— Далеко очень до России... Как доехать?
— И это говоришь ты? Брат той героической девушки, которая сумела пережить все эти годы в центре гражданской войны. Поезжай на вокзал, возьми за горло кассира и скажи: олух, давай билет в Москву.
Но тут художник сам понял, что зарапортовался. Он немного сконфуженно посмотрел на Митю и произнес:
— Ложись спать. Утро вечера мудреней. За ночь я непременно что-нибудь придумаю. Но дай мне слово, что ты не вернешься к этому старому скряге...
— Он меня обидел... все думает, что я краду у него.
— Не смей к нему возвращаться!.. Будь человеком!.. Имей чувство собственного достоинства!
— Но как бы мне узнать, Маруся это или нет?
— Я же тебе сказал, что за ночь я обязательно что-нибудь придумаю. Спи спокойно.
— А то ведь я пропаду в Париже.
— Вздор, ты будешь помогать мне... мыть палитру и кисти... Рано или поздно я продам все эти картины за сотни тысяч... О, как я буду тогда издеваться над этими безмозглыми самодовольными ослами. Они теперь издеваются надо мной, обливают меня помоями, вешают мне на дверь дохлых кошек, а тогда... они будут хвастаться на всех перекрестках, что имели честь жить в одном доме с Пьером Арманом... Ха-ха-ха... Только я-то не нуждаюсь в их похвалах... Все деньги, которые я буду зарабатывать, я буду отдавать на пропаганду мировой революции Я... кха...
Он страшно закашлялся.
— Ну, впрочем, спи... и не смей ни о чем думать. Я все обдумаю. Ты должен собираться с силами на великое путешествие в Россию... видишь, я встаю, когда произношу это слово. Ибо это... а, кха... проклятый кашель. Ну, что же, ты спишь?
— Нет еще.
— Спи. Будь спокоен, у меня уже намечается план... Завтра мы его осуществим.
Митя лежал, глядя на звезды, видневшиеся сквозь окно в потолке.
Вдруг все это происшествие показалось ему дикой и нелепой фантазией.
Неужели он в самом деле видел сегодня на экране Марусю, свою милую сестру Марусю, о которой он так тосковал все эти годы, пока жил с дядей, медленно выживавшим из ума.
А как знать? Возможно. Но что предпринять?
А художник, лежа в постели, смотрел, вытаращив глаза в одну точку, и что-то бормотал себе под нос. Очевидно, придумывал план.
V. ХУДОЖНИК АРМАН ДЕЙСТВУЕТ
Жюль Фар сидел днем в своем кабинете и подводил итоги трех последних дней. Дюру, сидя тут же, пытливо на него поглядывал. На лице директора то и дело появлялась самодовольная улыбка, Дюру раздумывал, как бы перевести на деньги эти улыбки. Десять тысяч хорошая сумма, но такая идея стоит больше.
В дверь внезапно постучались.
— Ну, что еще?
— Простите, господин Фар, там явились какие-то чудаки: мальчик и долговязый человек, худой как щетка. Мы никак не поймем, чего им нужно... Мальчик насчет своей сестры хлопочет, говорит, что вы все знаете...
— Какой сестры? Что за вздор?
— Я им объяснял, что вы заняты...
В это время у двери кабинета послышался шум.
— Я не желаю стоять у двери, словно проходимец... Не имеют права меня задерживать... Я такой же гражданин, как и он...
Началась возня, но дверь кабинета вдруг растворилась, и на пороге появился художник Арман, тащивший за руку Митю.
Он в самом деле напоминал щетку для снимания паутины с потолков. Его волосы взъерошились, глаза сверкали, а руки вертелись, словно на шарнирах.
Жюль Фар вскочил с места.
— Что вам надо? — вскричал он.
— А вот сейчас узнаете, — прохрипел художник, садясь в кресло и вызывающе глядя по сторонам, — обучите ваших слуг более вежливому обращению, господин капиталист.
— Извольте убираться вон!
— Не уйду.
— Я прикажу вытащить вас силой!
— А тогда я убью кого-нибудь вот этой штукой.
Художник взял со стола тяжелую пепельницу.
Все невольно отступили.
— Пошлите за полицией, — сказал Фар.
