Фактически доходы фиска и судьбы императорских провинций находились в ведении принцепса бесконтрольно. Однако правовая фикция длящихся военных полномочий, отдавшая провинции принципату, никогда не забывалась, и государь как будто был обязан сенату известным отчетом по течению фискальных сумм. Но, параллельно сложной системе фиска, существовало еще огромное вотчинное управление частными владениями государей (patrimonium, res или ratio privata), фамильными и благоприобретенными. Крупные земельные владения Августа, выращенные быстрым темпом конфискации и якобы наследственных захватов в эпоху и после гражданских войн, положили начало колониальной политике цезарей и перенесли на нее центр государственной экономии. Наследники аристократических «династий», как называет Дион Кассий фамилии военных захватчиков, генералов- авантюристов последних дней республики (Помпея, Красса, Цезаря, Антония и самого Октавия), Цезари присоединили к присвоениям чрез военную силу присвоения чрез брачные союзы. В начале «Зверя из бездны» было показано, что фигура Нерона создалась, как фокус вырождения пяти знатнейших и богатейших фамилий Рима, вымерших для того, чтобы перелить жизнь свою в один род Клавдиев, который, в свою очередь, как будто не выдержал этого чудовищного наплыва сил и погиб их жертвой, как слишком полнокровный человек гибнет от апоплексического удара. То, что я говорил о психологии Клавдиев, применительно также к экономии их и к политике, которую они основали на своей экономии. Цезарь, — прежде всего — помещик, соединивший во владении своем земли основных фамилий, из которых вырос род его, Юлиев (следовательно, и побежденных Юлиями: Помпеев), Актавиев, Антониев, Клавдиев и Домициев Аэнобарбов. Это естественное и законное (формально) скопление стало ядром колоссальной недвижимой собственности цезарей, нараставшей частью чрез наследование от знатных сенаторских родов (hereditates), частью чрез конфискацию имущества государственных преступников (bona damnatorum), частью чрез новые богатые браки. Императорская фамилия становится как бы магнитом, притягивающим к себе земли и золото. За 95 лет династии Августа, она, кроме перечисленных, втянула в себя роды и веками накопленным состояния Силанов, Лепидов, Марцеллов, Плавтов, Валериев Мессал. Это — не считая сравнительно мелких, случайных и розничных поглощений, которых примером может быть хотя бы переход в руки цезарей, через Агриппину, колоссального состояния Крисна Пассиена. Вотчины государей раскинулись очень широко и в сенатских провинциях. Они не платили налогов в эрарий и пользовались самоуправлением под ведением прокураторов (procuratores patrimonii). Значит, и здесь они имели все данные для того, чтобы расти и множиться, округляясь и тучнея за счет слабеющей податной силы частного владения и пустующих либо разоренных государственных земель. Опять таки и в вотчинном управлении было тонко проведено различие между собственностью цезаря, как помещика, — частной в полном смысле слова (Patrimonium privatum), и собственностью по праву государя (patrimonium Angusti). Так, например, знаменитые римские horti Sallustiani, Салллюстиев парк, считались принадлежащими только правящему принцепсу, как владение не по роду, а по должности. Патримониальные владения цезарей управлялись, как всякие вотчины, через приказчиков (procurators, rationales), обязанных, — каждый по кругу или предмету своего наблюдения, — отчетностью (ratio). Старший управитель, дворецкий или бухгалтер, в ведении которого суммировалась отчетность приказчиков, назывался главным счетоводом — a rationibus. Домашний титул этот звучал очень скромно еще при Тиберии. Совершенно исключительное место в ряду патримониальных владений императорских занимал Египет. Август не зачислил Египта ни в те, ни в другие, но объявил его своей вотчиной, — или, как настаивает Ростовцев, не весь Египет, но бывшие коронные и частные земли египетских царей. Этот огромный и лучший угол своих вотчин Август устроил, как вицекоролевство, с префектом из римских всадников во главе управления (praefectus Aegypti). Вотчинный, частновладельческий характер Египта под рукой цезарей выразительно рисуется тем обстоятельством, что сенат не только лишен был возможности вмешательства в дела этого края, но более того: ни один сенатор не имел права въезда в Египет иначе, как спросив разрешения у цезаря. Разрешение здесь равно приглашению — быть гостем императора. Человек низших сословий свободно въезжал в Египет, потому что был для императора не ровней и понимался в посещаемой стране как путешественник по частным делам, под охраной местной власти и в зависимости от нее. Но сенатор — пэр, ровня государя, и если его посещение цезаревой страны — вотчины совершалось с государева ведома, то он принимался в ней как государев гость; если же без ведома, то как злоумышленник, забравшийся в чужое имение с какими-то тайными, а следовательно, подозрительными намерениями. Выше упомянуто было о громадном влиянии, которое Египетская вотчина