Он лежал прямо на пороге камеры. По словам охранника, тело узника буквально вывалилось в коридор, когда он отпер дверь. Лицо Букина было искажено гримасой безумия. Глаза остекленели, уставившись в потолок. Спустя некоторое время я определил, что смерть наступила в результате остановки сердца. Охранники перенесли тело Букина в мою лабораторию, где мне предстояло подготовить его к отправке в городской морг.
Я как раз собирался приступить, как услышал приближающийся кашель Юрковского. Я быстро плеснул в стакан воды и вместе с порошком подал появившемуся на пороге начальнику тюрьмы.
Когда его отпустило, Юрковский еще какое-то время молча сидел, уставившись на бездыханное тело Букина.
— Грех на мне, — наконец вымолвил он.
— Полноте вам, Николай Кондратьевич, — попытался я его успокоить. — Уступи вы ему, разреши перейти в другую камеру, Букину и там бы что-то привиделось. Не вполне здоров он был рассудком. Мои предположения все-таки оправдались.
— Но мне прощенья нет. Пошел на поводу инструкций — и как вышло. — Юрковский как будто совсем меня не слушал.
— Да поймите, — продолжал я попытки убеждения. — Приговор Букину вынесен не вами, а судом. И даже суд ни при чем — Букин сам себя наказал, когда нарушил закон и заповедь. Не вчера, так через неделю бы его повезли на эшафот. И удар мог хватить его в дороге. Ваше решение ничего не изменило, Букина все равно ждало одно.
— Но жене его было не все равно, — неожиданно произнес Юрковский.
— Какой жене? — не понял я.
— Приезжала на днях, красивая такая женщина, статная. И печальная очень. Большие печальные глаза. Но не позволил я ей встретиться. Не разрешил свидания с Букиным.
— Его жена здесь была? — удивился я. — Вот те на! Но вы права не имели разрешить, Николай Кондратьевич, ведь только перед казнью можно.
— Вот-вот! — Юрковский поднял вверх указательный палец. — А я не разрешил.
— Но откуда вам было знать?
— А она знала, чувствовала, а я… — начальник тюрьмы поднялся и подошел к лежащему на столе телу. — Эх, Букин, Букин. Такая красивая жена была. Глаза какие. Что же тебе, брат, по-человечески-то не жилось?
Я в это время насыпал в кулек травяной сбор и подал Юрковскому:
— Заварите это кипятком и выпейте на ночь, Николай Кондратьевич. И обязательно сегодня ложитесь пораньше. Не дело это — так утомляться.
Юрковский машинально взял у меня кулек, развернулся и побрел прочь. Я же, как только он удалился, вернулся к Букину.
Проведя необходимые приготовления, я уже собирался было накрыть тело простыней, как вдруг заметил, что в кулаке трупа что-то зажато. Не без труда мне удалось разжать пальцы, которые сжимали какой-то круглый плоский предмет, с легким стуком выпавший и покатившийся по полу. Подняв его, я узнал деревянное колесико из разряда тех, что используются в незатейливых детских игрушках наподобие деревянных лошадок. В тот момент я подумал, что это был некий талисман Букина. Вскоре его тело увезли, еще через некоторое время все забыли о неприятном инциденте.
Прошло около трех месяцев. Я находился у себя в лаборатории, когда прибежал один из солдат и сообщил о некоей ужасной, по его словам, находке.
— Куда идти? — спросил я солдата, как только мы спешно покинули лабораторию.
— С той стороны крепости сарайчик такой ветхий знаете? — Он семенил чуть впереди меня, показывая дорогу.
— У нас на территории много ветхих сарайчиков, насколько я помню.
— Этот к самой крепости приткнулся, — пояснил солдат. — Там соль хранится, которой обледенелые дорожки посыпаем зимой.
— Не помню, но это не важно. Что именно произошло?
— Не открывали-то его давно, — продолжал подходить к сути солдат. — А крыша совсем у сарая худая. Управляющий хозяйственной частью увидел ее сверху и заставил подлатать. Дожди-то вон какие льют — изведут всю соль подчистую…
— Не латать же мы эту чертову крышу идем! — начинал я терять терпение.
