– Ну что, Вавила, сходил? Кого нам волхв напророчил?
Царь–батюшка вздрогнул, по сторонам посмотрел, хмыкнул: надо ж, так впечатлился, что и не заметил, как до своего терема добрался. Уж и ногу занёс, чтоб на крыльцо взойти.
– Не наступи, ненароком. Али не то нагадал волхв, ибо мнится мне, что расстроенный ты шибко?
Вавила вниз глянул, а на крыльце Домовик сидит, да не один. Из хрустального дворца к нему собрат наведался, тоже домовой, только по причине большого участка работ его Дворцовым звали. А третьим в компании Овинник, но даже для своей породы шибко уж махонький. Овинника этого Вавила не знал, видно издалека прибыл родственников попроведать. Росту с вершок, плешивенький, щупленький, но одет справно, даже богато: рубашонка на нём шёлковая, порты бархатные, пояс золотом шит. Перед гостем миска стоит, полная овощей. Овинник царю кивнул, а поздороваться не вышло – рот пищей набит. Удивился царь столь большому аппетиту этого маленького существа. Встал столбом и, открыв рот, смотрит, как редька с редиской, и прочие овощи, у Овинника во рту исчезают. Гость есть, торопится. Когда корешок хрена сгрыз, да не просто так, а с чесночком вприкуску, царь не выдержал, спросил:
– А скажи–ка мне, Овинник, пошто ты такой модный, одетый прям хоть в цари тебя, и при этом такой голодный? Неужто хозяева тебе одёжу едва ль не царскую справили, а накормить забыли? И где ж ты служишь, что редьку с хреном аки блюда райские трескаешь? Вот смотрю я на тебя, и мнится мне, что наша редька слаще, чем киселёк в садах небесных?
– Да там и служит, – ответил за гостя Домовик, – в самом что ни на есть Ирие. Скотником. А что хрен с редькой трескает да репой закусывает, так отчего б не потрескать, ибо для него это блюда деликатесные.
– Вот как? А я думал, в Ирие молочные реки текут, – недоверчиво хмыкнул Вавила, – да промеж кисельных бережков, а у бережков тех сливочки пенятся…
– Текут, – кивнул Овинник, поглаживая вздувшийся животик. Глазами он ещё б съел, да в животе места не осталось. Вздохнул он с сожалением, мисочку подальше отодвинул и подумал, что надо бы попросить родственника гостинец собрать, да побольше – чтобы в Ирие, как в очередной раз кисель сладкий в горле комом встанет, можно было себя остреньким побаловать. И ещё отметил, что приспроситься бы надо, не осталось ли с прошлогодних запасов капустки квашеной да огурчиков солёных. А ещё бы краше было, ежели б грибов бочонок удалось бы выпросить – вот уж пир был бы и для тела, и для измученной сладостями да молочными продуктами души. Вздохнул он тяжело и продолжил речь:
– Река молочная, берега кисельные. И киселей этих на любой вкус, каких токма нету. Ежевичные, черничные, малиновые, крыжовенные, да ещё всякие разные. Даже гороховый кисель в наличии имеется. Вот у меня, когда от сладости скулы сводит, я гороховым только и спасаюсь. А так бы давно ноги протянул. Хорошо, иногда выходные случаются, так отъедаюсь в гостях, всё больше на овощи налегаю.
– Вон оно как, – усмехнулся Вавила. – Я–то думал что вкус у того киселя натуральная амброзия!
– Да хоть бы и амброзия, а всё одно надоедает, ибо приедается, – резонно заметил Домовик.– Амброзия – она когда в праздник раз в году подаётся, тогда дюже вкусна, язык проглотишь, а когда каждый день да по три раза, а то все пять её употребляешь, так она из амброзии в обыденную еду превращается.
– Едак, едак, – кивнул Овинник. – Лучше б я в загон саамских оленеводов устроился. Жил бы себе в Лапландии, рыбку б трескал и в ус б не дул.
– Да ить у саамов усов–то нет! – Дворцовый хлопнул ладошками по коленкам, а Домовик хохотнул:
– Зато рыбы воз и маленька тележка, ибо места рыбные знают!
– Ага, а за редькой да репкой с морковкой в редкие отпуска ко мне б в гости отлучался, ибо рыба не хуже киселя надоесть может. Особливо, ежели её сырую трескать, как то саамы делают.
– Вот-вот! И я о том говорю, что у саамских людей нет никаких понятий о правилах санитарных, и рыбку ту они сырую лопают, что для организьмы сплошное вредительство! – Воскликнул Дворцовый. – От ить ты, брат Овинник, умный, в самом Ирие тебе боги место рабочее определили, а всё едино дурак!!!
