Он уснул счастливым. Перед тем самым мгновеньем, когда его свалил сон, он увидел Женю, а потом она исчезла, и что-то огромное, светлое пришло вместо нее. Сначала Павел испугался, а потом подумал: «Это ничего, это чистота пришла, это очень хорошо».
Разбудили пассажиров в три часа ночи.
Богачев вышел из комнаты первый. В коридоре, около кассы, стоял морячок Черноморского флота, невесть как очутившийся в Арктике. Он стоял, облокотившись о стенку, и вздыхал. Пока Богачев мылся в умывальнике, отгороженном временной стенкой, он все время слышал, как морячок жалобно говорил, постукивая указательным пальцем в закрытое окошко кассы:
— Девушка, мне ж на свадьбу…
Из закрытого окошка доносился глухой голос:
— Машина перегружена.
— Так на свадьбу же, — жалобно говорил морячок. — У меня всего неделя осталась, а она в Крестах живет.
— Самолет перегружен.
— Девушка…
— Товарищ, я вам уже все сказала!
Богачев вышел из умывальника, перебросил мохнатое полотенце через плечо и спросил морячка:
— Что у тебя невеста в Крестах делает?
— Метеоролог.
— А зовут как?
— Нюся.
— Толстая она? Черненькая, да?
Морячок обрадованно закивал головой.
— И давно тут сидишь?
— Второй день. А всего неделя осталась. С дорогой. Я ей по почте листок для загса переслал, теперь только подпись поставить и штамп. А вот…
— Ладно. Подожди меня здесь.
— Куда ж я денусь…
Богачев пошел к экипажу самолета, который сейчас вылетал на Диксон и дальше в Кресты. Летчики уже поднялись. Вылет был назначен через полчаса, и все готовились уходить к самолету.
— Командира нет? — спросил Богачев, остановившись у двери.
— Я командир.
— У меня просьба.
— Пожалуйста.
— Морячка с собой захватите, а? Жениться надо парню. В Крестах у него невеста. Нюся, толстая такая, может, знаете?
— Не знаю.
— Так возьмете?
— Не могу, товарищ. У меня и так перегрузка. И вас еще ко мне посадили. Рейсовый пассажирский через восемь часов будет — уступите ему место…
— Спасибо за предложение. Но, может, возьмем парня все-таки?
— Вместо вас, я же сказал. И хватит препираться, мы не в церкви.
— Зря вы сердитесь.
— А вы не лезьте не в свое дело. Договорились?
— Договорились. Только не может быть у вас такая перегрузка, что меня вы берете, а моряка нет. Он тоненький, парень-то…
Командир досадливо махнул рукой и пошел из комнаты. Следом за ним почти все остальные. Богачев остался один.
— «Договорились»! — передразнил он командира и пошел к моряку.
— Ну? — спросил тот.
— Баранки гну. Иди за мной, только на глаза пилотам не показывайся.
— А потом что?
— Потом полетишь. К самолету подходи, когда я сигнал дам, понял?
— Понял.
Богачев быстро оделся и побежал следом за экипажем. Он догнал командира уже около самолета и сказал:
— Вы не сердитесь на меня.
— А я и не сержусь. На всех сердиться — сердца не хватит.
Самолет был уже открыт, моторы прогреты бортмехаником, пришедшим сюда в два часа ночи, диспетчер дал «добро» на вылет.
«Неужели я опоздал? — подумал Богачев. — Нет, не может этого быть. Не должно этого быть. И — не будет! В конце концов я их разыщу». Он гнал от себя эту страшную мысль и старался не думать о том, что происходило в его отсутствие на Диксоне. Он всегда считал, что надо быть уверенным в хорошем, тогда все и всегда будет хорошо. Правда, он помнил смешное изречение Твена: «Нет в мире более жалкого зрелища, чем молодой пессимист, если не считать, конечно, старого оптимиста».
«Я молодой оптимист, — думал всегда Богачев, — и пока все мои оптимистические мечты сбывались. Все до одной. Надо только верить и хотеть, все остальное приложится».
Когда экипаж сел в самолет, Богачев сказал второму пилоту:
— Вы идите в кабину, я трап сам приму.
