Одно мгновение судья как будто колебался, но тут местный фюрер громко и многозначительно кашлянул, и судья вспомнил, в чем состоит его долг.
— Итак, — иронически спросил он, — вы утверждаете, будто, давая вашему быку имя фюрера, вы тем самым хотели оказать ему честь?
— Ясное дело, господин судья, ведь он — чистейших кровей, мой бык. Спросите-ка его. — И он ткнул пальцем в сторону крейсфюрера. — А какая у него стать! Более арийского быка вы и не видывали!
— Но чем же объяснить, что вы осыпаете это благородное животное, к которому относитесь с таким почтением, самыми грубыми ругательствами и угрозами, как это подтверждают здесь свидетели? А? — Председатель полистал дело. — «Падаль проклятая»… «подлый мерзавец…», «если не заткнешь глотку…» и так далее? А?
Судья подумал было, что теперь Грауману уж не вывернуться.
Но Генрих патетически всплеснул руками, поднял на судью честнейшие глаза, покачал головой и, обратившись к публике, воскликнул:
— Подумать только!
Судья прищурился:
— Что, не хватает слов? Куда и наглость девалась?
Генрих продолжал покачивать головой. Потом повернулся к своему защитнику:
— Это же надо! Судья, а такие слова говорит про нашего фюрера! Да разве кто осмелится сказать подобное про нашего фюрера! Меня мороз по коже подирает, как подумаю, что есть люди, которые думают, будто есть люди, которые считают нашего фюрера собакой или падалью, негодяем, которому следует заткнуть глотку! А вот лично господин судья полагает, что такое возможно!
Тут уж судья всерьез рассердился:
— Ах вы, бессовестный наглец! Прикидываетесь честным хозяином, а на самом деле вы — прожженный плут! Вы тут же, на месте, искажаете мои слова и еще хотите нас уверить, будто желали, так сказать, почтить фюрера!
— И хотел! Потому что это — первоклассный бык, ему только и под стать самое высокое имя! Я собирался вырастить из его потомства еще одного производителя и назвать его Германом. Пожалуйста, я заявляю об этом открыто! Теперь вы убедились, что у меня нет злого умысла?
Судья опять не смог сдержать улыбку, тем более что все присутствующие уже громко хохотали.
— Стало быть, вы собирались помаленьку почтить все правительство выращенным вами потомством быка? После Геринга перейти к Фрику, потом к Дарре́, к Геббельсу и так далее?!
Веселое настроение, царившее в зале, увлекло Генриха Граумана и побудило совершить непростительную ошибку. Он громко рассмеялся и возразил:
— Ну нет, только не этого!
— Только не кого?
— Ну конечно, Геббельса.
— Почему? — насторожился судья.
Генрих Грауман попал в ловушку. Он до того забылся, что даже перешел на нижненемецкий диалект:
Умиротворенный, как Иов, в последние дни своей жизни, старый Грауман навеки закрыл глаза. Он дожил еще до позора арендатора имения, Мюллера, с которым на сей раз не возобновили контракт на аренду. Господину капитану и его сыну, кирасирскому лейтенанту, не оставалось ничего иного, как покинуть Клеббов. Грауманы же опять получили в аренду прежнюю землю, и Генрих смог жениться на дочери богатого крестьянина из соседней деревни, принесшей ему в приданое десять моргенов плодородной пахотной земли и лошадь в придачу. И все потому, что он служил в лейб-гвардейском полку. Когда Генрих Грауман прикупил вторую лошадь, он стал фрейманом и его выбрали общинным старостой. Он унаследовал от отца прозвище «бык», но оказался остроумнее старика: чтобы оправдать это имя, он купил себе племенного быка, обслуживавшего все деревенское стадо коров. Но в голове Генриха зрели далеко идущие планы, и все они были устремлены к одной цели: иметь побольше земли!
IV
Началась первая мировая война, и Генрих Грауман снова стал солдатом. Целые недели до призыва он произносил пламенные речи о грядущих кавалерийских сражениях и о том, как немцы в стремительной конной атаке расколошматят французов. Сам он будет среди немецких солдат, в своей кирасе, в высоком шлеме, с могучим палашом в руке. «Из лейб-гвардейского полка, который с гордостью именуют единственным!» — так было начертано под портретом в парадной комнате.
