Сарафанов смотрел на дом, и сквозь темный морозный воздух слабо веяли теплые дуновения восхитительных воспоминаний, словно сквозь лед сочились незастывшие струйки и роднички. Их уютные комнаты — кресла, столы и кровати. Абажуры и настольные лампы. Прихожая с рогатой вешалкой, отяжелевшей под шубами. Кабинет с библиотекой и моделью экраноплана, похожего на птеродактиля. Спальная с трюмо и рассыпанными на столике бусами — зерна бирюзы и яшмы, мерцающая капля граната. Детская комната — разбросанные по ковру кубики, растрепанные книжки, аквариум с разноцветными рыбками. Он, уже в постели, читает, помещая книгу ближе к зеркалу, в сочный спектральный отблеск. Вслушивается в плески воды, протестующие детские вопли, терпеливое женское воркование. Жена в ванной купает сына, который каждый раз устраивает рев, возмущенно разбрызгивает воду с плавающими пластмассовыми утками. Постепенно рев смолкает, устанавливается благостная тишина. Хлопает в ванной дверь. На пороге спальной возникает жена, влажная, разгоряченная, в полураскрытом халате, с отпавшей золотистой прядью. На руках ее сын, завернутый в махровое полотенце, перламутровый, бело-розовый, с восхищенными зелено-голубыми глазами, похожий на дивную морскую раковину. Сияет, блещет красотой, наивным торжеством. Мать показывает отцу свое диво, свое неповторимое, вселенское чудо. Они похожи на волшебное видение, возникшее из лучей, морских пучин, перламутровой пены. Он восхищен этим зрелищем, так любит их, исполнен ликования. Переживает миг несравненного, абсолютного счастья.
Сарафанов стоял у фонарного столба. Смотрел на дом, улавливая в ледяном твердом сумраке лучистое тепло воспоминаний. И от дома, от желтых пятнистых окон, начинал приближаться турбулентный вихрь, безымянный смерч, каждый раз возникавший, когда он останавливался у этого фонарного столба, у выезда на улицу. Пятнадцать лет назад из арки дома, минуя скверик, выезжала машина с женой и сыном, увозя их в аэропорт. Он задержался на полчаса, собираясь встретиться с ними в «Шереметьево». Они уезжали в Германию, подальше от опасностей, спасаясь от угроз и преследований. Он спрятал в надежном месте драгоценные технологии авиационных приборов для «истребителя будущего», по своим характеристикам обгонявшего самолеты НАТО. Рождение машины обеспечивало стране абсолютное господство в воздухе, и за этими технологиями охотились разведки противника. Здесь, на выезде, в сквере, агенты чужой разведки устроили засаду, намереваясь истребить Сарафанова, хранителя драгоценных знаний. Автоматчики в масках, гибкие, как черные бесы, расстреляли машину с двух направлений, дырявя салон, полыхая грохочущим пламенем, усыпая асфальт желтыми брызгами гильз. Он в квартире слышал стук автоматов. Выскочил из дома, когда выли сирены милицейских машин, жутко летали во тьме лиловые лепестки «скорой помощи». Санитары накрывали полотнищами убитых жену и сына, и он видел, как на белой ткани проступают алые кляксы.
Сарафанов испытал удар тьмы, моментальную остановку сердца, в котором застрял тромб ужаса, ненависти и раскаяния. Пустое пространство выезда, оградка сквера, едва различимые, торчащие из сугробов кусты заслонились видением автомобиля, — дверцы дырявили очереди, окна превращались в стеклянную труху, и оттуда смотрели сотрясенные, умирающие жена и сын. Сарафанов, стараясь удержаться на краю обморока, прижался раскаленным лбом к чугунному столбу. Остужал лоб, чувствовал ледяную анестезию, замораживал разливавшуюся под лобной костью гематому.
Эти посещения улицы Вавилова стали для него необходимым ритуалом. Поминальной службой. Религией поминовения, в которой он обретал спасительное утешение. Встречался с женой и сыном, общаясь с ними в мире нематериальных, неумирающих образов. Эти встречи, постоянно воссоздавая боль, позволяли ему сберегать энергию ненависти, которая, после смерти семьи, стала двигателем его судьбы, странно сочетаясь с бесконечной любовью и нежностью.