римских государей возымела на дальнейшее устройство римского государства. Политической системе принципата, стремившейся и сознательно, и инстинктивно, к уничтожению самоуправлений и замене выборных форм бюрократическими, оказались необычайно на руку примеры египетской административной централизации. Как это часто бывало, победитель нашел, что им побежденные управлялись настолько выгодно и удобно для хозяев страны, что, ради польз своих, не только надо сохранить этот порядок, но, по возможности, распространить его и на всю родную страну. И вот — не покоренная Александрия подражает Риму, по покоритель, Августов Рим, подражает Александрии и надевает на шею свою ее полицейские хомуты. «В Августовых префектах повторяются александрийские чиновники. «Начальника ночного дозора» с его νυϰτογυλαϰεξ στρατευομενοξ; не трудно узнать в римском praefectus vigilum (NB. пост, который при Нероне занимал сперва Софоний Тигеллин, потом Аннэй Серен) с его командами для тушения пожара и обхода города ночью. Экзегет был воспроизведен в префекте хлебоснабжения или, может быть, в префекте города, в римском полицеймейстере» (Виппер). Ту же подражательность египетским образцам обнаруживает Август в переустройстве финансовых учреждений. В самом Египте он прямо таки сохранил финансовую организацию упраздненного царства Птоломеев. Вицекороль (Praefectus Aegypti) представлял собой государя, как генерал-губернатор края, но сверх того имелись: juridicus, законоблюститель, постоянный ревизор судебных учреждений округа, и idiologus, главноуправляющий финансами. (Маквардт.) И так как, несмотря на колоссальные размеры, значение и влияние Египта, он был все-таки не более как грандиознейшим имением частновладельческого типа, — то все эти префекты, юри- дики, идеологи — под разными громкими титулами — тоже, в конце концов и все-таки, не более как старосты и управители необычайно богатых и знатных помещиков. А Египет дал образцы для всего императорского народохозяйства, к которым одна провинция приближалась больше, другая меньше, но каждая сколько-нибудь приближалась, и ни одна совершенно не удалялась.
Таким образом, управление фиском было организовано императорами по образцу вотчинного, — вернее сказать: вотчинное устройство перебросилось и расширилось в фискальное. Порядки вели за собой и имена. Чиновники фиска, назначаемые также из вольноотпущенников государевых, и по существу, и по названию, остались прежними приказчиками на отчете, но прокуратуры их разрослись в работу казенных и контрольных палат, понятие «ratio» стало обнимать деятельность целых департаментов и специальных финансовых или промышленных ведомств- подразделений. Чиновники фиска назначались из вольноотпущенников: этот вечный «оптический обман», поддерживаемый презрительными кличками аристократических историков и сатириков, как Тацит и Ювенал, слишком долго вводил исследователей в соблазн смотреть на государственные учреждения принципата, как на какую-то огромную дворню фаворитов. То обстоятельство, что фискальная служба предоставлялась по преимуществу чиновникам, происходившим из вольноотпущенников, представляется мне просто поисками новых свежих людей, подобными тем, которые в русском XVII веке оттеснили на задний план родовое боярство служилым дворянством, в веке XVIII сочинили табель о рангах, в веке XIX выдвинули знать владимирского креста. «Птенцы Петровы», и первый из них Меньшиков, а сто лет спустя такая фигура торжествующего parvenu, как М.М. Сперанский, аналогичны этим преуспевающим вольноотпущенникам: они — Палланты XVIII и XIX веков. Но говорить, что римским фиском управляли вольноотпущенники, равносильно тому, как — если бы сказать: по смерти Петра Великого Россией управлял пирожник, при Александре Первом — семинарист, а в начале XX века — начальник железнодорожной станции. Уже самая необходимость поднять авторитет фиска в глазах народа не позволяла цезарям оставлять своих министров финансов на полурабском уровне вольноотпущенников. Ведь их контролю и распорядительству подлежали управляющие провинциями, прокураторы и т.п., часто — всаднического происхождения. В современной «Зверю из бездны» маленькой Иудее в роли прокураторов мы видим то вольноотпущенников (Феликс), то самых настоящих, столбовых, так сказать, римских дворян: Фест, раньше Понтий Пилат. Гордость народа не могла бы потерпеть ни подобных чередований, ни подчинения в должностных отношениях свободнорожденных граждан вчерашним рабам, если бы власть цезарей не умела возвышать креатуры свои чинами и отличиями, соответствующими их государственному значению. Когда Паллант сталь у власти, мы видим его, конечно, не вольноотпущенником, но всадником в преторских знаках отличия, государственным человеком, заслуги которого увековечены доской на Форуме и т.п. Сто лет спустя, директора фиска, т.е. министры финансов, старшие чиновники arationibus, получили титул «ваше совершенство» (perfectissimus), который, конечно, общественным обычаем был присвоен им гораздо раньше, чем в официальном порядке.
