— Тебя и не узнать, милый, — буфетчица лихо сверкнула золотым зубом и серьгами. — Как всегда? Или, может, чего покрепче? Похоже, праздник у тебя нынче…
— Не буду! — остановил ее Донат. — У вас на уме все план да выручка. А убыток? Его тоже считать надо… Какие конфеты посвежее?
— Все свежие, лапушка. Сознательный какой стал, надо же!.. Есть шоколад сливочный, пастила развесная…
— Во-во! Шоколад само собой. А главное — пастилу. Ну, полкило. Кулек-то найдется?
Выйдя из буфета, он направился к расписанию и долго изучал его. Взглянул на большие висячие часы, затем — на свои, сверил. Подошел к излюбленному дальнему кнехту, уселся, аккуратно подвернув полы плаща. Вынул из кулька мягкий припудренный брусок пастилы — не донеся до рта, положил обратно.
Вверх по Реке шла самоходная баржа с известняком. Солнце собралось заходить — известняк казался нежно-розовым, как та пастила, которую купил Донат. Таким же розовым виделся вдали и обычно белый храм, в котором якобы венчался Пугачев.
Солнце прикоснулось к окоему, стало непривычно большим. Донат повернулся к Реке и к закату боком, начал глядеть на берег, тоже розовый сейчас — песчаный откос, старинные приземистые склады, высокий недостроенный Дом культуры. Медленно, с верблюжьим достоинством, поворачивались над недостроенным домом краны, один дразнился вылинявшим розовым флажком. «По воскресеньям вкалывают, — отметил Донат, глядя на краны. — И допоздна. Неужто в шесть дней по восемь часов управиться нельзя? Война-то закончилась, не первый год. Да и не было ее здесь, на Реке. Здесь только гражданская была, Доната тогда еще на свете не было. А все — авралом, все — не как у людей. За что же тогда Комдив сражался, за такой вот бардак? Не стал бы за такое сражаться! А может, был бы сейчас жив Комдив, были бы живы те многие другие, кто за новую жизнь себя не щадил… может, тогда и сама эта новая жизнь, при них-то, оказалась бы малость иной, малость получше — порядку бы побольше было? А то, когда порядку маловато, справедливости откуда взяться?» Никогда прежде такое в голову ему не приходило. Узнала бы Граня — удивилась бы…
Тут он нахмурился, вздохнул нелегко, снова сверил часы.
Внизу, у самой воды, скучала водовозная кляча. Она была сивая, но солнце и ее, старую, щедро выкрасило розовым — на прощание. Равнодушными сонными глазами лошадь уставилась на свои разбитые копыта.
Донат взглянул на свои черные ботинки — начищены, блестят, как новые. Затем еще раз посмотрел на часы. Теплоход опаздывал.
Да, с той поры Река — Золотое Донышко немало воды своей прозрачной унесла в далекое море. Может, и русло не раз сменила в половодье, оставив новые старицы. И вновь обнажавшееся при этом дно речное, возможно, молодым лесочком зарасти успело.
Многое позабылось с той поры, а кое-что никак не забывается.
Вспоминать да помнить, повторяю, полезно. Да только все ли подряд? Бывает ведь такое, чего лучше бы не вспоминать. Никогда. Однако есть и нечто иное, забывать которое не надо. Нельзя его забывать, потому что…
Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать — тут взаимодействие.
Расскажу то, что знаю о двух судьбах.
В списках декабристов нет имени Александра Тучкова, есть лишь племянник его Алексей. Но если бы не пал Александр Тучков в Бородинской битве… Как знать, быть может, и жена его Маргарита тоже, наряду с другими, отправилась бы вслед за близким человеком в далекую Сибирь?..
За год до славного дела на Неве, когда имя молодого князя Новгородского Александра Ярославича уже известно было за пределами его владений, прибыл в эти владения некто Михаил. И отдал в дружину княжескую сына своего Терентия. Летом 1240 года, сражаясь за Русь, витязь Терентий пал на берегах Невы. Праправнук Терентия Борис прозван был Тучко-Морозовым, а сыновья последнего значились уже как Тучковы…
Когда в начале прошлого столетия нависла над Россией зловещая тень в характерной треуголке, пятеро братьев Тучковых — сыновей инженер-генерала, начальствовавшего над пограничными крепостями, — сами стали генералами русской армии, и четверо из них приняли непосредственное участие в баталиях. И менее чем за три недели боев трое из них выбыли из строя: один был тяжело ранен и пленен, а двое пали на Бородинском поле. Узнав о судьбе сыновей своих, Тучкова-мать лишилась зрения. Врач-окулист установил свой диагноз: паралич глазного нерва. Уверял, что сие — излечимо. Но она от услуг его отказалась, заявив, что смотреть ей теперь уже не на кого…
Когда Александру Тучкову минуло одиннадцать, записали его штык-юнкером в знаменитый бомбардирский полк, созданный еще Петром Первым. Как и старшим своим сыновьям, генерал Тучков прочил младшему карьеру военного. Но, разумеется, маленький штык-юнкер на первых порах воспитывался в родительском доме. Год спустя Тучков-отец зачисляет двенадцатилетнего сына в свой штаб флигель-адъютантом. Через пять лет юноша становится капитаном 2-го бомбардирского батальона, затем проходит службу в различных артиллерийских частях: 6-й артиллерийский полк, 12-й артиллерийский полк, 1-й артбатальон… Вот он уже подполковник, через год — полковник, а всего-то ему двадцать два…
Успехи Александра радовали близких. Блестящие перспективы, головокружительная карьера — все это могло бы опьянить и не только молодую голову. Но голова Александра не вскружилась. И проявилось тут одно его свойство, не раз потом выручавшее в боях: не покоряться пассивно Фортуне, поступать по-своему, принимать решения быстрые, смелые, верные и от решений незамедлительно переходить к действиям.
