Пауль Пширер до боли стиснул зубы. Расщепленные стволы деревьев здесь, на гребне Карпатских гор, напомнили ему размозженную голову крестьянина-серба, в ушах вновь раздался вопль женщины, кинувшейся на мертвое тело мужа.
У Пширера к горлу подступила тошнота. Садист в мундире майора вербовал добровольцев: «Ну, Пширер, что же вы? Это ведь не хуже, чем охота на зайцев! Второй такой случай едва ли представится. А тут он сам идет к вам в руки. Соглашайтесь! Ну?..»
«Псы проклятые, — думал Пауль Пширер, поднимаясь к перевалу лесистых Карпатских гор. — Хотели превратить нас в убийц». Разумеется, он отказался. Как и многие другие. Судьям из военного трибунала пришлось набирать палачей из батальона полевой жандармерии. Тем было все равно — ведь это была их служба.
«Значит, отлыниваете, Пширер? И для этого мы готовили из вас снайпера? Подлец!» И майор напыжился, как павлин, выказывая Паулю полное свое презрение.
«Сделали снайпером! Очень мне это надо было… Винтовка дрожала у меня в руках. Я должен был стрелять в людей, которых согнали на окраину города, стрелять в присутствии других жителей. Никогда! Я не могу да и не хочу подчиняться такому приказу. Понимаете, не хочу!»
Последние слова он выкрикнул вслух. Товарищи встревожились.
— Померещилось тебе, что ли? — спросил один.
— Да нет, вспомнил, как при мне в Сербии расстреляли крестьян. Всех до единого. Мне было так худо тогда, даже тошнило. У моей матери всегда так, когда она волнуется…
Шахтер из Брюкса ободряюще похлопал его по плечу.
— И мне привелось кое-что видеть. Но ты, парень, держись. Я уже говорил тебе, и на нашей улице будет праздник.
На ночь они наконец расположились в тесных блиндажах, на позициях, которые им предстояло оборонять. Сменяемые подразделения не ожидали прибытия маршевой роты. Смену встретило лишь несколько немецких офицеров. Когда они узнали, что пополнение, кроме одного неблагонадежного, взятого прямо из крепости солдата, состоит сплошь из чехов и словаков, они предупредили офицеров маршевой роты:
— Будьте начеку! Здесь есть открытый проход, через него дезертируют пачками.
На этом участке фронта царило затишье. Товарищ Пауля, шахтер из Брюкса, и еще несколько его верных друзей стали думать, как им быть. Решили дожидаться весны. Весной сама погода будет им благоприятствовать.
Пауля все больше тянуло к этому рассудительному человеку. Вместе со ста двадцатью шахтерами, отказавшимися явиться на призывной пункт, его под стражей пригнали из Брюкса в Эгер. Сейчас он как одержимый думал только об одном — как покончить с войной, а заодно и с Габсбургами.
— Я тоже за немедленный мир. — На лбу Пширера обозначилась глубокая складка. Она всегда появлялась, когда он думал о чем-то серьезном. — Еще в Сербии я понял, что чаша терпения переполнилась. Только не видел выхода. Когда меня снова отозвали в штаб, я поверил в то, что вырвусь наконец. Не тут-то было. Мне дали отпуск. В штабе все-таки полегче. И в декабре я уже был дома, в Карловых Варах, у родителей. Но отец ничем не помог мне.
Шахтер только покашливал, он ждал окончания исповеди. Подчиняясь молчаливому приказу, Пауль продолжал:
— После поражения и страшных потерь в Сербии моральный дух армии упал. Вы сами все это знаете, удивляться тут нечему. Люди не понимали, во имя чего они должны умирать. А когда началось беспорядочное отступление, тут и выяснилось, кто трус и шкурник. Едва только штабные крысы в чинах оказывались в тылу, в безопасности — как начинали таскаться по кабакам. Тут уж поневоле прозреешь. Вот и я тоже…
Пауль помолчал минутку. Он хотел, чтобы его рассказ прозвучал шутливо, но вместо этого получилось только горькое признание.
— Из кадрового Эгерского полка, я думаю, по меньшей мере два батальона напялили на себя шапки-невидимки. Один за другим солдаты исчезали, будто испарялись, словом, разбегались по домам. Весь третий батальон лежал в лазарете. Почти все разбрелись кто куда. Полк в полном смысле слова рассыпался. Меня, к сожалению, жандармы застукали. Дурак этакий, я не заметил ошибки в отпускном билете и перепутал срок возвращения в часть. И вот… Третьего января тысяча девятьсот пятнадцатого года меня как дезертира судил военный трибунал. Это было четыре, нет, теперь уже пять недель назад. Меня приговорили к двум годам крепости за измену полковому знамени. Но ведь знамени больше не было. Вместе со знаменосцем оно лежит на дне Савы, неподалеку от Белграда. Измена! Да чему же я изменил, черт побери! Тем не менее в казематах Терезиенштадта военный трибунал пытался вправить мне мозги. Председательствовал мой толсторожий майор. Вправлять мозги — это был его конек. Он всем хотел вправлять мозги. Но ему не повезло…
Наконец Пауль развеселился. Он стал подбивать товарищей отправиться на порубку леса. Там, на свежем воздухе, он и доскажет свою историю.
Заготовка дров входила в ежедневную обязанность солдата. Как часто эта обязанность спасала их от холода! Ведь нужно было повалить дерево, распилить его, наколоть дров, подтащить их к блиндажу; вот теперь бы и потешить душу у раскаленной печки, но высшее начальство мешало этому. То пошлет их на пост, то в боевое охранение или с каким-нибудь донесением. Редко удавалось солдату воспользоваться плодами своего труда.
