Насколько можно было судить по молочно-белой, удивительно нежной и гладкой коже ее лица, наполовину сокрытого под черной бархатной полумаской, то была совсем еще юная девица; густые пряди светлых шелковистых волос благоуханными волнами ниспадали ей на плечи и грудь, прикрывая их полностью. Ее тонкие, безупречно правильной формы руки ослепительной белизны, иссеченной синими прожилками вен, свободно покоились по бокам носилок. Девушка как будто пребывала в забытьи – ни единого уловимого выдоха не вырывалось из ее милого рта, обрамленного бледными, чуть приоткрытыми губами, обнажавшими двойной ряд белоснежных, с перламутровым отливом зубов.
Моряк махнул рукой, и носильщики остановились возле камина, осторожно положили носилки на ковер и, не проронив ни слова, вышли из комнаты – дверь за ними снова затворилась.
Вслед за тем моряк обхватил девушку, точно ребенка, своими сильными руками и очень бережно переложил на постель. Покончив с этим, он поднял носилки, отворил дверь, передал их кому-то из своих, ожидавшему снаружи, и вернулся к доктору.
Тот как раз осматривал больную.
– Ну что? – через мгновение осведомился моряк, тщась скрыть тревогу.
– Что ж, она спит, – отвечал врач, глядя ему прямо в лицо.
– Спит?.. Значит, она в сознании?
– Самым натуральным образом, и кому, как не вам, полагаю, об этом знать лучше?
– К чему вы клоните?
– К тому, что, сдается мне, вы-то и опоили ее сонным зельем.
Моряк отрицательно мотнул головой.
– Нет, не я, – сказал он. – Все случилось без моего ведома. Если б я знал, так бы не переживал. Она в опасности?
– Ничуть, хотя доза, чего там скрывать, была сильна – ретивые у вас, однако, друзья-приятели, знают, как вам угодить.
– Не понимаю, вас, доктор, соблаговолите-ка объясниться, прошу покорно! Я не привык разгадывать загадки, – ответствовал моряк с ноткой высокомерия в голосе, никак не вязавшегося с его нарядом.
– Да нет в моих словах никакой загадки – впрочем, буду краток, – холодно проговорил врач. – По некоторым причинам вы, верно, заинтересованы, чтобы эта девушка произвела на свет младенца, сама того не ведая. Так вот, радуйтесь, сударь, она родит во сне. И с этой стороны, по крайней мере, – прибавил он с легкой усмешкой, – ваша тайна останется под крепким замком.
Моряк, или претендовавший на звание такового, пребывал во власти живейших душевных переживаний – и не обратил внимания на тон, каким врач произнес последние слова.
– Выходит, доктор, вы считаете?.. – промолвил он, не отдавая отчета тому, что говорит.
– Не считаю, сударь, а говорю с полной уверенностью, – строго отвечал врач. – А случилось, кстати сказать, вот что: у девушки наступил последний срок беременности; нынче вечером, часов около семи, у нее начались схватки. Бортовая и килевая качка легкой посудины, на борту которой она находилась, порядком утомила ее и ускорила роды. Схватки сопровождались нестерпимой болью и жуткими приступами, и тогда кто-то из ваших дружков-приятелей, вероятно, сведущий в медицине, объявил, что роженица не переживет мук, если ей не дать хоть немного отдыха. И тогда ваш приятель решил опоить ее каким-то зельем, которым, конечно же, запасся заблаговременно, и влил его ложками ей в рот. Несчастная и впрямь успокоилась, потому как тотчас впала в сон, а вернее, в оцепенение, настолько глубокое, что любой другой, кроме видавшего виды врача, по ошибке счел бы ее мертвой.
– Все так! – сокрушенно признался моряк. – Истинно так, и я напрасно старался скрыть такое дело. Дивлюсь вашей учености… Так что же будет с бедняжкой?
– Родит во сне.
– Прямо этой ночью?
– Не пройдет и часа.
– И ей уже ничто не угрожает?
– Ничто, уверяю вас. Только прошу, изымите зелье у своих дружков и впредь не пытайтесь повторить ничего подобного – добром это не кончится.
– Значит, вы думаете?..