Александр прерывает столь блистательно начатую военную карьеру. Он чувствует, понимает, что надо больше знать, больше видеть. Надо побывать в различных странах Европы, подняться повыше и взглянуть пошире. А вернуться к службе, если понадобится, никогда не поздно.
Не исключено, что немалую роль в принятии такого решения сыграла и несчастливая поначалу любовь, о которой скажу позднее. Но, думаю, не этот фактор был все же главным.
И ушла к той старой учительнице, у которой прежде обитала.
Неделю оставался Донат один. На заводе ему задним числом и на несколько дней вперед отгулы оформили, за предпраздничные ночные дежурства (ради отгулов сам и напрашивался). С каждым днем все больше тянуло смирить гордыню, пойти в знакомый дом, где живет та старушка, где с нею снова Граня. Прийти и сказать: «Прости ты меня, Христа ради! Прости дурака, если можешь! Не прикоснусь больше к тому лекарству, никогда не прикоснусь!»
На девятый день переборол он себя, смирил. Встретил жену у ее проходной.
Они пошли рядом молча, не прикасаясь друг к другу. Со всех сторон — позади, впереди, справа и слева — шли люди, преимущественно женщины, шла отработавшая смена. Шли кучно, никуда не деться. Не мог Донат в тесноте людской сказать то, что просилось. И не знал, куда сейчас свернет Граня — к ним, домой, или к той старушке.
Может, услыхала она, как задержал Донат свое дыхание? Свернула к их дому. И ничего уже не надо было притихшему Донату, только бы шла вот так рядом, только бы…
— Только бы видеть тебя!.. Когда прихожу… Когда ты приходишь…
Этого он не удержал в себе, сказал, когда вошли в комнату. И ничего больше не смог сказать. Потому что она кинулась к нему, прикипела. И, оба измаявшиеся, они неведомо как долго стояли, обнявшись, молча плакали оба и не убирали слез. Кого им тут было стыдиться? Никого, кроме них двоих, тут не было…
Несчастнейшие те двое, которым в нелегкую годину негде и никак невозможно только вдвоем остаться, без кого бы то ни было еще. Не всем дано понять это.
Так вот и жили они вдвоем, Донат и Граня, без кого бы то ни было еще.
Милитея схоронили: угорел в бане. Дали телеграмму в воинскую часть — чтобы сына к отцу на три дня отпустили. Положили старого казака рядышком с его женой, чтобы никогда им больше не разлучаться. Донат выпрямил давний покосившийся крест, покрасил белилами. На поминках дядя Ивовий разрыдался до того безутешно — насилу остановили. За Граню опасались: все кругом в слезах, а она — будто каменная. Зато после прорвало ее, как Реку в половодье, и не на один день, не на одну ночь…
А жизнь продолжалась. Не для всех — только для оставшихся. Только всегда ли оставшиеся помнят об ушедших? Всегда ли спрашивают их, когда спросить больше некого?
Временами, когда кто-нибудь из двоих, чаще — Донат, не успев удержать злых коней-невидимок, не сумев обойти обрывок ржавой проволоки с колючками, вспоминал все же Гуртового, — негромко ссорились. И тогда Донат снова принимался за свое лекарство, а она опять уходила от него. После мирились, в который раз. И слава богу, детей при том покамест не было. А может, и не слава богу?..
В конце концов, чтобы не мучить больше друг дружку, покинули Город, комнату вернули фабрике, разъехались по разным станицам, по возможности не близко расположенным. Затем Донат обратно воротился в Город, где вновь пристроился и со временем даже жилье себе исхлопотал. После чего принялся время от времени писать ей, звать к себе. В письмах все обещал да зарекался.
НА ПРИСТАНИ
Его угловато-сутулую фигуру все чаще видели на пристани Города. Появлялся он под вечер, после рабочего дня. Подходил к допоздна не закрывавшейся буфетной стойке, наскоро отправлял в кадыкастую глотку стакан дешевого вина и уходил к самому дальнему кнехту. Садился на него, подпирал небритую щеку костлявым промасленным кулаком и подолгу глядел порозовевшими глазами на Реку, на другой ее берег, на увязавшее в дальних плавнях распаренное солнце.
Милиция не трогала его, были бы все такие смирные. Знали о нем, что звать Донатом, что к речному делу никакого отношения он не имеет, а работает слесарем на одном из новых заводов Города и проживает в недавно выстроенном при этом заводе поселке. Один раз для порядку спросили у него документы — все оказалось при нем: заводской пропуск, паспорт с пропиской и военный билет.
В один из таких вечеров сидел Донат, пригорюнившись, на своем дальнем кнехте. Низко сновали стрижи, воздух над Рекой тяжелел. Где-то включили радио. Грустный мужской голос не то пел, не то просто говорил под музыку:
Донат скривился жалобно, проглотил подкатившую слезу и, ни к кому не обращаясь, простонал:
— Бросила… Бросила меня. Не будет ей счастья, никогда не будет! А мне и подавно…
Поднялся, ушел прочь и после долго не появлялся на пристани.
Вновь появился он погожим воскресным днем, уже под самый конец навигации. Подстриженный и выбритый. Из-под нового светлого плаща китайской фирмы «Дружба» белела чистая сорочка, синел галстук, и оказалось, что глаза его — тоже синие-синие.
— Тебя и не узнать, милый, — буфетчица лихо сверкнула золотым зубом и серьгами. — Как всегда? Или, может, чего покрепче? Похоже, праздник у тебя нынче…