Стоя на ледяном асфальте, вглядываясь в желтые окна дома, где когда-то обитала его семья, он представлял себе «истребитель будущего», секреты которого он таил в драгоценном сейфе. Когда-нибудь самолет взмоет в русскую лазурь. Стремительный, рвущийся в бесконечность блеск. Абсолютное совершенство. Непревзойденные красота и гармония. В изящных линиях фюзеляжа, в отточенном оперении незримо присутствуют образы жены и сына, — олицетворение света.
Это переживание было подобно молитве. Завершало собой ритуал поминовения. Сарафанов поклонился белому отсвету фонаря на сугробе. Прижался губами к ледяному столбу, прожигая поцелуем металлический иней. Одухотворенный, воплощение воли и сдержанности, вернулся в машину. Мягко захлопнул дверцу. Мчался по Москве, и повсюду пылали рождественские елки, увенчанные знаками оккупации.
Бизнес-клуб «Фиджи» размещался в кристаллически-ярком здании из голубого стекла и розового туфа, воздвигнутом недалеко от Остоженки, в переулках, где еще недавно догнивали купеческие домики, ампирные особняки, изъеденные гнилью палаты. Всё было сметено яростным ураганом строительства, превратившего запущенный московский уголок в драгоценную друзу современных дворцов, представительских вилл, посольских резиденций и офисов международных компаний. Бизнес-клуб не имел вывески. Лишь на фасаде, похожий на всевидящее око, погруженный в глазницу, вращался шар в переливах голубого света. Сарафанов покинул машину, взбежал по ступеням. Кивнул на ходу любезно-сдержанным, узнавшим его охранникам. Скользнул в пискнувшую рамку металлоискателя. Сбросил пальто и шарф на руки услужливого слуги. Прошествовал в небольшой конференц-зал, где звучали страстные, мучительно-певучие, сладостно-взволнованные виолончели.
Перед членами клуба выступал знаменитый квартет, совершавший турне по Америке и Европе, прибывший в Москву с краткими гастролями. За огромный гонорар виртуозы согласились играть перед избранной публикой.
Сарафанов чувствовал неиссякаемые источники энергии, из которых сотворялась музыка. Эта энергия поступала к музыкантам сквозь стены и стекла, из близкого морозного города, в котором сияли великолепные новогодние елки. Геометрические, помещенные на вершины фигуры излучали волны, которыми питались виртуозы. Впрыскивали в зал чарующие, колдовские звуки, повергавшие слушателей в экстатическое оцепенение. Казалось, это был мистический марш, под который шествовал по пустыне изможденный народ, ведомый пророком, в заветную обетованную землю.
Сердце Сарафанова замирало от страха, цепенело от бессилия. Музыка повергала в прах, утверждала господство. Будто кто-то могущественный ставил ему на выю победоносную стопу, устрашал, не давал подняться. Слушатели на бархатных креслах упивались «музыкой сфер». Молодые и старые, мужчины и женщины, благообразные и уродливые, слушали глас иерихонской трубы. Музыка сообщала им неиссякаемые силы, наделяла несокрушимой властью, делала избранными и великими. То была «музыка золотого миллиарда». Всемирный «Марш победителей».
Когда звуки иссякли, и смычки бессильно опали, и четыре кудесника, утомленные, сникшие, кланялись, расплескивая с виолончелей зеркальные блестки, Сарафанов аплодировал вместе с другими. Чувствовал, как измучен, как изранена душа, помутнен разум. Вся грудь под одеждой горела, словно к ней притиснули раскаленную на углях шестиконечную звезду, пламенеющий крут, жалящий ромб.
После концерта в соседнем холле состоялся фуршет. Слуги открывали колпаки серебряных жаровен, в которых дымилось кошерное мясо, благоухали вкусные соусы и подливы. На блюдах красовались миниатюрные сэндвичи, словно колонии экзотических существ, прилепившихся к коралловому рифу. Бармены наливали в бокалы и рюмки шампанское, дорогое виски и коньяки. Гости закусывали, чокались, собирались небольшими дружелюбными группами, и Сарафанов, в котором медленно затихала громогласная синусоида, переходил от группы к группе, держа на ладони тяжелый стакан с виски.