Но из героического похода ничего не вышло. Генрих кончил столь же плачевно, как его конь. Он, правда, явился в свой полк и выступил вместе с ним в поход, конечно, не в белом одеянии Лоэнгрина, а в форме защитного цвета, но все-таки то был лейб-гвардейский полк! Однако уже через три месяца стало ясно, что кавалерия в данной войне ни к чему, и ее расформировали; Генрих Грауман попал в пехоту. Он писал домой негодующие письма и не переставал возмущаться, даже когда война кончилась. Революция 1918 года была, по его мнению, божьей карой, следствием столь позорного ведения войны. Распустить лейб-гвардейский полк! И какой полк! Таких всадников, как Генрих Грауман, заставили месить ногами грязь и копать землю. Генрих Грауман отрекся от рухнувшей империи и поднял в Клеббове красный флаг. Не тот, конечно, что подняла рабочая партия, пока еще не тот, он поднял флаг, так сказать, в своем сознании. И когда вскоре в деревне появились рабочие с прядильной фабрики из соседнего городка и стали вербовать людей в свою партию, Генрих Грауман хоть и не вступил в нее, но заставил общинный совет предоставить для собраний помещение деревенского трактира. И там он, вместе с рабочими, выдвинул лозунг: «Всю землю крестьянам!»
Жена, дети, родители, отечество, монархия — все это для крестьян тех мест были отвлеченные понятия; они становились осязаемыми, лишь когда были связаны с землей. Вероятно, это происходило потому, что в течение столетий крестьяне жестоко страдали от недостатка земли; При каждом политическом перевороте они рассчитывали на раздел земли, и всякий раз их ждало разочарование. Теперь наконец старая власть рухнула, не стало больше королей божьей милостью; и пусть поначалу крестьяне никак не могли постичь новый порядок, при котором вместо императора Германией правил какой-то шорник, и страшились этого порядка, все же надежда получить от нового правительства землю побудила их даже, по совету Генриха Граумана, голосовать за красных.
— Пораскиньте-ка мозгами, — говорил он, — ведь красных-то нам оставили солдаты. Значит, это не какие-нибудь там изменники родины. Ну, а папаша Гинденбург? Непобедим в бою!
Но земли они опять не получили. И деревенские бунтари собирались теперь в Союзе бывших воинов и всячески честили Граумана, который-де задурил им головы и заставил голосовать за красных. А когда Гинденбург был избран президентом республики, они послали в Берлин поздравительную телеграмму. Генрих Грауман тоже свернул флаг бунтовщика. Зато поднял другой: упаковал большой портрет, «воспоминание о трех годах службы», в оберточную бумагу и отправился в Берлин, к Гинденбургу, Старый генерал, разумеется, не принял крестьянина, но от него, видать, не легко было отвязаться, потому что вернулся он в Клеббов с письмом из какого-то учреждения, адресованным ландрату, в котором того просили сообщить об условиях аренды земли в деревне Клеббов.
После этого новый и, как он называл себя, «прогрессивный» арендатор государственного имения подружился с Генрихом Грауманом. В ответ на это крестьяне предложили избрать Граумана почетным членом местного Союза Киффхойзера, как теперь назывался Союз бывших воинов. Они ни минуты не сомневались, что Генрих был принят Гинденбургом, — ведь тот был генеральным председателем Союза Киффхойзера. Само собой разумеется, Генрих Грауман и пальцем не шевельнул, чтобы рассеять заблуждение своих односельчан. Он твердил:
— Да, да, мы — старые солдаты, понимаем друг друга!
Он добился того, что арендатор имения предоставил крестьянам гораздо больше земли, чем до сих пор. Но мысль его была направлена на нечто более грандиозное: он требовал распределения всех земель государственного имения!
Такие планы сперва озадачили жителей Клеббова; поразмыслив, они провозгласили «клеббовского быка» народным героем. Только батраки-поденщики были против раздела государственного имения; они боялись потерять работу, а к обзаведению собственным хозяйством у них охоты не было. Когда выяснилось, что прусское правительство выделило для распродажи на участки всего лишь четыреста моргенов из четырех тысяч, да и то через переселенческое товарищество, авторитет Генриха Граумана снова заметно упал. Правда, и авторитет государства — тоже. А Гинденбурга тем более. Генрих Грауман свернул черно-красно-золотистый флаг своего демократического образа мыслей и теперь стал настоящим «клеббовским быком». Причин для недовольства было предостаточно: «Переселенческое товарищество», к которому прусское правительство, во всяком случае, некоторые из его членов, имели касательство, скупало заложенные имения, согласно инструкции, делило на участки и продавало малоземельным крестьянам и переселенцам. Не было твердо установленной цены на землю, и товарищество драло за морген по пятьсот марок. Вначале крестьяне просто онемели от негодования. Однако земельный голод был так велик, а тут — вот она, земля-то, бери ее! Но где взять денег? Что ж, товарищество на первый раз довольствовалось задатком, а остальное разрешало выплачивать в рассрочку, но оставило за собой право преимущественной покупки. Очень скоро купившие землю крестьяне уже охали по поводу высоких процентов.
Опять они попали в кабалу.
