой.
Шотман разговаривал с Вержбицким и Звягиным о геологии.
— Для нас, геологов, не хватает наличного человечества. Мы работаем на историю. Я один нашел золота лет на сто вперед. Мне надо полмиллиона человек, чтобы его разработать. Где их взять? Я открываю, исследую и записываю, а добывать некому.
Звягин, завидуя перспективам золота и стыдясь за свои непрактичные водоросли, возражал.
— Бред! Ерунда! — кричал в ответ Шотман. — Что такое? Ваши подводные огороды — великая, батенька, вещь. Корм. Еда. Сотни тысяч тонн корма. Вы еще при жизни увидите торжество ваших водорослей. Это же прелесть — увидеть при жизни! Станете добывать под и какие-нибудь важнецкие витамины, агар-агар и альгин, научитесь прессовать кирпичи из водорослевых отбросов или пережигать их на удобрение. Или, может быть, топливо из них нам дадите, или, наконец, научите нас есть морскую капусту вместо привозных помидоров.
Шотман, молчавший полгода, говорил, не слушая возражений и реплик. Тут было все: молодость и упущенные романы, кое-что из теории и холостяцкая бродячая жизнь.
— Мы — холостяки по профессии, — говорил он. — Да, да, чёрт его… Мы бродяги. Мы не успеваем жить настоящим. Настоящее — что такое? Как только закончится настоящее — оно расползается, как амеба, на прошлое и будущее. Стоит вырасти настоящему, как его уже нет. Вместе с ним часть тебя разделилась надвое, отпочковалась туда и сюда… Часть меня хранится в папках, и для меня найденное золото есть прошлое, а с другой стороны, оно будущее чистой воды. Двенадцать лет назад я нашел золото на Верхней Оби. Оно лежит в папках, о нем вспомнят лет через тридцать, как о забытом романе. Я нашел золото у Чумигана, — в Чумигане заговорят о нем через сорок лет. Я открыл Золото в Кэрби, — в Кэрби помянут меня добрым словом лет через семьдесят. Я помру, а меня все еще будут находить десятилетиями. Не горсть пыли останется от меня, а хорошая горсть золота, честное слово. Будете раскапывать меня и сорок, и пятьдесят лет спустя и говорить: это Шотман, это тоже он, подлец… Шотманское золото… Я еще найду себе дела лет на полтораста. Найду все золото, запишу на себя и помру. Разрабатывайте, будьте любезны.
Он все еще продолжал говорить, но его мало кто слушал. Одна за другой гасли свечки и фонари, храп раздавался из всех углов. Ольги еще не спала. Дрожащий шотманский голос разбудил ее воображение, и она, как в бреду, не могла справиться с мыслями и отправить их на покой.
«Хорошо, — думала она, потягиваясь, — здорово говорил Шотман о нас. Был бы он вместо этого Звягина…»
Особенно было приятно Ольге, что Шотман упомянул об альгине.
Океанография оказалась наукой смелой и трудоемкой. Спокойно забиралась она на территории соседних наук и, с виду сухая, отвлеченная, вызывала к жизни промысла, кажущиеся фантастическими, но реальные во всех отношениях, вроде подводного луговодства. Скромной и тихой океанографии требовались подводные лодки и водолазы, химики, бетонщики-экспериментаторы и художники-повара, чтобы руководить жизнью морского дна, испытывать в лабораториях добытые продукты и смело подготовлять их для практической жизни. Варвара строила на Посьете завод, повар Гришукин, рискуя своим положением в кулинарии, изобретал «подводные» салаты из водорослей, а профессор Звягин ходил заниматься в школу водолазов и, встречаясь с командующим флотом, настойчиво выпрашивал у него какую-нибудь старенькую подводную лодчонку… для научной работы. Сейчас Ольга, улыбаясь, думала о заводе.
На мужской половине инженер Лубенцов полушёпотом кому-то рассказывал о своих семейных делах. Дела эти были запутанно-грязны, неряшливы, хоть он и старался придать повествованию характер комический.
Красноармеец в трусах долго слушал Лубенцова, потом вышел из бани, накинув одеяло на плечи.
— Беда эдак жить-то! — произнес он, шагая через спящих. — Эх…
Шотман поднял голову, взглянул на красноармейца и, словно узнав в нем старинного знакомого, закивал головой.
Красноармеец этот, прошедший тысячу километров, два раза тонувший и проголодавший семь суток в тайге, был очень знакомой Шотману фигурой.