Домовые испокон века дружно жили, за своих горой стояли, связи родственные чтили и помогали друг другу всем, чем возможно. Хотя и в их дружной семье не обошлось без оригинала: чудным слыл Дворцовый. Не было в нём ничего от степенности и рассудительности, какими домашние хозяева славятся. Дёрганый, заполошный, суетливый – шимела, да и только! И одет странно, совсем не по чину. Домовому – ему как? Ему рубаха положена с пояском и порты, на ногах лапти, либо босиком. А у этого вместо лаптей ботинки из синей материи, на мягкой белой подошве, чтоб бегать удобнее было: Дворцовый, он же не ходил, он носился по хрустальному замку, будто его в неудобное место петух клюнул! Как он при этом умудрялся не падать – непонятно, а только шнурки на тряпичных ботинках всегда развязаны были. Порты тоже синие на нём, по швам жёлтой ниткой простроченные, а рубаха в клетку, на пуговицах. Вот зачем, спрашивается, пуговки нужны? Если то одна оторвана, то другая на ниточке висит, вслед за товарками потеряться готовится? Аккуратности никакой, порядку и того меньше, и кто ж его домовым–то назначил? Видно, оттого в замке хрустальном оказался, что других желающих в холодном доме жить не сыскалось, да и Кощей, пока не умер, а после снова не воскрес, как домовладелец не в чести у домовых слыл. Лютовал шибко, да порядка у него никакого – всё, что не так лежало, во дворец тащил. Столько хламу было, что порой залы просторные свалку напоминали, а то и помойку, только красиво оформленную – хрусталём. Один Дворцовый прижился – и с Кащеем общий язык нашёл, и порядок навёл, не смотря на все протесты супостата. Даже того больше: и лукоморские богатыри, и хызрырские батыры с Кощеем бились-бились, да всё безрезультатно, а дёрганый домовой извёл Кощея в секунду, пусть не специально, но всё же, всё же…
Посмотрел царь на Дворцового, хмыкнул: тот даже беседуя, сидеть спокойно не мог, ёрзал, бородёнку чесал, то и дело вскакивал, бурно жестикулируя. Вспомнилось Вавиле, как тот змея Горыныча растил, сыночкой называл трёхголового. Вздохнул царь и подумал: «А вот ежели у меня сын будет, да на манер сложной ситуации домового из хрустального дворца – нестандартный? И тогда пожалею, что богов утомлял просьбами, что смирение в вопросе наследования царского трона не проявил?» Но царь тут же спохватился, себя одёрнул: «Вот думаю всяку гадость, и придёт же такое в голову?»
– Так что волхв–то сказал? – повторил вопрос Домовик.
– Что?… А… Сын. Конечно, сын!!! – И царь–батюшка, проскочив мимо домовых, рванул на себя дверь. Уже занёс ногу, чтоб через порог переступить, да передумал.
– Ты, вот что, Дворцовый, сбегай в замок хрустальный, да передай Горынычу приглашение на завтрак. Дело у меня к нему есть.
– А какое дело? – Дворцовый, подозрительно прищурившись, наклонил головёнку к плечу. – Не чижолае? А то ить боюсь, как бы сыночка мой не надорвался!
– На сыночке твоём пахать можно, ибо он у тебя быка заглотит и не подавится! – усмехнулся Домовик, достав из потайной щели подушку. Положил на ступеньку и осторожно опустил на неё осоловевшего Овинника. – Ишь, разморило сродственника. Наелся, болезный. Вот уж у кого с животом проблемы–то будут однозначные, ибо сто лет молочко пить, а потом столько огурцов за один присест умять, да прочими овощами закусить – вредительство натуральное, ибо желудок не выдержит. А ты говоришь – сыночка…
– Да ить не ест он быков, ить он у меня на треть вегетарьянцем сделался. Да и что ты несёшь, сродственник? Кто ж ему позволит быка заглатывать? У быка ж копыта грязные, да и рога не спилены, и вообще для желудку горынычеву нежного быки – вредительство однозначное! Я для него котлеточки готовлю, всё больше морковные да свекольные.
– Ну–ну, а он потом, после твоих котлеток заячьих, царю батюшке злата–серебра принесёт, либо сундук каменьев драгоценных выставит, полстада оптом купит, и кажон день раз – и по быку, раз – и по быку. Ибо жрать охота, а на витаминах, какими ты его с малолетства пичкаешь, далеко не улетишь, и вообще крылья таскать не будешь, ибо ослабнешь.