— Тот, кто первый тронется с места, упадет с проломленным черепом! — трагически воскликнул Арман, взмахнув своей палкообразной рукой. — А теперь идите за полицией.
Фар быстрым движением открыл ящик стола и, вынув револьвер, направил его в Армана.
— Бросайте пепельницу...
— Не брошу.
— Ну, так я вас убью...
— Хорошо.
— Раз, два...
Господин Фар стоял, направляя револьвер в грудь Армана, но, разумеется, не стрелял. То, что годится в американской фильме, не совсем пригодно для жизни.
— В чем дело? — наконец, пробормотал он, пожав плечами.
— Так-то лучше. Пьер Арман не такой человек, чтоб испугаться какой-то хлопушки... Дело в том, что вот этот мальчик — русский — Митя видел в кино свою сестру...
— Мало ли кто ходит к нам, разве я знаю по имени всех девиц, посещающих «Геракл».
— На экране, чорт возьми, он ее видел... т.-е. он думает, что это его сестра. В «Красном витязе»...
Жюль Фар посмотрел на мальчика и вдруг вспомнил.
— А как ее зовут?
— Маруся, — удивленно произнес Митя.
— Это ты тогда кричал?
— Я.
— Вот что...
— Мы вчера ходили с ним на сеанс, — продолжал художник, — но горе в том, что появляется эта Маруся только на несколько секунд... Он не успевает ее как следует рассмотреть... А между тем он считал ее умершей, и это его единственная родня в России... Понимаете? Вы — люди с ледяными сердцами?
— Чего же вы хотите?
— Покажите нам ее специально.
— Какой вздор!
— Господин Фар, — сказал Дюру, — я бы доставил им это удовольствие.
Господин Фар удивленно посмотрел на Дюру.
— С какой стати?
— Надо уважить чувства этого мальчугана... а, кроме того, как знать...
В этом «как знать» прозвучало нечто понятное для директора. Дюру что-то задумал, а у Дюру на плечах была голова, и в голове этой был мозг, а не студень. Это не подлежало сомнению.
— Ну, ладно, — сказал он.
— Мы сейчас это сделаем, — проговорил Дюру, — идемте, честные люди. Оператор здесь.
Арман торжественно взял Митю за руку.
— Эй, оставьте пепельницу.
— Я ее принесу после. Она еще может мне пригодиться.
Жюль Фар подождал, пока они ушли, а потом поднялся в свою ложу. Любопытство его разбирало.
В этот час огромный зрительный зал «Геракла» был пуст и темен. В нем было тихо как в склепе.
«А что, если бы такая тишина была тут и по вечерам?» Директор содрогнулся при одной мысли о подобном убытке.
Внизу приотворилась дверь, на секунду в зал вонзился дневной свет. Но затем опять стало темно. Освещая дорогу карманным фонариком, Дюру вел за собой Армана и Митю.
— Вот сюда сядем, — говорил он, и его голос отдавался в гулком куполе. — Господин Жамэ?
— Да, — послышался голос оператора, и на задней стене зала вспыхнул квадратик.
— Давайте прямо третью часть.
На экране сразу появилась степь.
— Дальше, — кричал Дюру, — вертите, вертите... еще, еще... ага, вот базар. Мальчик, ты скажи, когда...
— Вот, вот...
— Стоп. Стоп... поворот назад... так... больше не вертите.
Директор видел, что мальчик вскочил с места, разглядывая женщину, неподвижно застывшую на экране.
— Это она... это она, — кричал он, — это Маруся... Смотрите, господин Арман, это Маруся...
На секунду даже господин Фар был взволнован.
Ему представились далекие степи, маленький городок, где теперь живет эта Маруся. Она и не подозревает, что в Париже сейчас ее брат смотрит на ее изображение.
— А ну-ка, два поворота! — крикнул Дюру.
Женщина сделала несколько шагов.
— Ее походка... она всегда так ходит... Это Маруся.
— Да, это Маруся! — восторженно гаркнул художник, хватив пепельницей по ручке кресла.
— А вы тоже ее знаете?
— Нет я ее не знаю... Я так полагаю...
— Что же, довольно вам?
— Еще секундочку.