Люди этого типа стали складываться года четыре или пять назад. Они сразу сложились тысячами, будто их одним махом породил общий ветер.
В душе этого красноармейца, не знавшей старых чувств, революция значилась счастьем и радостью. Он так понимал ее и ни разу еще не ошибся.
Рассказ Лубенцова привел его в ярость. У него была своя мораль, своя честь, и он дорожил ими, как дорожил революцией.
Красноармеец вышел в предбанник и не вернулся.
В бане все уже спали. Стала засыпать и Ольга.
— Тсс… извиняюсь, — услышала она тонкий шёпот у своего лица. — Комсомолка будете?
— Да.
— На собрание. Тихо.
Ольга завернулась в одеяло и пошла за голосом, ни о чем не спрашивая.
В предбаннике местный прокурор из старых комсомольцев пил чаш и тревожно поглядывал на выходящих из бани ребят. Женщина-геолог с грудным ребенком села у печки.
Красноармеец в трусах привел Ольгу и шепнул:
— Все!
Прокурор сказал, допивая чай:
— Ерунда происходит, уважаемые ребята. На зиму без всякой науки и техники остаемся. Как вы на это смотрите?
Все молчали.
— Конечно, — сказал прокурор, разводя руками, — официально я предложить не могу, но обращаюсь к комсомольскому сознанию. Районы у нас обезлюдели окончательно. Учителей мало. Инженеров недохватка процентов на восемьдесят. Я официально ничего предложить не могу, но… — Он сел на колени по-азиатски и произнес шёпотом: — Клянусь партийным билетом, сами должны придумать выход…
Красноармеец перебил его:
— От отпусков надо отказаться, — сказал он твердо. — Я не научный работник, но совесть же надо иметь. Шотман завтра поутру обсуждать отпуска и премии хочет. Надо вам, ребята, остаться в тайге на зиму, вот что.
— Сезонники! — мрачно произнес прокурор. — Летом от вас проходу нет, а зимой человек от человека пятьсот километров, а планы-то нам на зиму не снижают, а темпы и зимой, как летом. Предлагаю, ребята, на совесть… Ну, профессора вы, ну, инженеры, ну, чёрт с вами… а зиму пробудьте.
Геолог с ребенком сказала:
— На шестнадцатом прииске ужасно как плохо работа идет.
— Ну да, ну да, — обрадованно зашептал прокурор. — И на четвертом и на тридцать девятом — везде, друг, плохо, я тоже самое говорю. Вы только, ребята, поймите на совесть… Я за лето объездил пять тысяч километров, а я что — профессор Визе, что ли? Я прокурор. А я лес рубил, я дороги вел, я рыбу ловил. Жену посадил в Угольцево. Брат приехал в гости, арестовал я его, в Кэрби послал, в кооперацию. Сестра обещала приехать, да испугалась. В крайком пожаловалась. А жена в Угольцеве за лесничего замуж вышла… — Он закурил. — Матрос тут один в прошлом году отстал от парохода, я его восьмой месяц держу инструктором. Молит, просит: семья, говорит, во Владивостоке. Жаловался Шлегелю. Шлегель — приказ: немедленно отправить домой. А я разве могу отправить? Хоть он меня расстреляй завтра, я не могу его отправить. Зверь он у меня на работу. Полторы тысячи в месяц платим.
И прокурор медленно обвел глазами присутствующих.
Ребята смотрели на него не дыша.
— За такие дела меня судить надо, — сказал он мрачно.
— Да, — прошептал красноармеец. — Плохое твое положение.
— Мое положение совершенно плохое.
Геолог с ребенком встала, отбросила на спину распущенные волосы:
— Чёрт знает что! Придется остаться.
Ольга хотела сказать что-то и не могла: слезы сжимали речь.
— Ты чего? — спросил ее красноармеец-турист. — Согласна, что ли?
Ольга закивала головой.
— Завтра выступи перед своими, внеси предложение — всем остаться, поняла? Трястись тут нечего. Завтра выйди вперед, смело скажи: я, мол, девушка, и то остаюсь. Поняла? Чтобы парням вышло обиднее. Я, мол, одинокая девушка, и то остаюсь… А мы поддержим.
Вдруг геолог схватила ребенка и, спотыкаясь, бросилась в темный угол. Все оглянулись. У дверей стоял растерянный Шотман в одном белье.