– От ить што! Да пошто ты мне сразу не сказал, что сыночки моего к антисанитарной пище склонность обозначилась? И скажи на милость, какой ты мне опосля этого сродственник? А?
– Да вроде кровный, ибо брат ты мне десятиюродный, – посмеиваясь, ответил Домовик.
– Да ты знаешь, кто тебе опосля такой вредности брат? Знаешь?
– Ну, кто, кто?
– Да ить с тобой даже тля последняя брататься не будет, ибо ты её тоже вот так под муравейник подведёшь и не почешешься!
– Ишь ты, тля!.. – Гулко захохотал Домовик, хлопнув собрата по плечику. – Давай–ка иди Дворцовый, иди, ибо тебе царь поручение дал. Да и сыночку своего трёхголового спасай – от всяких инфузориев!
– От микробов, – поправил Дворцовый и, зло зыркнув на друга, юркнул под крыльцо – в подземный ход. Хотелось быстрее добраться до хрустального дворца, убедиться, что Домовик снова подшутил над ним. Но, пока бежал, маленький хозяин хрустального дворца невольно воображал страшные картины, о том, что со змеем случиться может после поедания быков. Горыныча маленький домовой с самого рождения воспитывал, да так рьяно, так самоотверженно, что трёхголовый змей пятнадцать годов прожил на белом свете, думая, что он – домовой и по рождению, и предназначение его жизненное – порядок в доме наводить, да хозяйство вести. И сильно корил себя Дворцовый, костерил себя, на чём свет стоит, что не углядел за воспитанником, выпустил его из дворца, а как теперь за ним, за крылатым уследишь? Вот и приходилось родителю мучаться, ночей не спать, думая, сыт ли Горыныч, спит ли на мягком али прикорнул на сырой земле, подложив под головы корягу? А уж стоило Дворцовому представить, чем его дитя трёхглавое питается, во время долгих отлучек, так у самого живот узлом скручивало!
Вавила, попрощавшись с домовыми, быстро, насколько позволяло царское достоинство и солидный живот, взбежал по лестнице в царицыну горницу. Кровать перинами да одеялами устелена, покрывала и кружевные, и бархатные, и шёлковые, но царицы нет на них. Кызыма тюфячок на полу расстелила и спит, после утренней бешеной скачки отдыхает. Вавила с кровати одеяло из лебяжъего пуха сдёрнул, укрыл жену, и тихо, чтобы не разбудить, попенял:
– Вот ты, Кызымушка, уж почитай столько годов в роскоши живёшь, а ведёшь себя так, будто в условиях, шибко приближённых к боевым, находишься… Ну, когда будешь на перинку ложиться, когда к кровати и прочим мебелям привыкать начнёшь?..
– Дырбаган казан ишак… – Пробормотала во сне Кызыма – и дальше спит себе, посапёхивает.
– Ишак, Кызымушка, ишак, – ласково согласился царь и тихонечко, на цыпочках, вышел из горницы. – Уж скорее бы ты народился на свет, сыночка, – бормотал он, спускаясь вниз, – сил никаких нет ждать!..
Глава 2
– И–эх, вот ведь правду люди говорят, что хуже нет – ждать да догонять! – Посетовал седобородый старец, вздыхая. – Где ж вы, сынки мои непослушные? Когда ж вы домой воротитесь с выполненным поручением?
Сколько старцу лет, сразу и не определишь, но, видать, не сильно древний, раз о сыновьях вздыхает. Плечистый, сухой, жилистый – такой в любом возрасте молодцом смотрится. Волосы белые, до плеч, на лбу ремешком перехвачены. Лицо морщинистое, цветом кору древесную напоминает, а глаза синие–синие, насквозь прожигают. Но прямо старец редко смотрел, всё больше взгляд ресницами занавешивал, либо бороду рассматривал. Борода ниже пояса, гладкая, волосок к волоску расчесана. Рубаха белизной слепит, складки из–под пояса волнами топорщатся, будто накрахмаленные. Штаны тоже из белого льна, тонкие, от малейшего дуновения ветра развеваются.