– Да ничего я не думаю, Боже сохрани! Лично я не знаком с вашими друзьями! Только вам знать, может, среди них и есть кто-то, кому выгодно одним махом свести счеты с матерью и младенцем. Еще лишних две-три капли этого зелья – и с ними обоими было бы покончено уже сегодня. Я вас предупредил, и вам решать, как поостеречься, ежели хотите избежать беды.
– Какой ужас! – вскричал моряк, закрывая лицо руками.
Повисла долгая тишина.
Врач повернулся к изголовью многострадальной роженицы и озабоченно проверил ее пульс.
Моряк, в сильном возбуждении, мерил комнату шагами.
– Сударь, – наконец сказал он, подойдя к врачу, – соблаговолите уделить мне несколько минут!
– Я к вашим услугам, сударь; роды раньше полуночи все равно не начнутся, а сейчас еще нет и одиннадцати.
Они уселись в кресла – врач разместился так, чтобы можно было неотрывно наблюдать за роженицей.
– Говорите, я весь внимание, сударь, – промолвил он, наклонясь к собеседнику.
– Сударь, – начал тот с оттенком сомнения в голосе, – вы, верно, знаете – врачи все равно что исповедники?
– Да, знаю, сударь. Мы, как и они, совершаем священнодейство – врачуем раны как душевные, так и телесные, а посему нам можно поверять все.
– Ну что ж, доктор, раз уж у нас в запасе, как вы говорите, еще целый час…
– И говорю еще раз, сударь.
– Ладно, я воспользуюсь данной мне отсрочкой и, с вашего позволения, выложу все начистоту.
– Как вам будет угодно, сударь. Замечу, однако, что я ничего от вас не требую и никоим образом не призываю поверять мне свои тайны.
– Понимаю и благодарю вас, сударь, но у меня разрывается сердце, и душу терзают угрызения совести. Я расскажу все, как на духу. Совесть не дает мне покоя не только за прошлые ошибки, но и, признаться, за злодеяния, которые я еще только думаю совершить!
– Берегитесь, сударь, последние ваши слова слишком серьезны. И я, право, не знаю, стоит ли мне выслушивать вас дальше.
– О чем это вы?
– Тайны, которые вы собираетесь мне поведать, в некотором роде обратят меня в вашего пособника.
– А разве вы уже не стали им?
– Ничуть.
– Как это – ничуть? Не вы ли приняли все наши условия?
– Конечно, сударь, но позвольте, эти условия и правда весьма почетны для меня, и, ежели вы их забыли, я вам напомню в двух словах: какой-то человек в маске явился ко мне в Тальмон среди ночи и предложил осмотреть девушку на сносях, предупредив, что по причинам, затрагивающим честь двух семейств, о предстоящих родах не должна знать ни одна живая душа. Он обещал, что, если я соглашусь поехать с ним и сохранить все в тайне, мне будет выплачено солидное вознаграждение.
– И вы согласились и поехали.
– Да, согласился и поехал, сударь, потому что мы, врачи, должны проявлять человечность и наше ремесло сродни долгу. К нам часто взывают о помощи в случаях, подобных этому, и мы не колеблясь откликаемся на зов, поскольку наше присутствие – залог не только благополучия, но и утешения для несчастной женщины, которую мы окружаем своими заботами. Она знает – мы сбережем младенца, которого она произведет на свет. И потому повторяю, будет ли нам награда или нет, мы неколебимо жертвуем собой.
– Так к чему вы, в конце концов, клоните? – с нетерпением вопросил моряк.
– А клоню я, сударь, вот к чему, и тут все ясно и понятно: ни одна женщина, вверенная моему попечению в подобных обстоятельствах, не может пасть жертвой злодеяния, а ее младенец, коли отец отречется от него, будет принят мною на воспитание и помещен в надежное место. Вот, сударь, что я имел и, главное, хотел вам сказать, дабы вы уяснили себе – я не был и никогда не буду вашим приспешником.
Моряк вскочил и в сильном волнении два-три раза обошел комнату кругом.
– Да кто же вам сказал, сударь, – молвил он, снова усаживаясь в кресло, – что вас собираются принудить к злодеянию?
– Никто, просто я четко оговариваю мое отношение к вам, дабы потом между нами не было никаких недомолвок, только и всего. Ну а теперь я готов выслушать ваши признания.
– Я ни в чем не собираюсь вам признаваться! – гневно вскричал моряк.