Второй пилот ушел в кабину. Богачев высунулся по пояс из люка и замахал руками. К нему вприпрыжку бросился морячок. Он в долю секунды вскочил по трапу в самолет, Богачев толкнул его в туалет, и морячок моментально там заперся. Богачев убрал трап, положил его около люка и, осторожно ступая между мешками, баками и большими ящиками, в которых на Диксон везли оборудование для научных изысканий, пошел в кабину. Он шел и улыбался.
— Уберите отопление фюзеляжа, — сказал командир механику, — там какой-то скоропортящийся груз.
— Есть.
— Морозить его надо, а то испортится, — пояснил командир механику, — так что мы вроде рефрижератора.
«Морячок мой загнется, — подумал Богачев, — холодно ему будет в клозете».
Богачев усмехнулся.
— Что вы? — спросил радист.
— Да нет, просто так…
«Испытание холодом, — думал Богачев, — между прочим, в любви это прекрасное испытание. Надо всех влюбленных перед загсом запирать в клозет самолета, который идет над Арктикой и не отапливается, потому что везет скоропортящийся груз».
Через час полета штурман вышел из кабины. Он вернулся спустя несколько минут и сказал:
— Что за чертовщина, клозет не отпирается!
— Прихватило замок, — предположил Павел, скрывая улыбку. — Холодно…
— Не может быть!
Штурман взял топорик и снова отправился в клозет. Он вернулся через минуту и сказал командиру на ухо:
— Заперто изнутри.
Командир сказал:
— Вечно вы с шуточками.
— Да уж какие там шуточки…
Богачев стоял у двери и, поджав губы, сосредоточенно думал, что делать. Положение было безвыходное. Штурман явно не собирался сдаваться.
— Пойдемте вместе, если не верите, — настаивал штурман.
Они ушли вдвоем, и через мгновение Богачев услыхал хриплый командирский голос:
— Откройте, или стрелять буду!
Богачев выбежал из кабины. Командир рвал на себя дверь клозета. Замок он сорвал, но изнутри дверь цепко держали. Наконец, упершись ногами в стойку, командир распахнул дверь, не удержавшись, упал, ударившись о край ящика, злобно выругался и, поднявшись, увидел давешнего моряка. Тот медленно поднимал руки, стараясь при этом улыбаться.
— Невеста у меня, — бормотал он, — семь дней, туда и обратно, только штампик — и все-дела… Я понимаю, перегрузка, только семь дней с дорогой…
Командир спросил Богачева:
— Ваша работа?
Морячок на секунду замолчал, а потом затянул снова:
— Сами знаете, невесты теперь какие, Нюся в Крестах, семь дней…
Богачев поморщился и сказал:
— Моя…
— Знаете, сколько стоит перелет?
— Нет, не знаю.
— Узнайте и уплатите в отделе перевозок, а я из-за вас выговор получать не намерен.
Командир перевел взгляд с Богачева на морячка, по-прежнему что-то бормотавшего, и, не выдержав, рассмеялся.
— Ну-ка, приятель, — потянул штурман моряка за рукав, — надо и честь знать: такое дефицитное помещение на целый час занял.
В Диксоне, как только сели, Богачев бросился в диспетчерскую: узнавать, где Струмилин. Морячок пробежал несколько шагов за ним. Он кричал:
— Товарищ пилот, как фамилия ваша? Я в газету о вашем благородном поступке напишу.
— Ив Монтан, — ответил на ходу Богачев, — напиши в «Работницу», черноморец!
Он бежал по полю быстро, совсем не чувствуя отчаянного сердцебиения.
Он бежал и улыбался, потому что видел, что самолет Струмилина стоит на месте, а возле него прохаживается Володя Пьянков, придирчиво осматривая работу механиков.
— Эй! — закричал Богачев. — Э-ге-гей!
Когда они обнялись, Пьянков сказал:
— Плохи дела, Паша. Списали тебя из авиации.
Богачев замер.
— Да, — вздохнул Пьянков. — Струмилин доложил — и все. Новый теперь у нас второй пилот. Хороший парень, только заика.
— Врешь!
— Да нет…
— Врешь!
Богачев тряхнул Пьянкова. Тот отвел глаза. Но в эту минуту Богачев услыхал радостный голос Струмилина.
— Паша! — кричал тот. — Чертов сын! Сейчас задам тебе перцу!