В центре одной компании витийствовал известный телеведущий Гогитидзе, хозяин магической программы «Отражение». Он слыл непревзойденным создателем антисоветских сериалов, где на примере документальных хроник, архивных кинолент сотворял чудовищный образ Сталина, палача и людоеда, превратившего некогда цветущую Россию в окровавленный пустырь. Гогитидзе был возбужден выпитым коньяком, чьи остатки плескались в круглой рюмке, которую телеведущий сжимал когтистой рукой, как державу. Его продолговатую голову увенчивала аккуратная лысинка, над которой торчали заостренные чуткие уши. Рот, полный острых сильных зубов, не закрывался, бурно шевелился, отчего мохнатое не выбритое лицо напоминало рыльце крупной белки, когда та изгрызает в труху смолистую шишку. Энергия изгрызания, голодная страсть, неутолимая воля превращать в огрызки целостное изделие, будь то общественное явление или плод человеческого разума, делали Гогитидзе центральной фигурой телевидения, подавляющей интеллектуальное сопротивление противников. Сейчас он был окружен поклонниками, среди которых выделялась престарелая поэтесса, напоминавшая горсть перхоти. Его речь вращалась вокруг излюбленной темы:
— Я задумал выпустить документальный фильм: «Великие евреи России», в котором особое внимание хочу уделить еврейской составляющей трех русских революций. Особенно — Октябрьской. Поверьте мне, как историку: евреи вышли на авансцену русской истории в последней трети девятнадцатого века и сообщили русскому историческому развитию невиданный динамизм. Евреям удалось снять с мели неуклюжую баржу российской государственности и направить ее в фарватер мировых течений. «Красный террор» в России был еврейским террором. Этим жестоким способом удалось срезать якорь, удерживающий на мели корабль Российской империи. Национальное сознание русских, консервативное, чуждое миру, было преобразовано репрессиями, которые направлялись в самую матку «русской идеи». Были истреблены непокорные казаки-антисемиты. Разгромлено юдофобское духовенство с его мессианской православной идеей. Срезан культурный слой интеллигенции с ее «комплексом совести» и вечным «чувством вины», подавлены консервативные мещанский и купеческий уклады — гнездовья «охотнорядцев». Большевистская Россия Троцкого, Ленина, Зиновьева, ведомая тысячами молодых еврейских пассионариев, стремительно врывалась в мировой контекст, где выстраивался глобальный «Еврейский интернационал», объединялись Европа, Америка, Азия, обещая миру невиданное развитие. Еврейские финансы, американские и немецкие технологии, русские ресурсы, дешевая рабочая сила Китая — все это сулило миру гигантское развитие, исключавшее войны, кризисы, столкновение социальных систем. Этот великий «еврейский проект» был перечеркнут Сталиным.
— Сталин физически уничтожил носителей «еврейского проекта», — продолжал Гогитидзе. — Сначала ту его часть, что обосновалась в России, а затем и ту, что присутствовала в структурах Коминтерна. Сталинский «проект национальной красной империи» надолго перечеркнул идею глобализма. Вернул русским чувство изнурительного мессианства, какой-то особой, суверенной истории, направил Россию на путь асимметричного развития. Только теперь, с вековым опозданием, мы возвращаемся к своему «проекту». Сталин — враг не конкретных евреев Троцкого, Зиновьева или Блюмкина, убийца не конкретных гениев Мандельштама, Мейерхольда или Михоэлса. Он — убийца великого глобального плана, метафизические корни которого кроются в ветхозаветной истории. И за это он навечно внесен в списки врагов человечества.
— Мы сделаем всё, чтобы кости Сталина были вырыты из кремлевской могилы, — с негодованием ухнул филин из правозащитной организации. — Мы перемелем их в камнедробилке, смешаем костную муку с цементом и выложим бетонными плитами шоссе на въезде в Иерусалим. Чтобы подошвы еврейских ног и шины еврейских автомобилей тысячу лет давили сталинские кости.