– С сыновьями всегда так, – говорил он вслух, ни к кому конкретно не обращаясь, – вот без них, как без помойного ведра: и плохо, и скучно, и сердце изболелось. А когда рядом, так же, шельмецы, утомят да в раздражение ввергнут, что сам бы головы пооткрутил! И–эх, извечный конфликт поколений, так сказать, отцы и дети… Вот как у меня с отцом, – задрав голову, он внимательно посмотрел на родительское облако:
– Цвет вроде обычный, облако светлое, а вот испереживался так, что мнится, будто темнеет да морщится складками кучевыми. Того гляди прольётся гнев Рода Великого, а на чью, спрашивается, голову? На мою, Сварогову. И всё из–за книги Голубиной, чтоб ей сквозь землю провалиться… – старец нахмурился, потом, всплеснув руками, раздражённо воскликнул:
– Что она, собственно, и сделала!.. А ведь как утро замечательно начиналось: небосвод лазурный, розовым да золотым расцветал, деревья листьями шелестели, новому дню радуясь… – посетовал он, сожалея о том, что нарушен ритуал, каким каждое утро на протяжении бесконечного времени начиналось.
Этим утром Сварог, как обычно, вышел на ветвь широкую, потянулся, полную грудь воздуха набрал, руки в стороны раскинул, и воскликнул:
– Эх, да как же хорошо!
Прислушался: будто колокольчики хрустальные звенят. Улыбнулся: роса хрустальная с лепестков да листьев падает, пчёл поит да прочую насекомую мелочь. Вон, пчёлки как дружно жужжат, нектар собирают райский. Потом из него амброзию сделают, ибо по другому мёд, какой с райских первоцветов получается, не назовёшь! А жена оладушки испечёт, да медком этим польёт щедро и позовёт его завтракать. Будет потчевать, а сама вокруг порхать, как бабочка, да щебетать, как птичка певчая – нежно, распевно… Подумав об этом, Сварог прислушался: ишь ты, птицы на разные голоса распевают.
– Гляди–ка, распелись пичуги, – улыбнулся райский управитель, – репетицию натуральную устроили, будто к какому празднику готовятся!
– Какой праздник, Сварог? – Раздался из родового дупла голос Лады, супруги его, и хоть нежен был её голос, а на птичье щебетание походил мало. Даже совсем не походил, ибо проскальзывали в нём острые ироничные ноты. Сварог поморщился и решил не отвечать, дабы не портить себе настроение. «Может, пронесёт? – подумал он. Забудет, о чём речь начала, да и завтракать позовёт?» – но проще было быка бегущего с пути своротить, чем супругу его с выбранной для разговора темы переключить. Голос Лады стал едким, насмешливым:
– Сурицу лакать без меры до скотского состояния не позволю, а потому никаких праздников не предвидится, так что песни петь не с чего, можешь и не начинать!
– А хоть и не предвидится, а всё равно хорошо! – Ответил Сварог, направляясь к трону. Сел, жезл деревянный в руки взял, вокруг посмотрел – всё ли в порядке?
Тишина в Ирие, покой и порядок! Цветы глаз радуют, многоцветием удивляют, холмы травой поросли – ровной, будто по заказу, травинка к травинке. Опять–таки, река пейзажу оригинальность придаёт, плещется молочко белыми волнами, а над волнами парок вьётся, кучерявится, в облачка сбивается. А уж берега кисельные до чего хороши – глаз не оторвать! Вот уж где для взгляда радость: и клубнично–розовый киселёк, и фиолетово–смородинный, и черёмуховый, почти что чёрный. А ещё вкрапления ежевичного, малинового, черничного, брусничного… Ах, да, ещё калиновый киселёк и голубичный! Такое удивительное сочетание, такие восхитительные переливы цвета! Когда в землях поднебесных дождик пройдёт, небесная твердь прозрачной становится, и свет так дивно преломляется, что переливы кисельные на землю отсветами падают. Люди те переливы радугой называют, и верят, что по ним можно до самого сада райского дойти. Ну, людишки – оне в большинстве своём безграмотные, ибо не вразумеют, что их тяжёлую поступь, да головы, земными делами забитые, никакая радуга не выдержит. А вот души да, души лёгкие, от земных забот и прочих материальных ценностей освобождённые, они хоть по радуге, а хоть и своим ходом на небеса поднимутся, и будут до нового рождения здесь средь цветов отдыхать, яркими красками да райской благодатью напитываться! И когда покой снизойдёт абсолютный, снова в поднебесную отправятся, другую жизнь проживать. А Ирий будет им во снах сниться, а сны те тоску необъяснимую вызывать, ибо память о райских кущах в душах сохраняется, пусть даже слабая. То запах цветов о них напомнит, то пение птиц, а то и радуга, как вот сегодня. И заноет душа людская, заплачет, потянется к счастью полюбоваться вновь красотами и порадоваться!