Мальчик с жадностью пожирал глазами экран. Он подошел ближе, но вблизи было хуже. Маруся стала громадной словно колокольня. Он снова отошел и все смотрел, смотрел...
— Но какой же это город?
— А уж это чорт его знает.
— Не только чорт его знает, — смеясь, сказал, Дюру. — Знает еще тот, кто снимал эту фильму.
— Да, а Москва, к сожалению, не на кончике вашего носа.
— Ерунда, — вскричал художник, — всюду можно пробраться. Ну, спасибо, гражданин... Да, еще вопрос, какая фабрика снимала эту фильму?
— «Красное Знамя».
— Там должны знать?
— Разумеется.
— Адрес фабрики у вас известен?
— Мы сносились через русское представительство.
— Хорошо. Я пойду в представительство.
— Жамэ, можете гасить аппарат!
В руках Дюру снова вспыхнул электрический фонарик.
Жюль Фар спустился в кабинет.
«Чудная история, — подумал он, — впрочем, все это в конце концов нас не касается. Не понимаю, для чего Дюру с ними возится».
Через полчаса администратор появился в кабинете. Вид он имел довольный и веселый.
— Едва уговорил их сняться, — сказал он, — наврал, что у нас принято снимать всех, кто посещает кино в неположенное время. Распространился, кроме того, насчет выразительности лица художника. Ну, и согласились.
— А для чего вам это было нужно? — спросил директор.
Дюру удивленно уставился на него.
— Как для чего? — воскликнул он и расхохотался. — Пишите еще чек на пять тысяч, — сказал он, — и это даром, уверяю вас. Моя идея стоит раз в десять больше.
VI. ХУДОЖНИК АРМАН ПРОДОЛЖАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ
На следующее утро Арман и Митя отправились в русское полпредство.
Они оба не спали всю ночь. Митя рассказывал про свою сестру и про Москву, а художник Арман произносил яростные речи против буржуазного строя. Им раз десять стучали в стену и грозили выселением.
Улицы были запружены народом, как всегда в эти утренние часы. Все торопились на службу, автобусы ползли набитые битком, даже на метро (подземная железная дорога) трудно было найти место.
Красный флаг на здании полпредства привел в восторг Армана.
— Вот настоящий флаг, — кричал он, — не то что эти пестрые тряпки... это огонь... это заря новой жизни... Я знаю, какую картину я напишу. Красный флаг на фоне голубого неба — и больше ничего. Я представлю эту картину на академическую выставку специально для того, чтобы извести профессоров. Я не получу ни одного голоса, но я испорчу им аппетит. А это тоже чего-нибудь да стоит.
Если бы Арман и Митя были менее увлечены своими мыслями, они заметили бы одно странное явление.
Почти все прохожие оглядывались на них и говорили при этом что-то друг другу. Некоторые даже останавливались, чтобы получше разглядеть их. А между тем в их наружности не было ничего особенно замечательного. Разве что худоба Армана, но в конце концов мало ли в Париже худых людей.
Они вошли в здание полпредства.
Арман остановился посреди первого зала, в который они вошли, и восхищенно оглядел всех секретарей и машинисток.
— Граждане единственной трудовой республики, — пробормотал он. — Мне нужно видеть секретаря полпредства, — прибавил он, обращаясь к какому- то молодому человеку.
— Я сейчас ему скажу.
Молодой человек пошел куда-то.
И здесь, как и на улицах, все перешептывались, глядя на Армана и Митю.
Молодой человек возвратился.
— Господин Арман, пожалуйте.
Художник выпучил на него глаза, но тут же произнес тихо, обращаясь к Мите:
— Оказывается, я так известен в Париже... Я даже не называл ему моей фамилии, а он между тем ее знает.
Секретарь сидел в кабинете с опущенными шторами. В эту пору солнце начинало сильно припекать в Париже, и в комнатах становилось невыносимо жарко.
Секретарь ответил поклоном на поклон и жестом предложил сесть. Он с любопытством поглядывал в особенности на Митю, который смущенно озирался по сторонам.
— Мы пришли к вам по очень удивительному делу, товарищ, — сказал Арман, со смаком выговаривая слово «товарищ», — вы, вероятно, и не представляете, о чем мы будем беседовать с вами.