– Как вам будет угодно, сударь, мне без разницы. Но, поскольку нам остается еще около получаса, я, с вашего позволения, расскажу вам одну историю в подтверждение моих слов. История короткая, к тому же, убежден, она вас заинтересует.
– Почему же эта ваша история, или что там у вас на уме, должна меня заинтересовать, сударь?
– Просто потому, что она имеет прямое отношение к тому, что сейчас здесь происходит.
– О! – воскликнул моряк, сверкнув глазами сквозь прорези маски. – Надеюсь, она нескучная, ваша история?
– Вовсе нет, сударь, зато она самая что ни на есть правдивая – от первой буквы до последней. Да вы и сами увидите, если позволите мне ее рассказать, благо у нее есть большое преимущество: она короткая.
– Так рассказывайте, прошу вас, не стану вам мешать, раз уж нам больше нечем скоротать время.
– Я воспользуюсь вашим милостивым дозволением, сударь, и начну.
– Как угодно, – бросил моряк, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.
– Ладно! – с легкой усмешкой продолжал врач. – Не пройдет и пяти минут, как вы будете настолько заинтригованы, что невольно откроете глаза.
– Вот еще!
– Уверен. Итак, начнем…
Моряк слегка пожал плечами, но глаза так и не открыл.
Глава II. В которой рассказ доктора внезапно прерывается
В положении, в котором оказались двое наших собеседников, возможно, не знавших друг друга, скрывавших свои лица под масками и обменивавшихся колкими усмешками у изголовья роженицы, погруженной в глубокий сон, больше похожий на смерть, было что-то странное и зловещее.
Они видели друг в друге не просто противника, но и врага. Они оба, конечно, были исполнены решимости и, вероятно, заблаговременно приняли меры предосторожности; в глубине души каждый рассчитывал одержать верх над противником в столь необычном поединке.
Но эта борьба не могла тянуться слишком долго: близился час, когда врачу пришлось бы уделить все внимание роженице; моряк же, со своей стороны, прятал под личиной безразличия неподдельный страх. Как избавиться от неудобного свидетеля, который того и гляди выведет его на чистую воду и узнает его тайну? Резко прервать разговор? И перейти от слов к делу? Силой заполучить то, что противник не пожелал дать с миром, отвергнув великолепные предложения, которые были ему сделаны? Моряк перебирал в голове все эти мысли с лихорадочным пылом, ожидая удобного случая, чтобы принять решение, когда противник наконец раскроет ему эту непостижимую тайну и выдаст все свои помыслы. И тогда-то, оценив степень опасности, которая до сих пор угрожала ему смутно, он сумеет принять действенные меры и даже, если понадобится, прибегнуть к крайним средствам, дабы отвлечь от себя эту опасность.
Достигнув определенного предела душевного накала, человек ни перед чем не останавливается – каковы бы ни были уготовленные ему препятствия, он сокрушает их либо погибает. Таково было сейчас умонастроение моряка, хотя неимоверным усилием воли он скрывал все чувства внутри себя: первым делом он хотел все знать – и этой причины было довольно, чтобы сдерживать свой гнев, не давая ему вырваться наружу.
А врача, казалось, вполне серьезно заботило, как бы еще пуще распалить воображение собеседника; добившись наконец, к своему удовлетворению, задуманного, что для него было немаловажно, он выпрямился, взглянул на роженицу, повернулся к моряку, который сидел все так же, откинувшись с закрытыми глазами на спинку кресла, – в положении спящего, два-три раза откашлялся с явным намерением прочистить горло и, покончив с церемониями, повел свой рассказ:
– Сударь, – сказал он елейным голосом, в котором, однако, сквозила колкая ирония, – я не стану долго злоупотреблять вашим терпением. Для вящей занимательности история должна быть прежде всего короткой. Та же, которую вам предстоит услышать, удовлетворяет этому условию вполне. На первый взгляд это самая обыкновенная история о девушке, обольщенной и, хуже того, обманутой человеком, которому она отдала свое сердце. История и впрямь самая что ни на есть обычная, даже банальная, ведь такое в наши дни случается сплошь и рядом. И я не стал бы вам докучать ею, если б она не выходила за рамки заурядных салонных интрижек, и все благодаря мудрости и верности бедной девушки, с одной стороны, и по причине коварства ее гнусного обольстителя, с другой.
