Иван Храбрый появился раненый, оборванный, но счастливый, размахивая саблей.
Бешеные свистки и бешеные аплодисменты потрясли могучий купол «Геракла».
Вспыхнул свет.
Казалось, все только-что сами принимали участие в сражении. Глаза горели, кулаки сжимались. Хохот, возгласы, все сливалось в один нестройный вопль, слышный даже на улице.
Жюль Фар, бледный и взволнованный, сошел в кабинет.
А новая толпа, жаждущая второго сеанса, уже рокотала в фойе.
Дюру, не стучась, вошел в кабинет. Он смотрел именинником.
— Ну как? С аншлагом? — улыбаясь, спросил его Фар.
— Десять аншлагов надо вывесить, чтоб остановить эту толпу. Нас штурмует весь Париж. Полный сбор обеспечен еще по крайней мере на три недели, если не на месяц. Мы одним ударом убили Америку. Ха-ха... «Кровавая рука», «Золотой корабль». Никто не будет больше смотреть этой требухи. Давайте нам что-нибудь такое, что шибало бы в нос, но не как шампанское, а как запах пороха. Я удивляюсь, как это обошлось без драки, ей-богу. А ловко это мы подсунули интернационал. Вы следили за выражением лица полицейского комиссара? Я думал, что с ним будет нервный припадок. Честное слово.
В это время в кабинет просунулась голова одного из распорядителей.
— Простите, господин Фар.
— В чем дело? Я занят.
— Там какой-то мальчик, очевидно, русский.
— Ну...
— Он умоляет пустить его на второй сеанс...
— Ведь билетов же нет.
— Нет... но он очень просит... он чуть не плачет...
— Знаете, если мы будем пускать всех парижских мальчишек...
— Он говорит, господин Фар, что ему показалось...
— Ну...
— Что он видел на фильме свою сестру, которую считал погибшей... просто трогательно на него смотреть.
Господин Фар вспомнил странный возглас и мальчика, простиравшего руки к экрану.
— Он хочет еще раз посмотреть, чтоб убедиться...
— Ерунда. Придумал нарочно, чтоб вдоволь насмотреться, да еще вдобавок даром.
— А места есть?
— Ни одного места... кроме... вашей ложи, господин Фар.
— Убирайтесь к чорту!
Распорядитель мгновенно «убрался».
Он пошел к той двери, возле которой только-что покинул мальчика.
Но его уже не было.
— Где же этот паренек? — спросил он у другого распорядителя.
— Какой-то человек уступил ему свой билет, — отвечал тот, — уж очень волновался мальчишка.
Директор между тем не мог отказать себе в удовольствии посмотреть и второй сеанс. Он снова поднялся в свою ложу.
И эта вторая смена зрителей так же реагировала на картину и так же волновалась.
Впустив Митю, Арман сел на постель и закурил трубку. Затем, кивнув на стол, где стояли остатки убогого ужина, он произнес:
— Ешь. — И, топнув ногой, прибавил: — все ешь.
Митя не отказался, ибо был очень голоден.
— Вы знаете, господин Арман, — сказал он, жуя хлеб с маслом, — я сегодня был в кино на «Красном витязе», и мне показалось, что я видел на экране свою сестру...
— Как? Что ты говоришь?
— Там снят базар в каком-то городе, и вот среди толпы покупателей я вдруг увидал Марусю... Я, право, не ошибся... Разве бывают люди совершенно похожие друг на друга?
— Бывают, конечно, но редко... И ты сразу ее признал?
— Сразу. Ее походка, все ее... Неужели не она?
— Гм. Странный случай. Но ничего невероятного в этом нет. — Ты ее когда видел в последний раз?
— В девятнадцатом году. Мы как раз тогда из Москвы удирали... В Белгороде она от нас отбилась на станции.
— А сколько ей лет было тогда?
— Тогда, да лет восемнадцать. — Вот, помню, ревел я, звал ее... Она мне вместо матери была... Дядя сердился: мол, привлекаешь внимание. Тогда в Белгороде была граница украинская. А потом о ней ни слуху, ни духу... А ведь там самый разгар был гражданской войны. Махновцы, петлюровцы. Едешь в поезде, а со всех сторон зарево. Пушки грохочут. Страшно. А только я не за себя боялся, а за Марусю.
— А была она какая, — спросил художник, — не кислятина?
— Ух, была храбрая...
— Ну, так, может-быть, как-нибудь и в самом деле уцелела. Ты лицо-то ее твердо помнишь?
— Еще бы... По ночам она мне до сих пор снится... Добрая была. Глаза голубые, волосы золотистые...
— Гм. Тебе надо ее разыскать! — вдруг крикнул художник, вдохновенно хватив кулаком по кровати. — Поезжай в Россию. Брось ты всех этих скаредов и сплетников. Как я их презираю!.. Презираю! — заорал он вдруг во всю глотку.
В стену постучали.
— Господин Мазилка, не мешайте спать честным людям.
— Ваша честность мне еще противнее вашей тупости.
— Вы больно умны. Никто ваших картин не покупает.
— Я их и не продаю идиотам.
— Рисуете каких-то уродов.
— К дьяволу!
Он мрачно взъерошил себе волосы.
— Если бы я мог, я бы заложил в метрополитен пироксилину и взорвал бы все это подлое гнездо... Дух разрушенья... а... кха... кха... есть дух созидания... Но мне надо думать не о социальных подвигах, а о могиле. А ты молод... ты силен, и у тебя впереди вся жизнь... Поезжай в Россию... завтра же, найди сестру и... передай, что я восхищаюсь ею.
Митя вздохнул. Он очень любил этого тощего художника, но уж очень тот всегда начинал фантазировать.
— Там, — хрипел между тем Арман, — ты будешь строить новую жизнь. Ты будешь жить среди людей, оказавшихся достаточно умными, чтоб послать к чорту всю буржуазную гниль. Ты будешь трудиться не ради себя, не ради того, чтоб набить себе живот сыром и сосисками, а ради счастья человечества.