Он шел по полю вместе с Аветисяном, Броком и еще шестью незнакомыми людьми. В руках у него был портфель. Струмилин размахивал портфелем и смеялся. Павел бросился к нему. Струмилин обнял его, а потом хлопнул рукой чуть ниже спины.
— Ах ты, негодяй! — приговаривал он. — Ах ты, хулиган этакий!
Он говорил так и смеялся, и в глазах у него была радость.
4
— Кто же так чистит картошку? — спросил Струмилин молодого парня, увешанного фотоаппаратами. — Так нельзя ее чистить. Вы режете, а надо скоблить. Вот как надо скоблить картошку, смотрите. — И, взяв из рук парня картофелину, Струмилин ловко и аккуратно очистил ее.
— Вы маг и волшебник, — сказал парень, — я снимаю шляпу.
— Вы лучше оставайтесь в шляпе, только чистите картошку как следует.
— Я весь старание.
Струмилин усмехнулся: ему показалось забавным, что парень говорил фразами-лозунгами.
— Кстати, простите меня, но я запамятовал, откуда вы? Мне Годенко сказал второпях, и я не запомнил.
— Моя фамилия Дубровецкий, я спецкор, из Москвы, из журнала…
— А, вспомнил, — сказал Струмилин, — хороший журнал, только раньше он был лучше. Правда, вы печатаете много цветных фотографий. Читатели любят рассматривать цветные фотографии и репродукции с картин, я, конечно, понимаю…
— Не судите нас строго. Переживаем временные трудности.
Геня Воронов и Сарнов засмеялись. Они готовили ДАРМС к установке, сидя в хвосте, и слушали разговор Дубровецкого со Струмилиным.
— Издевки над прессой к добру не приводят, — сказал спецкор и лучезарно улыбнулся. Если бы он рассердился, то не миновать бы ему тогда острых и злых подъелдыкиваний: Сарнов не любил прессу.
— Послушайте, — спросил Струмилин, — а вы не знаете, кто из ребят написал в молодежной газете репортаж «Пять часов на льдине»?
— Не знаю, право… А что?
— Да нет, ничего, просто очень нечестный этот журналист. Тот, кто писал репортаж.
— Почему?
— Он летчика под монастырь подвел. Написал для саморекламы, что его вроде бы не брали на льдину — на такую, куда мы сейчас летим, — так он перед полетом забрался в самолет, спрятался там в пустую бочку и таким образом пробрался на лед.
— Я оправдываю его как журналиста.
— Володя, — попросил Струмилин Сарнова, — откройте, пожалуйста, люк…
— Что, выбросим прессу в седые волны Ледовитого океана?
— Я думаю, что пришло время.
— Ой, не надо, — попросил Дубровецкий, — приношу официальное извинение.
— То-то! Во-первых, на лед никто и никогда пустых бочек не возит. Пустые бочки берут со льда. Во-вторых, пилот сам пригласил этого подонка с собой и вез его в комфортабельной кабине. Ас пилота потом спрашивали: как, мол, это так? Почему у вас в самолете летают зайцы? Выговор он заработал. А журналист — славу. Пусть он только никогда не появляется в Арктике, этот писака: если встретите — передайте.
— Меня душит гнев, — сказал Дубровецкий. — Картошка готова.
— Только не умирайте от удушья и режьте сало на мелкие кусочки. Придет Пьянков и поставит все это тушить на плитку.
Богачев сказал вошедшему Струмилину:
— Павел Иванович, ветер очень сильный, в бок бьет. Скорость упала. Может, прибавим оборотов?
— Снова торопитесь? Куда теперь, нельзя ли полюбопытствовать?
Богачев улыбнулся и ничего не ответил.
— Смешной корреспондент, — сказал Пьянков. — Спрашивает меня, почему к островам мы летели дольше на час, чем от островов сюда. А я ему говорю: «Так острова Смирения наверху, ближе к полюсу, мы к ним наверх забирались, а обратно мы точно с горки спускаемся. Как на глобусе». Записал себе в книжку, а я, чтоб не засмеяться, — сюда.
Струмилин сказал:
— Не надо этого делать. Парень он молодой, напортачит — и прощай журналистика.
— А что же он глупостям верит?