Письменные люди, выскочки-бюрократы античного мира сделали свою сословную эволюцию из грязи в князи с такой же быстротой, теми же средствами и по той же необходимости, как «дьяки» в старом Московском государстве. Еще в XV веке дьяки, «которые ведали прибыток князя» (значит, как раз прокураторы а rationibus), — рабы. В XVI веке дьяк Ивана Грозного — «введенный», т.е. уже вольный. Сословие смешано: «тут были рабы и свободные, ближние и дальние дьяки. Нет повода думать, чтобы дьяки-рабы не достигали близости (к царю)»... В течение XVI века «из неважного придворного чина, каким были до того времени дьяки, ведавшие письмоводство своего князя, его прибытки и казну, они становятся правительственным классом, деятельность которого обнимает все важнейшие дела и на пространстве всего Московского государства». А в XVII веке — «один дьяк и десять подьячих определены для наблюдения всех высших чинов в государстве. О результатах своих наблюдений они докладывают прямо царю, помимо бояр и думных людей» (Тайный приказ у Котошихина). В 1619 году дьяк Иван Грамотин произносит от имени царя Михаила Федоровича, в его присутствии, просительную речь к Филарету Никитичу о принятии им на себя звания патриарха. В судной боярской коллегии думный дьяк — настоящий хозяин: он — и инициатор-преследователь, и решитель расправы, — в одном характерном эпизоде о местничестве рассказывается, как думный дьяк Томило Луговской бьет костылем неправильного местника Ивана Чихачева, причем его примеру послушно следует дядя царя, Иван Никитич Романов. «Правительственную власть, исходящую из центра вновь возникшего государства, в окраинах его гораздо полнее представляет дьяк, чем старый наместник- кормленщик, хотя бы и боярин». И так далее. Но, за всем тем, всемогущие дьяки «отцовской чести не имеют» — «они и в XVII веке считаются худым чином» и продолжают оставаться «неродословными». Но «дьячество не мешало выслуге. Думный дьяк Лар. Дм. Лопухин был сделан думным дворянином; думный дьяк Сем. Ив. Заборовский возведен в знание думного дворянина, потом окольничего, а наконец, и боярина» (Сергеевич).
При Клавдии, под давлением даровитого Палланта, все фискальные и вотчинные императорские кассы получили единство: учрежден был центральный римский фиск. Управляющий им чиновник а rationibus возымел значение министра финансов — притом, как легко видеть даже из описанной уже, сравнительно узкой области первоначального фискального влияния, с чрезвычайно широким государственным авторитетом. Его министерство (officium) потребовало огромного множества чиновников, комплект которых собирался, как только что говорилось, из вольноотпущенников или — на низшие должности — даже из рабов. Министр фиска объединял в руке своей все операции фисков провинциальных; дирекции последних, как в Риме, так и за его чертой, были строго подчинены контролю центральной римской кассы, которая оплачивала ордеры по выдачам. Фиск сделался главной государственной кассой, которая держала в зависимости от себя государственную казну сената (Aerarium) чрез постоянный текущий с ней счет и частную авансировку крупных сумм. (Humbert.) Таким образом, Паллант был настоящим финансовым диктатором своей эпохи. Он неограниченно распоряжался бюджетом, стоя не только во главе всех фискальных учреждений, но и выше администраторов, управляющих провинциями, так как, без его контроля и санкции, кассиры фиска (arcarii) не погашали представляемых к уплате провинциальных ассигновок. Вот как изображает правительственную роль чиновника а rationibus поэт Стаций в стихотворении на смерть вольноотпущенника Клавдия Этруска — преемника Паллантова: «Вот уже одному блюстителю вверена роспись императорских капиталов, богатства, рассеянные между всеми народами, и расходы вселенной. Добыча золотоносных рудников Иберии, сверкающий металл Далматских гор, жатвы африканских нив, умолоть на гумнах знойного Нила, ловли водолазов в восточных морях, развитие скотоводства на лакедемонском Галезе, прозрачный хрусталь, дубовые дебри Нумидии, великолепие индийской слоновой кости, — все вручено одному министру!