— Однако справедливости ради, — заметил представитель Центра имени Михоэлса, — Сталин сохранил «советское», отобрав его у евреев, и сберег большую часть евреев, спрятав их в «советское», отнятое у Троцкого и Радека. Этим самым он сберег ген «еврейского проекта», дав ему шанс реализоваться в наше время.
— Не спорю, — многозначительно кивнула зубастая белка. — И об этом я постараюсь сказать в моем фильме.
Еще несколько гостей сгруппировалось вокруг депутата Государственной Думы Лумпянского. Молодой, женственный, с застенчивым нежным лицом, он напоминал робкого ученика, излагающего строгим учителям выученный урок. В роли учителей пребывали тучный директор Еврейского культурного центра с вислым склеротичным носом, надменный и ироничный алмазный дилер, представляющий интересы «Де Бирса», и именитый, обласканный публикой адвокат, специализирующийся на борьбе с «русским фашизмом».
— Не понимаю, почему вы в Думе медлите с принятием закона об антисемитизме? — укоризненно вопрошал депутата адвокат Криворотов, выходец из сибирской глубинки. Шевеля мягкими лосиными губами, выдыхал из розовых ноздрей струи горячего воздуха. — Я давно подготовил для вас правовую базу. Поднял Декрет восемнадцатого года. Приложил акты Нюрнбергского процесса. Ссылки на подобные законы в современной Германии. Почему вы медлите? Не используете уже привитый к общественному сознанию образ «русского фашизма»? Мы, русские люди, заинтересованы в этом законе не меньше евреев.
— Видите ли, Анатолий Георгиевич, — застенчиво розовея, оправдывался депутат Лумпянский. — Есть несколько причин такого промедления. Во-первых, мы ждем какого-нибудь вопиющего проявления антисемитизма, которое должно потрясти воображение депутатов и всего общества. Во-вторых, нам по-прежнему приходится преодолевать сопротивление депутатов националистического толка, которое можно сломить лишь путем настойчивого лоббирования, что связано с финансированием данного законопроекта. И, в-третьих, принятие закона и пропагандистская компания, которая разгорится по этому поводу, должны отвлечь внимание публики от другого, более важного закона, — об интернационализации российских недр, об установлении над российскими запасами нефти и газа, пресной воды и редкоземельных металлов совместной с другими странами юрисдикции. А этот закон все еще дорабатывается с участием наших американских и английских друзей.
— Дождетесь, когда загорится какая-нибудь московская синагога, — недовольно заметил адвокат Криворотов. — Борода главного раввина Берл Лазара похожа на паклю, пропитанную бензином. Поднеси зажигалку, и загорятся все синагоги Москвы.
Сарафанов любовался елками, восхищался изобретательностью и вкусом дизайнеров. Но с каждым новым явлением, очарованный волшебством и наивной прелестью дерева, начинал испытывать странное беспокойство, необъяснимое недоумение.
Международный культурный центр, из стеклянных завитков, хрустальных башен, затейливых колонн, являл собой гибрид оранжереи и бронепоезда. Перед ним высилась темно-зеленая ель с ниспадавшими до земли ветвями, грозная и сумрачная, как часовой, — долгополая, припорошенная инеем шинель, остроконечный шлем на недвижной голове, бело-синее пламя штыка. Страж был покрыт мерцаниями, словно по нему возносилась непрерывная волна электричества. Шлем увенчивал небольшой искристый ромб, окруженный электрической короной. Ромб был антенной, с которой срывались невесомые вихри, улетали в пространство, несли сквозь город неведомую весть.
У банков и министерств, храмов и супермаркетов стояли часовые. Город был захвачен. Москва была оккупирована. На стратегических перекрестках, на главных трассах, в центрах управления мегаполисом возвышались стражи-великаны, контролируя столицу. Обменивались информацией, переговаривались, перемигивались сигналами, рассылали вокруг световые и электронные коды, излучали импульсы. Были увенчаны ромбами, треугольниками, полукружьями, шестиконечными звездами, эллипсами, которые служили антеннами. В них кипели невесомые электромагнитные поля, пульсировали сгустки энергии. Это были замаскированные под новогодние ели буровые установки, — погрузили в московские холмы алмазные сверла, утопили в глубину жадно сосущие жерла. Пили, сосали, вытягивали таинственные эликсиры бытия, мистическую энергию жизни. Преобразовывали в световые пульсары, в огненные вспышки. Транслировали в неведомую даль, в иную цивилизацию, которая жадно ловила питательные соки, глотала энергию, насыщалась за счет тающих русских сил.