— Не-е-т! — ухмыльнулся солдат, и я понял, что пойму все, только увидев своими собственными глазами. — Замок там от сырости приржавел, так его прикладами сбивали…
Протиснувшись сквозь толпящихся у сарая солдат, я оказался внутри. Увиденное повергло меня в шок. Там на мешках с солью лежало тело человека. Хотя «человеком» его можно было назвать лишь с большой оговоркой. По сравнению с любым обычным человеком это был просто гигант. Помимо размеров в глаза бросалась непропорциональность всех частей его тела. Было в нем что-то от перевернутого кверху брюшком насекомого, и это вызывало особое, до судорог, отвращение. Но более всего производила впечатление его голова. Она была неестественно огромной даже для его роста. А там, где у всех людей должно быть лицо, находилось такое, чего уже не забудет любой, раз увидевший. Это был монстр из самого страшного сна. К счастью, он был мертв. Похоже, сломал себе позвоночник, проломив крышу и упав с приличной высоты. Именно соль, на мешки с которой он рухнул, по-видимому, замедлила разложение тела.
В руке мертвец сжимал железный граненый штырь, усеянный крючками и покрытый ржавчиной и темно-бурыми пятнами. И еще запомнилась одна неуместная для всего этого деталь: к железному штырю, над тем местом, где его сжимала рука трупа, была привязана игрушка — маленькая деревянная лошадка. Краска, некогда покрывавшая игрушку, облупилась. Рассматривая ее, я обнаружил то, от чего у меня на какое-то время все похолодело внутри: у лошадки не хватало одного из колес, а оставшиеся были в точности такими, какое сжимал в руке Букин перед тем, как его сердце остановилось.
Я вышел на улицу и взглянул наверх: высоко, точно над крышей сарая находилось окно камеры номер сто одиннадцать…
— Вот и Трофимки время пришло. Поозорничал порядком, — тихо раздалось позади меня.
Я обернулся на голос и увидел Лоскутова — неприметного старичка, служащего при тюремной кухне.
Слыл он старожилом Зеленых Камней и работал здесь почти всю свою жизнь.
— Вы что же, его знали? — от неожиданности выпалил я.
— Знавал, — кивнул старик. — Токмо малой он тогда был. Не такой великан, как сейчас, но все одно — крепче любого дюжего мужичка.
— Это когда было? — Я все еще порядком не пришел в себя.
— Годков двадцать тому, а может и все тридцать, — пояснил он. — Точнее покамест не могу упомнить.
С Лоскутовым мы присели на скамейке неподалеку. Он раскурил трубку и по моей просьбе стал вспоминать подробности знакомства с Трофимом-Болотником:
— Жара тогда стояла, мочи не было терпеть. А в городе учудили — отправили нам в обозе корзину с рыбой сырой. Так та еще по дороге вся стухла. Воняла — хоть святых выноси. Куды девать-то ее? Решили подальше на болото снести, где бы ее птицы да гнус всякий поели. Взяли мы с поваром эту корзину и вместе с солдатиком одним пошли.
— И охота вам было в топь соваться? Не страшно? — спросил я его.
— Охоты в том не было. Но запах терпеть совершенно сил не осталось. Ругали мы дураков из города всю дорогу, пока шли. Икалось им, наверное… Служивый впереди нас шел, со слегой, тропинку нащупывал. Он вроде бы дорогу знал, потому и взяли его. Когда идти мочи уже не было, решили рыбу бросить. Вместе с корзиной, чтобы не отмывать. Тут-то Трофим и показался.
Душа, поди, в пятки ушла? — предположил я.
— Не без того, — кивнул Лоскутов и выпустил изо рта струйку дыма. — Только неразумным дитем он тогда был. Громадным, правда, и безобразным. Глазищи, что блюдца, ей-богу. Зыркает ими, аж мороз пробирает. И идет к нам прямо по жиже болотной, ручищи тянет. Солдатик наш не выдержал, схватил ружье и перезаряжать начал. Так Трофим у него враз отобрал, никто и пикнуть не успел. Солдат с испугу попятился — и в самую трясину. Мы ему слегу скорее, а сами на бесенка краем глаза глядим.
А тот что? — не утерпел я.
— Дитя малое, что с него взять. Крутит ружье, вертит, а понять не может — на что оно употребляется.