– А? Что вы сказали? – вдруг выпрямляясь, зло воскликнул моряк.
– Я сказал – коварству ее гнусного обольстителя, – приторно-сладким тоном продолжал врач.
– Валяйте дальше!
– Вам уже интересно?
– Может, и так. Вы же неспроста взялись рассказывать мне свою историю, высосанную из пальца…
– Простите, сударь, моя история, если угодно, правдивая.
– Пусть так! Но, повторяю, неспроста же?
– Да, сударь.
– Что же у вас за цель?
– Предоставляю вам, сударь, догадаться самому. Впрочем, если в двух словах, вы вольны остановить меня, как только все поймете.
– С чего вы взяли, что я стану вас прерывать?
– Как знать! Быть может, мой рассказ придется вам не по душе. К тому же прикусить язык для меня проще простого.
– Простите, сударь, но вы хотели говорить, вопреки моему желанию вас слушать. Вы начали, так надобно закончить. Теперь уже я настаиваю, чтобы вы досказали свою историю. Вы произнесли два слова, и мне угодно, чтобы вы объяснились.
– Охотно, сударь, тем паче что те два слова, показавшиеся вам крепкими, лично мне представляются чересчур мягкими применительно к злодеянию, в котором повинен герой моей печальной истории. Итак, одного молодого человека, неотступно преследуемого конной стражей, раненного двумя выстрелами, с одним обломком шпаги в руке, чувствующего, что силы оставляют его вместе с кровью, хлещущей из ран, готового сдаться с одной лишь надеждой на погибель, окажись он в руках тех, кто гонится за ним по пятам и от кого ему не будет пощады, ибо, удирая, троих из них он убил, а четвертого серьезно ранил… Так вот этого молодого человека чудесным образом спас незнакомец, выскочивший из лесу прямо на полицейских и обративший их в бегство после отчаянной, хотя и длившейся не больше четверти часа схватки, из которой он вышел победителем ценой глубокой раны в правой руке. Незнакомец, невзирая на ранение, поднял несчастного юношу, растянувшегося посреди дороги почти без признаков жизни, взвалил себе на плечи и сам, обессиленный, едва не валясь с ног, дотащил его до близстоящего замка, где жила его матушка вместе с его же юной сестрой и немногочисленной челядью. В замке несчастного юношу окружили самыми чуткими заботами, оказав самый теплый прием, и, дабы уберечь его от гонителей, ему отвели потайную комнату. А через пару дней после случившегося нагрянула конная полиция. Юноша, которого приняли с таким радушием, оказался государственным преступником, и за его голову была назначена награда. Тогда же спасителю стало известно и имя спасенного, поскольку прежде он все никак не решался его об этом расспросить. И вышло так, что два их рода разделяла лютая ненависть – они были непримиримыми врагами. Но мысль о легкой мести через предательство ни разу не пришла в голову приютившему под своей крышей врага. Стражники перевернули весь замок вверх дном и в конце концов убрались восвояси, потому как ничего не нашли. Ну а чем же герой этой истории отплатил своему спасителю за благородство его души? Гнусной и постыдной изменой, соблазнив сестру того, кому был обязан жизнью. Чистой, невинной, преданной девушке на пару с матерью выпало заботиться о раненом – выхаживать его. Не смея посвятить в свою тайну ни одну живую душу, мать и дочь поочередно, и никогда вместе – из страха вызвать подозрения, наведывались к раненому в потайную комнату и дарили ему утешение. И вот в один из таких приходов человек этот, в чьей порочной душе не осталось ни единого благородного чувства, коварно овладел сердцем девушки, вынудив ее забыть про долг перед собой и теми, чье имя, до той поры ничем не запятнанное, она носила. Его проступок был тем более омерзителен, поскольку бедное дитя осталось наедине со своей матушкой – без сильной защиты и опоры. Ее брату пришлось нежданно покинуть Францию спустя недели две после того, как он дал приют этому человеку. Жалкий мерзавец все знал, потому как перед отъездом избавитель наведался к нему с такими благородными словами: «Наши семьи были давними врагами, но после того, что случилось, мы больше не вправе ненавидеть друг друга – отныне мы братья. Я перепоручаю вам матушку с сестрой и засим прощаюсь!»