Открытие ужаснуло Сарафанова. Он сжался в кожаной глубине «мерседеса», наблюдая, как вспыхивают и гаснут новогодние елки, пронзившие нервные центры Москвы. И на каждой победно блистала геометрическая фигура — эмблема чужеродной власти.
— Сверни на Вавилова, — приказал он шоферу. — Сам знаешь, куда.
Исполняя приказ хозяина, шофер покинул ослепительный Ленинский проспект и помчался к заветному месту, которое было ему хорошо известно.
Остановились у тротуара, пропуская мимо автомобили в летучей пурге. Сарафанов покинул салон. Кутаясь, без шапки, вышел на тротуар. Шагнул туда, где из наледи вырастал чугунный фонарный столб с толстым литым основанием, высоким изогнутым стеблем, на котором горел светильник, окруженный бело-голубыми морозными кольцами. В глубине квартала высился дом, мутно-коричневый, с мазками желтых окон. Здесь когда-то он жил с женой Еленой и сыном Ваней — благословенное счастливое время.
Сарафанов смотрел на дом, и сквозь темный морозный воздух слабо веяли теплые дуновения восхитительных воспоминаний, словно сквозь лед сочились незастывшие струйки и роднички. Их уютные комнаты — кресла, столы и кровати. Абажуры и настольные лампы. Прихожая с рогатой вешалкой, отяжелевшей под шубами. Кабинет с библиотекой и моделью экраноплана, похожего на птеродактиля. Спальная с трюмо и рассыпанными на столике бусами — зерна бирюзы и яшмы, мерцающая капля граната. Детская комната — разбросанные по ковру кубики, растрепанные книжки, аквариум с разноцветными рыбками. Он, уже в постели, читает, помещая книгу ближе к зеркалу, в сочный спектральный отблеск. Вслушивается в плески воды, протестующие детские вопли, терпеливое женское воркование. Жена в ванной купает сына, который каждый раз устраивает рев, возмущенно разбрызгивает воду с плавающими пластмассовыми утками. Постепенно рев смолкает, устанавливается благостная тишина. Хлопает в ванной дверь. На пороге спальной возникает жена, влажная, разгоряченная, в полураскрытом халате, с отпавшей золотистой прядью. На руках ее сын, завернутый в махровое полотенце, перламутровый, бело-розовый, с восхищенными зелено-голубыми глазами, похожий на дивную морскую раковину. Сияет, блещет красотой, наивным торжеством. Мать показывает отцу свое диво, свое неповторимое, вселенское чудо. Они похожи на волшебное видение, возникшее из лучей, морских пучин, перламутровой пены. Он восхищен этим зрелищем, так любит их, исполнен ликования. Переживает миг несравненного, абсолютного счастья.
Сарафанов стоял у фонарного столба. Смотрел на дом, улавливая в ледяном твердом сумраке лучистое тепло воспоминаний. И от дома, от желтых пятнистых окон, начинал приближаться турбулентный вихрь, безымянный смерч, каждый раз возникавший, когда он останавливался у этого фонарного столба, у выезда на улицу. Пятнадцать лет назад из арки дома, минуя скверик, выезжала машина с женой и сыном, увозя их в аэропорт. Он задержался на полчаса, собираясь встретиться с ними в «Шереметьево». Они уезжали в Германию, подальше от опасностей, спасаясь от угроз и преследований. Он спрятал в надежном месте драгоценные технологии авиационных приборов для «истребителя будущего», по своим характеристикам обгонявшего самолеты НАТО. Рождение машины обеспечивало стране абсолютное господство в воздухе, и за этими технологиями охотились разведки противника. Здесь, на выезде, в сквере, агенты чужой разведки устроили засаду, намереваясь истребить Сарафанова, хранителя драгоценных знаний. Автоматчики в масках, гибкие, как черные бесы, расстреляли машину с двух направлений, дырявя салон, полыхая грохочущим пламенем, усыпая асфальт желтыми брызгами гильз. Он в квартире слышал стук автоматов. Выскочил из дома, когда выли сирены милицейских машин, жутко летали во тьме лиловые лепестки «скорой помощи». Санитары накрывали полотнищами убитых жену и сына, и он видел, как на белой ткани проступают алые кляксы.