Солдатика мы из трясины с божьей помощью вытянули, и тут как бабахнет. Нашел, видать, куда нажимать надобно было. Испужалось страшилище болотное пуще нашего. Бросил ружье и убег, только и видали. И знал же тропинки, бестия, не оступился ни разу.
— А еще когда-нибудь свидеться приходилось? — спросил я, когда Лоскутов закончил.
— Меня Бог миловал. Арестанты же некоторые видели. Уже позже узнал я, что его Трофимом-Болотником кличут и что злодейства он творит на болотах. Узреть его — плохой приметой было. А уж бегать в болота вообще только самые отчаянные головы надумывали.
Мы с Лоскутовым молча посидели еще какое-то время. Докурив, он постучал трубкой по краю лавочки.
— А еще молвили — сестрица у него была. В отличие от брата — красавица, каких белый свет не видывал, — продолжил старик воспоминания. — Как только подросла — убегла от родителей к братцу в болота. Показал он ей тропы тайные. А она его на злые дела повернула.
— Она? — недоуменно спросил я.
— А кому ж еще? Трофимка в детстве безобидный был, хотя и бестолковый. Даром, что голова двухпудовая. Заманивала она путников разных, а Трофим их губил. Конечно, кто бы по своей воле в болота сунулся?
— Но зачем ей это было?
— Любила она братца своего больше жизни, — со знанием дела пояснил Лоскутов. — И безобразным его не считала. А кто испужается вида его — тому смерть. А кто ж выдержит такое? Вот и мучили всех без разбору И знали же люди о красивой ведьме в этих окрестностях, но не могли никак удержаться, когда она своими глазищами огромными зыркала…
И тут я вспомнил упоминание Юрковским жены Букина, красавицы с большими очами. Мне как-то сразу сделалось не по себе. Я тут же принялся разузнавать о ней.
Оказалось, женщина явилась в крепость пешком, что уже само по себе никак невозможно. Постучала в ворота, показала разрешительную бумагу, и ее пустили. При этом никто нигде не удосужился записать факт ее прихода. Дежурившие в те дни разводили руками. Юрковский также недоумевал и не смог ничего объяснить. Ушла странная женщина так же незаметно для всех.
* * *
Когда Капустин закончил писать, он бросил карандаш, крякнул и удовлетворенно потер руки:
— Ну, удружили, Яков Михайлович! Это потрясающе, не правда ли, Лизон?
Его жена кивнула и вяло улыбнулась.
— Непонятно для меня только одно, — произнес писатель. — Что за жена такая? Неужели действительно сестрица Трофима сюда заявлялась?
— Могу только добавить, что наводил справки и выяснил, что у Букина никакой жены отродясь не было.
— А как же официальное разрешение? — изумился Капустин.
— Всего лишь бумажка, — усмехнулся я. — Вам получить подобное, думаю, не составило особого труда.
Писатель расплылся в улыбке. Елизавета чувствовала себя в этой камере не совсем уютно, и я предложил им перейти в какое-нибудь другое место.
Жорж Капустин, в отличие от супруги, находился в приподнятом настроении и снова принялся за свое:
— Дорогая, не желаете ли выглянуть в окно? Там чудный вид. Быть может, вам тоже посчастливится и им получите колесико на память…
Лицо Елизаветы вспыхнуло, она бросила на мужа сердитый взгляд, но промолчала.
Мы спустились на первый этаж и расположились и небольшом зале неподалеку от выхода. Здесь было много окон и достаточно светло, так что можно было погасить фонари. Уселись мы в том месте, где когда-то регистрировали вновь прибывающих узников.
— Букину, я так понимаю, ничего не привиделось, — вернулся к недавней истории Капустин. — А вообще чисто арестантам казались разные небылицы?
Вы тактично спрашиваете — сходили ли они здесь с ума? — уточнил я.
— В некоторой степени, — писатель виновато улыбнулся.
— Чрезвычайно редко, — ответил я. — Вашим вопросом вы напомнили мне один случай…
И хотим немедля услышать о нем, — оживился Капустин.
Озаглавит он его впоследствии:
Демон
Один из узников по фамилии Можицкий вдруг затребовал врача. Как только подошла его очередь, я нанес ему визит. Сидел он не один год, но обратился за помощью впервые.
— Понимаю, что жалоба моя не совсем по вашей части, — начал он с оправданий. — Но обратиться со столь деликатной проблемой мне больше совершенно не к кому.