— To-есть вы, вероятно, пришли по поводу этой Маруси? — сказал секретарь.
— Какой Маруси?
На этот раз художник так выпучил глаза, что казалось, они сейчас выскочат.
— Как какой Маруси... сестры этого малого. Скажите-ка откровенно, сколько заплатил вам «Геракл» за всю эту комбинацию?
— Заплатил?.. Кто заплатил? За какую комбинацию?
— Ну, вот за эту штуку?
Секретарь презрительно кивнул на газету.
И тут Арман с ужасом увидал свое изображение на первой странице самой ходкой парижской газеты — «Парижское эхо».
Он дрожащими руками взял газету. Кроме него, красовалось еще изображение Мити и кусок фильмы, изображавшей Марусю.
На двух столбцах была подробно рассказана вся история. Были сочинены какие-то подробности о мальчике, рыдавшем перед директором, о том, как директор был потрясен до глубины души. Арман был всюду назван «забавным чудаком» или «трогательным простаком». В статье упоминались какие-то его картины, выставленные на последней выставке «отвергнутых». Было написано, что Митя предполагает выехать в Россию на поиски сестры.
— Недурная реклама, — заметил секретарь. — И вы, повидимому, хотите развивать это дело?
Арман вскочил с места.
— Я сейчас пойду и убью его! — воскликнул он. — Убью той самой пепельницей. Ах, почему я не сделал этого вчера!
И он кинулся бежать.
Митя устремился за ним.
— Господин Арман! — кричал он.
Все делопроизводители и машинистки со смехом глядели на них.
— Считали нас за дураков, — заметил секретарь своему помощнику. — Увидали, что их дело не выгорело и удрали. Ловкачи.
А художник мчался по улицам, налетая на ругавшихся при этом прохожих.
— Осторожнее, «забавный чудак»! — крикнул какой-то веселый человек, читавший на-ходу газету.
— Я хочу видеть директора, — гаркнул Арман, влетая в подъезд «Геракла».
— Господин директор уехал на море, — отвечал швейцар.
— А этот... администратор?
— А он тоже уехал. Дела временно ведет помощник.
Арман сжал кулаки и крикнул швейцару:
— С каким бы наслаждением я взорвал на воздух этот ваш притон... или нет... подарил бы его трудящимся.
— А покуда убирайтесь, — мне с вами языком чесать некогда.
А возле кинематографа уже собралась толпа зевак.
— Вон, Арман, — кричали они, — «забавный чудак».
— А это — брат Маруси.
Арман побежал в парикмахерскую и велел себя остричь наголо. Он сбрил усы и бороду. Но на следующий день в газете появилась фотография, изображающая его выходящим из парикмахерской.
В доме ему и Мите теперь не давали прохода.
Старик Колобов по совету жильцов подал на Митю в суд, требуя, чтобы тот отдал ему деньги, полученные за рекламу от «Геракла». Недаром же он его кормил все эти годы.
Митя чуть не плакал от обиды и злости. Арман громил буржуазию и потрясал кулаками.
Конечно, суд Колобову в иске отказал, и Колобов теперь, встречая Митю на лестнице, кричал ему: «Вор, вор, держите большевика!». И все вторили: «Вор, вор».
Арман не выдержал и переехал на противоположный конец города. С ним переехал и Митя.
Хозяин дома, куда они переехали, к счастью, не читал «Парижское эхо».
Митя немного отдохнул от всеобщего внимания, но положение его было не из завидных: во-первых, ни у него, ни у Армана не было денег, а во-вторых, мысль о Марусе не давала ему покоя.
VII. ГОРОД АЛЕКСЕЕВСК
Алексеевский базар по утрам представлял из себя очень живописное зрелище. В особенности красивы были светло-желтые горшки, сверкавшие на жарком украинском солнце.
— Ось леденцы, кому леденцы?
— Ось бублики!
— Тiкай, тiкай, хлопче! Хiбa можно лапой в товар тыкать?
Сивые волы лениво пережевывали жвачку. Пахло сеном, навозом, зелеными садами, которые окружали базарную площадь.
Старик нищий-слепой играл на бандуре и пел старинные песенки-«думы».
— Здравствуйте, Марья Петровна, ну, как дочка ваша?