Сарафанов испытал удар тьмы, моментальную остановку сердца, в котором застрял тромб ужаса, ненависти и раскаяния. Пустое пространство выезда, оградка сквера, едва различимые, торчащие из сугробов кусты заслонились видением автомобиля, — дверцы дырявили очереди, окна превращались в стеклянную труху, и оттуда смотрели сотрясенные, умирающие жена и сын. Сарафанов, стараясь удержаться на краю обморока, прижался раскаленным лбом к чугунному столбу. Остужал лоб, чувствовал ледяную анестезию, замораживал разливавшуюся под лобной костью гематому.
Эти посещения улицы Вавилова стали для него необходимым ритуалом. Поминальной службой. Религией поминовения, в которой он обретал спасительное утешение. Встречался с женой и сыном, общаясь с ними в мире нематериальных, неумирающих образов. Эти встречи, постоянно воссоздавая боль, позволяли ему сберегать энергию ненависти, которая, после смерти семьи, стала двигателем его судьбы, странно сочетаясь с бесконечной любовью и нежностью.
Стоя на ледяном асфальте, вглядываясь в желтые окна дома, где когда-то обитала его семья, он представлял себе «истребитель будущего», секреты которого он таил в драгоценном сейфе. Когда-нибудь самолет взмоет в русскую лазурь. Стремительный, рвущийся в бесконечность блеск. Абсолютное совершенство. Непревзойденные красота и гармония. В изящных линиях фюзеляжа, в отточенном оперении незримо присутствуют образы жены и сына, — олицетворение света.
Это переживание было подобно молитве. Завершало собой ритуал поминовения. Сарафанов поклонился белому отсвету фонаря на сугробе. Прижался губами к ледяному столбу, прожигая поцелуем металлический иней. Одухотворенный, воплощение воли и сдержанности, вернулся в машину. Мягко захлопнул дверцу. Мчался по Москве, и повсюду пылали рождественские елки, увенчанные знаками оккупации.
Глава шестая
Бизнес-клуб «Фиджи» размещался в кристаллически-ярком здании из голубого стекла и розового туфа, воздвигнутом недалеко от Остоженки, в переулках, где еще недавно догнивали купеческие домики, ампирные особняки, изъеденные гнилью палаты. Всё было сметено яростным ураганом строительства, превратившего запущенный московский уголок в драгоценную друзу современных дворцов, представительских вилл, посольских резиденций и офисов международных компаний. Бизнес-клуб не имел вывески. Лишь на фасаде, похожий на всевидящее око, погруженный в глазницу, вращался шар в переливах голубого света. Сарафанов покинул машину, взбежал по ступеням. Кивнул на ходу любезно-сдержанным, узнавшим его охранникам. Скользнул в пискнувшую рамку металлоискателя. Сбросил пальто и шарф на руки услужливого слуги. Прошествовал в небольшой конференц-зал, где звучали страстные, мучительно-певучие, сладостно-взволнованные виолончели.
Перед членами клуба выступал знаменитый квартет, совершавший турне по Америке и Европе, прибывший в Москву с краткими гастролями. За огромный гонорар виртуозы согласились играть перед избранной публикой.
Сарафанов чувствовал неиссякаемые источники энергии, из которых сотворялась музыка. Эта энергия поступала к музыкантам сквозь стены и стекла, из близкого морозного города, в котором сияли великолепные новогодние елки. Геометрические, помещенные на вершины фигуры излучали волны, которыми питались виртуозы. Впрыскивали в зал чарующие, колдовские звуки, повергавшие слушателей в экстатическое оцепенение. Казалось, это был мистический марш, под который шествовал по пустыне изможденный народ, ведомый пророком, в заветную обетованную землю.