все, что влекут в нам Борей, суровый Эвр и тучегонитель Австр. Легче сосчитать капли зимних дождей и листья в лесах, чем твои обязанности. Ты поставлен бодрствовать, твоего чуткого ума дело соображать ежедневный расход по римским войскам, раздачи милостей народу, потребности храмов, устройство высоких водопроводов, портовые сооружения, длинно растянутую дорожную сеть; на твоей ответственности — золото, предназначенное сверкать на плафонах государева дворца; бронзы для отлива божественных кумиров; чеканка звонкой монеты для Италии. Редко выпадает тебе отдых, не до наслаждений твоей душе, ты наскоро обедаешь, и некогда тебе утопить заботу в глубоком кубке». Между тем Клавдий Этруск, не гонявшийся за политическим влиянием, имел все-таки меньшую компетенцию, чем Паллант, который, подняв значение своего ведомства до повелительного первенства в строе всей государственной машины, положил на ход ее властную руку и, понимая роль свою, как роль первого министра, мешался во все. Может быть, именно реформа объединения розничных государственных касс в общий фиск и поссорила Палланта с Нарциссом. По крайней мере, последний открыто восстал против Агриппины и Палланта именно после того, как был обличен императрицей, — а это все равно что самим Паллантом, — в денежных злоупотреблениях по сооружению канала из Фуцинского озера в реку Лирис. Гиббон высчитывал приходные статьи римской империи в 350—450 миллионов франков в год. Дюро де ла Малль предполагает годовой доход сенатской казны около 40 миллионов франков, — значит, в 10% Гиббоновой суммы. Это — выразительная иллюстрация и к тем соотношениям между фиском и эрарием, о которых шла речь выше, и к тем громадным (относительно к времени и дороговизне денег) суммам, которыми ворочал министр римского фиска. Обреченность римской государственной казны может быть понятно выражена таянием ее сбережений. По смерти Тиберия их оказалось на сумму двух миллиардов семисот миллионов сестерциев (270 миллионов золотых рублей). По смерти Антонина Пия — на сумму 745 миллионов франков (1861/4 миллионов золотых рублей). Столетнее разорение всемирного государства, правда, однажды потрясенного страшной гражданской войной, но зато постоянно обогащаемого внешними войнами и развитием торгового оборота в растущем населении, выражается — 84 миллионами рублей дефицита. Правда, у римлян зато не было внешнего государственного долга. Но, ведь, им и не у кого было занимать.
Трудно сомневаться, что Паллант был государственным человеком редких дарований. Но применял он их в антипатичном, узко деспотическом направлении, а характер имел весьма противный. Одним из главных придворных талантов его было поразительное умение выезжать к успеху на чужом горбе. По трусости, он уклонился от заговора вольноотпущенников против Мессалины, но когда она погибла, вышло, что Нарцисс уничтожил ее как будто для того, чтобы еще усилить могущество Палланта. Он выдал Агриппину за Клавдия, и вот, жена государя — его любовница. Сенат — у его ног. Ему вывели родословную от аркадийского царя Эвандра, одного из святых полубогов древнейшей римской мифологии, и выскочка сразу стал аристократом из аристократов. О бессердечной надменности его еще будет случай говорить. Пока — достаточно и того, что важная надутость Палланта была одной из главных причин антипании к нему Нерона. По мнению Гастона Буассье, едва ли не в Палланта метил любимец Неронова двора, гениальный Петроний, создавая в своем бытовом романе (Satyricon) знаменитую карикатуру вольноотпущенника Тримальхиона. Едва ли. В Тримальхионе нет ни капли Паллантова государственного ума, в Палланте — ни капли Тримальхионова буржуазного добродушия.
Надо согласиться: Палланту — бывшему рабу с проколотыми ушами — было от чего зазнаться. Он получил всадничество и право присутствовать в сенате. Брат его Феликс, упоминаемый в «Деяниях апостольских», сделал блестящую прокураторскую карьеру и имел прозвание «мужа трех цариц»: родовые пороки этого человека — жестокость и корыстолюбие — постыдно сказались даже в таком сравнительно маленьком, обывательском деле, как процесс ап. Павла. Феликс, брат Палланта, — один из важнейших факторов-подготовителей национальной Иудейской революции.