Вьюги и метели сменились ясными морозными днями. Как-то раз солдаты разложили на одном из защищенных склонов костер; покуривая, они болтали о всякой всячине, но вскоре все окружили Пауля и шахтера.
— Заседание закрыто, — прошипел сквозь зубы мистер Уитерспун.
И вот они трое сидят в пустом зале за столом, перед пепельницами, полными окурков.
— Что же вы намерены теперь делать с этими людьми? — спросил мистер Уитерспун.
Шварц, от жизнерадостности которого не осталось и следа, ничего не ответил. Он казался усталым и раздосадованным.
Кэндл стукнул по столу тяжелым кулаком.
— Может, вы станете утверждать, что я не предостерегал вас? — Его высокий скрипучий голос заставил Шварца вздрогнуть. — Я предупреждал вас — будьте осторожнее с вернувшимися оттуда. В каждом из них что-то засело. Это как бацилла! И притом очень заразной болезни!..
Перевод И. Бобковской.
Отто Готше ПАУЛЬ ПШИРЕР В ДНИ ОКТЯБРЯ
В конце января 1915 года ночью в кромешной тьме маршевая рота выступила из Эгера. Рота была укомплектована солдатами старших возрастов, и лишь механик Пауль Пширер был молод. Высокий и широкоплечий, он легче тащил на себе походную выкладку и винтовку, чем его товарищи. Но сердитое, упрямое выражение лица его говорило о том, что на фронт он идет не по доброй воле. В сопровождении полевой жандармерии рота двигалась на юго-запад, в направлении Пильзеня. В полях бесновался снежный буран. На жандармах были добротные, на овечьем меху, полушубки, на солдатах — легкие шинелишки. Жандармы взмокли от пота, солдаты мерзли, хоть мороз и подгонял их. Не останавливаясь на привал, они шли ночь напролет.
На рассвете колонна вышла к деревне рядом с маленькой железнодорожной станцией, где в ожидании стояла толпа женщин. Здесь, на этой станции, роту нагнал идущий из Эгера пассажирский поезд. С плачем бросились женщины к солдатам и, нарушив ряды, смешались с ними. Эти солдаты, их мужья, сыновья, братья, через Богемию и Моравию, по чешским и словацким селам, через Венгрию и Карпаты шли на русский фронт. Приказ на марш был секретным, и женщины, конечно, не знали, куда именно направляют роту. Не по своей воле пошли эти люди в армию, все они были вынуждены подчиниться приказу. Полевые жандармы, взяв оружие на изготовку, старались оттеснить женщин. Но женский плач стал еще отчаяннее, и строй распался. Сбежать, однако, никто не мог. Да и куда? Жандармы щелкали затворами винтовок. А кругом, куда ни глянь, сверкала снежная пелена, из-под которой торчали приземистые деревенские домишки. В толпе Пауль Пширер увидел мать. Бросившись к сыну, она прильнула к нему и затихла. Потом он услышал ее шепот:
— Пауль, отец говорит: перебегай, перебегай к русским! Слышишь, Пауль! Перебегай! Отец прав, с какой стати идти под пули…
Жандарм грубо ткнул ее стволом винтовки между лопаток. Пауль конвульсивно сжал свое ружье. Но стоящий рядом солдат, чешский шахтер из Брюкса, шепнул предостерегающе:
— Не сейчас. У нас нет боеприпасов. Мы пока безоружны. Только не горячись, помни, и у нас будет праздник.
Пауль Пширер сдержался. Обняв мать, он загородил ее от жандармов, за что получил несколько ударов прикладом в спину. Не сразу услышал он команду: «Становись!»
— Ста-новись! Стрелять будем! Приготовиться к маршу! — надрывались жандармы.
И колонна снова двинулась в путь. Какое-то время женщины семенили рядом. Но вот обессилела одна, другая, а там и все поотставали и с плачем махали вслед уходящим. Пауль Пширер тоже помахал матери, которая судорожно вцепилась в забор: очевидно, ей стало нехорошо. Он отвернулся и не оборачивался более. Резче обозначились у рта жесткие складки. В нем нарастала решимость бороться и выжить во что бы то ни стало. Перебежать — эта мысль не оставляла его.
Конечно, перебежать — это единственный выход. Но как, как это сделать? И что будет потом?
В Пильзене роту погрузили в товарные вагоны. Их везли через Будвейс к Прессбургу, который товарищи Пауля Пширера называли Братиславой, ибо это был их, чешский город. В наглухо закрытых, заледеневших товарных вагонах они ехали по Венгрии все дальше и дальше на восток, к русскому фронту. На какой-то станции их выгрузили. Марш начался снова. Они миновали Мункач и другие населенные пункты с непривычными, чужими для Пауля названиями, такими, что и не выговоришь.
У косогора стояли повозки с боеприпасами. Здесь солдатам раздали патроны и ручные гранаты. Рота приближалась к перевалу через Карпаты. Увязая по колено в снегу, солдаты поднимались все выше. И чем ближе был перевал, тем глубже становился снежный покров.
Те, кто постарше, изнемогали от усталости; то и дело один из солдат, выбившись из сил, отставал от колонны. Устраивали привалы под разлапистыми елями, потом снова строились и тянулись дальше. Пауль нес теперь уже три винтовки. Он тащил их вместо товарищей, которые не выдерживали форсированного марша.
Пауля одолевала мысль о том, как перейти фронт. «Вряд ли удастся, — думал он. — Да что там, просто безнадежно… Вот если б всю роту подбить…»
И тогда мысли его, преодолевая расстояние, возвращались к родному Драховицу, расположенному подле роскошных Карловых Вар. Драховиц — и перед глазами вставали отец, который работал печатником, мать — она стирала в Карловых Варах на богатых курортников, ибо четырнадцати гульденов жалованья отца не хватало, чтобы свести концы с концами.