Сердце Сарафанова замирало от страха, цепенело от бессилия. Музыка повергала в прах, утверждала господство. Будто кто-то могущественный ставил ему на выю победоносную стопу, устрашал, не давал подняться. Слушатели на бархатных креслах упивались «музыкой сфер». Молодые и старые, мужчины и женщины, благообразные и уродливые, слушали глас иерихонской трубы. Музыка сообщала им неиссякаемые силы, наделяла несокрушимой властью, делала избранными и великими. То была «музыка золотого миллиарда». Всемирный «Марш победителей».
Когда звуки иссякли, и смычки бессильно опали, и четыре кудесника, утомленные, сникшие, кланялись, расплескивая с виолончелей зеркальные блестки, Сарафанов аплодировал вместе с другими. Чувствовал, как измучен, как изранена душа, помутнен разум. Вся грудь под одеждой горела, словно к ней притиснули раскаленную на углях шестиконечную звезду, пламенеющий крут, жалящий ромб.
После концерта в соседнем холле состоялся фуршет. Слуги открывали колпаки серебряных жаровен, в которых дымилось кошерное мясо, благоухали вкусные соусы и подливы. На блюдах красовались миниатюрные сэндвичи, словно колонии экзотических существ, прилепившихся к коралловому рифу. Бармены наливали в бокалы и рюмки шампанское, дорогое виски и коньяки. Гости закусывали, чокались, собирались небольшими дружелюбными группами, и Сарафанов, в котором медленно затихала громогласная синусоида, переходил от группы к группе, держа на ладони тяжелый стакан с виски.
В центре одной компании витийствовал известный телеведущий Гогитидзе, хозяин магической программы «Отражение». Он слыл непревзойденным создателем антисоветских сериалов, где на примере документальных хроник, архивных кинолент сотворял чудовищный образ Сталина, палача и людоеда, превратившего некогда цветущую Россию в окровавленный пустырь. Гогитидзе был возбужден выпитым коньяком, чьи остатки плескались в круглой рюмке, которую телеведущий сжимал когтистой рукой, как державу. Его продолговатую голову увенчивала аккуратная лысинка, над которой торчали заостренные чуткие уши. Рот, полный острых сильных зубов, не закрывался, бурно шевелился, отчего мохнатое не выбритое лицо напоминало рыльце крупной белки, когда та изгрызает в труху смолистую шишку. Энергия изгрызания, голодная страсть, неутолимая воля превращать в огрызки целостное изделие, будь то общественное явление или плод человеческого разума, делали Гогитидзе центральной фигурой телевидения, подавляющей интеллектуальное сопротивление противников. Сейчас он был окружен поклонниками, среди которых выделялась престарелая поэтесса, напоминавшая горсть перхоти. Его речь вращалась вокруг излюбленной темы:
— Я задумал выпустить документальный фильм: «Великие евреи России», в котором особое внимание хочу уделить еврейской составляющей трех русских революций. Особенно — Октябрьской. Поверьте мне, как историку: евреи вышли на авансцену русской истории в последней трети девятнадцатого века и сообщили русскому историческому развитию невиданный динамизм. Евреям удалось снять с мели неуклюжую баржу российской государственности и направить ее в фарватер мировых течений. «Красный террор» в России был еврейским террором. Этим жестоким способом удалось срезать якорь, удерживающий на мели корабль Российской империи. Национальное сознание русских, консервативное, чуждое миру, было преобразовано репрессиями, которые направлялись в самую матку «русской идеи». Были истреблены непокорные казаки-антисемиты. Разгромлено юдофобское духовенство с его мессианской православной идеей. Срезан культурный слой интеллигенции с ее «комплексом совести» и вечным «чувством вины», подавлены консервативные мещанский и купеческий уклады — гнездовья «охотнорядцев». Большевистская Россия Троцкого, Ленина, Зиновьева, ведомая тысячами молодых еврейских пассионариев, стремительно врывалась в мировой контекст, где выстраивался глобальный «Еврейский интернационал», объединялись Европа, Америка, Азия, обещая миру невиданное развитие. Еврейские финансы, американские и немецкие технологии, русские ресурсы, дешевая рабочая сила Китая — все это сулило миру гигантское развитие, исключавшее войны, кризисы, столкновение социальных систем. Этот великий «еврейский проект» был перечеркнут Сталиным.