— Не глупостям верит. Он вам верит, Володя.
— Я — Пьянков, человек веселый.
— Вот и пойдите к нему, веселый человек Пьянков, и скажите, что пошутили. Прессу надо любить: это самые хорошие ребята, поверьте мне.
Струмилин поудобнее устроился в кресле, надел большие синие очки и натянул на руки тонкие кожаные перчатки. Когда предстояла трудная посадка — а первая посадка на дрейфующий лед всегда очень трудна, — Струмилин надевал тонкие кожаные перчатки, чтобы еще острее чувствовать штурвал.
Вошел Владимир Морозов. Он сел на место Пьянкова, между Струмилиным и Богачевым, закурил и сказал:
— Через полчаса должны прийти на место.
— Через двадцать семь минут, — заметил Аветисян.
— Ого…
— «Не ого», а точность…
— Точность — вежливость королей.
— И анкетное данное штурманов?..
— Лед плохой, — задумчиво сказал Морозов.
Струмилин заглянул под самолет: лед был действительно очень плохой — весь в застругах, разводьях и сильно торосистый.
«Я ничего, ничего не помню, — думал Богачев. — Я не помню, как она была одета, и не помню, о чем мы говорили. Я не знаю, сколько времени мы пробыли вместе: час или сутки. Я только помню музыку. Наверное, когда любишь, всегда слышишь музыку».
Богачев закрыл глаза, чтобы лучше увидеть Женю. И он сразу же увидел ее. Он увидел близко-близко ее глаза. Ему даже стало страшно из-за того, что он увидел ее глаза так близко. На левой щеке у Жени были три маленькие родинки. Они образовывали треугольник: точный, как в учебнике геометрии. А потом он увидел ее губы и почувствовал их; ему стало еще страшнее из-за того, что он почувствовал ее губы как наяву.
Богачев быстро открыл глаза и сразу же увидел на себе взгляд Струмилина.
— Ты что?
Богачев шумно вздохнул. Струмилин еще мгновение смотрел на него, пристально и строго, а потом, улыбнувшись, сказал:
— Пойди позови журналиста, пусть посмотрит из кабины, как садятся на лед, а потом подстроишься ко мне.
Арктика есть Арктика. Погода здесь норовиста и капризна, подобно характеру трафаретной недотроги из советских комедий. Но если норовистость красавиц — досужий плод фантазии писателей, то капризы здешней погоды — истинная реальность, против которой, как говорится, не попрешь.
Утром небосклон был по-кентовски поразителен: понизу красный, посредине голубой, стылый, прозрачный, а сверху придавленный густым фиолетом. Но к вечеру подул ветер, заиграла пурга этак метров на тридцать в секунду, и скрылось все в непроглядной белой пелене. И идут сюда, к нам в Тикси, тревожные вести: и мыс Челюскин закрылся, и Птичий закрылся, и Темп тоже.
Вот и сейчас руководитель группы по установке радиовех на дрейфующих льдинах Владимир Морозов, и ведущий инженер Сарнов, и командир корабля Струмилин, хотя и пытаются вести со мной сдержанно-светский разговор, но тем не менее я вижу, что им не до меня. С утра до вечера они совещаются о том, как можно поскорее уйти с материка на лед. И я перебираюсь в соседнюю комнату, где члены экипажа и участники экспедиции коротают время за книгами, шахматами и картами. О книгах со мной не говорят, справедливо полагая, что «в доме повешенного не говорят о веревке», хотя журналистика, на мой взгляд, все-таки дальняя родственница литературы, а не родная сестра, как это принято утверждать; всякий человек с мандатом столичного корреспондента принимается здесь как чрезвычайный и полномочный посол Союза писателей СССР. Поэтому количество шишек чуть больше того, чем я, может быть, и заслуживаю.
Здесь я познакомился и подружился с членами струмилинского экипажа: Броком, Аветисяном и Пьянковым. Второй пилот Павел Богачев лежал в изоляторе с жесточайшей ангиной, и Струмилин не рекомендовал мне беспокоить его. Подружился я и с Геной Вороновым и его товарищами из экспедиции Морозова. Славные ребята, чуточку играющие в ремарковский скепсис, они по-юношески влюблены в Арктику, настоящую литературу и французских импрессионистов…