И вновь поднял голову «клеббовский бык». Он организовал общество земледельцев, которое начало с того, что засыпало «Переселенческое товарищество» жалобами, а потом объявило забастовку против процентов. Однако, когда дело дошло до продажи земли с молотка, новоиспеченные землевладельцы спасовали и еще раз отвернулись от Генриха Граумана. Он единственный продолжал бастовать, и его вновь приобретенная земля и в самом деле была продана с торгов. За оскорбление господ из «Переселенческого товарищества» Грауман четыре недели отсидел в тюрьме. Он называл их мошенниками, обманщиками и спекулянтами и утверждал, что может привести самые веские тому доказательства. Но суд не дал ему и слова сказать.
Однако и это еще не все. В годы инфляции и плана Дауэса деревню наводнили агенты заводов сельскохозяйственных машин, соблазнявших крестьян покупать машины в долгосрочный кредит. Даже те крестьяне, у которых были наличные деньги, не отказались от кредита. Они думали, что поступили очень хитро. Но тут подоспела валютная реформа, повышение процентов по закладным, отказ от кредитов, словом, разразился великий крах. Машины, как правило, были слишком громоздки для мелких хозяйств. Генрих Грауман предлагал односельчанам купить более мощные косилки и молотилки, с тем чтобы использовать их на кооперативной основе. Тогда они объявили его сумасшедшим. Или коммунистом. Теперь же, попав в беду, опять прибежали к нему, и он снова стал их руководителем. Но на сей раз он добился лишь того, что вновь был осужден и уплатил судебные издержки. Рассорившись с родной деревней и с Веймарской республикой, он теперь размышлял о будущем. Перво-наперво, он вышел из Союза Киффхойзера — чтобы уязвить Гинденбурга, как он говорил.
— На поле брани мы оба были непобедимы, но дома одного из нас одолели и — это отнюдь не Генрих Грауман.
V
Веймарская республика испустила дух, пришел Гитлер. Но еще до того, как власть его утвердилась, по деревне стали шнырять фашистские посланцы, которым удалось поймать на удочку нескольких крестьян. Их уверили, что с приходом к власти Гитлера бедные крестьяне наконец-то получат землю. Ну, если так, то и Генрих Грауман за Гитлера; лишь слухи о том, что он когда-то якшался с красными текстильщиками, спасли его от великого соблазна вступить в национал-социалистскую партию: его просто-напросто не приняли. И все-таки, поскольку он в свое время вел непримиримую войну с «Переселенческим товариществом», местный крейсфюрер попытался было протащить его в партию или, на худой конец, в штурмовой отряд с черного хода.
— Вот получу землю, тогда и потолкуем, — отвечал Генрих.
Но земли так и не дали. Генрих не присягнул знамени со свастикой. Если он не вывесит флага, сказал крейслейтер, он не сможет оставаться старостой. Грауман тут же отказался от своих полномочий. И еще добавил, что не нужны, дескать, ему никакие новые союзы; они же усмотрели в этом презрительное отношение к партии, и за одну ночь он превратился в политически неблагонадежную личность. Местный крестьянский фюрер лишил его льгот при сдаче навоза и заготовке соломы и всячески докорял его планами посевной. Все вокруг потихоньку продавали излишки продуктов, которые обязаны были сдавать в только что насильственно созданный кооператив. Ни одного не поймали, только Генрих Грауман попался с пятьюдесятью центнерами моркови и тридцатью центнерами лука. Ну и закатили ему тысячу марок штрафа. О приобретении земли нечего было больше и думать. Да, теперь блеск третьей империи окончательно померк в глазах Генриха Граумана.
С того часа он начал вести чертовски неосторожные разговоры. Чтобы поддразнить если не крупных львов, то хотя бы их кошачье отродье в лице окружного и местного фюреров, он назвал своего общественного быка (которого все еще держал) — «Гитлером». Ну и потеха началась! Генрих и его Гитлер оказались веселой забавой для деревенских жителей. По всей округе громко смеялись над выдумкой чудака Генриха. Если кому-нибудь хотелось обругать Гитлера и он не рисковал делать это открыто, он имел полную возможность выругать граумановского быка. Немало крови попортил этот бык местному фюреру и прочим спесивым начальникам. В конце концов они все же расправились с Грауманом.
Почти каждый день со двора Генриха доносились яростные ругательства; если кто-нибудь приводил корову, то уж пользовался случаем, чтобы отвести душу. Но мощный бас Генриха перекрывал остальные голоса и гремел по всей деревне:
— Ну, погоди, Гитлер, мы из тебя дурь выбьем! — Или: — Ах ты, мерзавец, думаешь, если тебя зовут Гитлером, значит, на тебя управы не найдется?