— Вы правы, на оказание медицинской помощи в этих стенах я имею исключительное право. Итак, что вас беспокоит?
— Видите ли, — замялся Можицкий, — сегодня ночью у меня в голове послышались голоса…
«Вот те раз, — усмехнулся я про себя. — Очень даже по моей части, господин хороший. Сколько же я переслушал историй о голосах? Не счесть», — но с арестантом я делиться подробностями своего профессионального прошлого не стал.
— Вернее, всего один голос, — продолжал заключенный. — И от слов его мне сделалось худо.
— Понятно, — кивнул я. — Долго он с вами беседовал?
— Не могу знать. Проснулся я от голоса, а пропал он только под утро, когда светать стало.
— Этот голос как-то назвал себя? — поинтересовался я. — Или, быть может, он показался вам знакомым?
— Голос был самым обыкновенным. Он представился Демоном Окаменения…
— Вот как? — нисколько не удивился я. — И что ему было надобно от вас?
— Доктор, — в голосе Можицкого промелькнуло раздражение, — попрошу меня не сбивать, я все сейчас изложу сам. А иначе я только запутаюсь от ваших вопросов.
Я утвердительно кивнул и изобразил неподдельное внимание.
— Демон сказал, что для него настала пора явиться. Он будет первым. Он очень долго ждал и жаждет сделать это поскорее. Ничто не способно остановить его, — изложил узник и замолчал.
— И что вы ответили этому Демону Окаменелости? — спросил я, когда убедился, что пересказ окончен.
— Окаменения, — поправил меня Можицкий. — Но ответить я ничего не мог. Как бы громко я ни говорил, перекричать тот голос было совершенно невозможно.
— Вам удалось выяснить из его слов — что надобно лично от вас?
— Я должен ему помочь, — ответил узник и, опережая следующий мой вопрос, добавил: — Как я буду по делать — пока не сказал. Еще рано. Все, что мне сейчас предстоит — ждать его распоряжений.
— Эти голоса третьего дня вы услышали впервые? Раньше ничего подобного за собой не замечали?
— Не третьего дня, а сегодня! — обозлился Можицкий. — Как вы слушаете? И не было со мной никогда такого, потому и обратился. Я не душевнобольной, поймите, но сегодняшнее происшествие меня взволновало. Мне не хочется сойти с ума. Пока не поздно, меня нужно лечить.
— Душевные болезни у нас лечат из рук вон плохо, — покачал я головой. — Имеется в виду не заведение, а русская медицина вообще. Станут лить вам холодную воду на голову, держать в одной палате со всякими чудными — так скорее свихнетесь.
— А если частная практика? — предположил Можицкий. — Профессор какой-нибудь? Я могу ему платить.
— Ваше изъявление совершенно здравое, но не в этих стенах, — разочаровал я арестанта. — До окончания срока вашего заключения ваш единственный врач — вот он, сидит пред вами. Ежели, конечно, не случится какой-нибудь кризис.
— Но тогда будет поздно! — воскликнул Можицкий. — Как же теперь быть?
— Попробуйте не читать на ночь, — кивнул я на книгу, лежащую на столе. — Спите подольше, а главное — убедите себя, что такого на самом деле не бывает.
— Как знать! — не успокаивался узник. — Видите ли, очень давно я читал об этом Демоне Окаменения. Да, да, не смотрите на меня так! Книга называлась, как сейчас помню, «Каменные лета».
— Все, что нам снится, есть отражение нашего прошлого, — высказался я. — Не мое утверждение, прошу заметить, но авторитетного в медицине человека.
— С чего вы взяли, что мне все приснилось? — снова занервничал Можицкий. — Очень неуважительно ведете себя, изволю заметить.
— Делаю все возможное, дабы разобраться, — развел я руками.
— В книге той писали о всяких странных случаях, которые перед явлением демона обнаруживаются, — уже спокойно продолжил арестант. — Ничего такого не подмечали последние дни?
— Как будто все привычным образом, — пожал я плечами.
— Непростая эта книга была. «Каменные лета».
— У вас, судя по всему, возникло опасение за мою память, — улыбнулся я. — Но название книжки я еще не забыл. Хотите, наверное, чтобы и я прочел ее?