— Лучше сыграй-ка нам что-нибудь, — приходит ему на выручку бабушка.
— Ах да, рождественскую песню, — шепчет Мале.
— Ну что ж, не возражаю, — говорит отец, отвечая на вопрошающий взгляд старшего сына. Пауль еще раз проверяет строй мандолины, и раздаются тремолирующие звуки рождественской песни «Тихая ночь». Все подпевают, только ему после испытанного унижения не до песен.
Но вот пение кончилось, и Линзер замечает:
— И очень правильно, что матросы этим молодчикам наконец показали зубы… Только вот не надо было для такого дела выбирать сочельник.
В половине одиннадцатого фрау Линзер говорит:
— А теперь нашей Мале пора идти; будь кавалером, Пауль, проводи ее хоть часть дороги. На улицах сейчас так темно, да и небезопасно.
Пауль надевает пальто и шапку и, спускаясь по лестнице со своей спутницей, освещает ступеньки карманным фонариком отца. Молодые люди шагают рядом по Кольбергерштрассе до Визенштрассе. Они проходят под окружной дорогой и сворачивают на широкую пустынную Панкштрассе. В сущности, говорит одна Мале.
— Ух, какой холод! — восклицает она, когда они выходят из дому.
— Вот темнотища, — добавляет Мале под мостом.
Проходя мимо Гильдебрандовской шоколадной фабрики, она говорит:
— Здесь ужасная глушь. А ты не боишься возвращаться один?
Пауль, до сих пор бурчавший только «гм», «гм», громко хохочет, он обижен.
— Я — и бояться? Кажется, вы тоже считаете меня еще ребенком?
— Почему? Оттого, что я спросила, не будет ли вам страшно?
— Потому что вы говорите мне «ты». Я же обращаюсь к вам на «вы».
— Ну так и вы называйте меня на «ты», — искренне хохочет девушка и виновато добавляет: — Вы за это на меня не обижайтесь; я ведь в Берлине совсем недавно. А дома мы все между собой на «ты».
Пауля вдруг точно подменили. Теперь и он становится разговорчивым… И с каким увлечением он говорит! Рассказывает об их «Клубе благородных следопытов», раньше они назывались «Благородными соколами», Пауль там секретарем. Сейчас, зимой, они никуда не ездят и чаще собираются вместе. Но весной опять пустятся в дорогу. С мандолинами, кострами и всем прочим! Это звучит очень увлекательно, и Мале внимательно слушает.
Когда они прощаются перед домом на Бадштрассе, он набирается храбрости и спрашивает ее, не согласится ли она как-нибудь встретиться с ним.
— Я еще не знаю, как все сложится на моей новой работе… а вы мне напишите.
— Кажется, мы решили говорить друг другу «ты»?
— Ну ладно, значит, напиши мне, Пауль.
Убейте Либкнехта!
Тогда у вас будет мир, работа и хлеб!
Солдаты-фронтовики».
— Вот морда, — невольно вырывается у солдата, он гневно сжимает кулаки.
Ведь, в конце концов, и он провел четыре года на фронте, был дважды ранен; но ему не показали этого призыва, подстрекающего к убийству из-за угла. Да и его составителям пришлось бы несладко. Вильгельм Кегель хоть и был членом союза металлистов, но до сих пор весьма мало интересовался вопросами политики. Однако к Карлу Либкнехту, солдату строительных частей, первым поднявшему свой голос за мир и взаимопонимание между народами и в результате угодившему на каторгу, Кегель испытывал с самого начала глубочайшее уважение.
Погруженный в свои мысли, фронтовик-инструментальщик Кегель уже дошел до туннеля городской электрички на Лизенштрассе и вдруг опять увидел человека в непромокаемом плаще. Будь ты дважды проклят, да он еще и хромой!
И какая шваль расклеивает здесь призывы к убийству от имени фронтовиков!
Одним прыжком Кегель настигает негодяя и хватает за воротник. Он трясет его так, что тот роняет скрытый под плащом сверток с плакатами и ведерко из-под повидла, наполненное клейстером.
— Подожди, собака, я покажу тебе, как от имени фронтовиков заниматься подстрекательством к убийству, да еще в сочельник, я тебя отучу… — Кистью с клейстером он бьет негодяя справа и слева по лицу, а оно еще не старое, и безобразным его делает не только страх.
Тот старается заслониться от ударов, подняв локти, и визжит:
— Отпустите меня, я никогда больше не буду!
В этот вечер на Акерштрассе еще безлюднее, чем обычно, все же на крик собирается несколько человек.
— А что он сделал? — справляется высокий молодой парень, у которого под мышкой вместо рождественской елки зажата маленькая сосенка.
— Вот, прочтите-ка… — говорит работница, подобравшая один из плакатов. И затем сама читает вслух срывающимся от негодования голосом текст плаката.
— Ясно. Поджигатели войны опять заработали!
— Они же сегодня утром обстреляли манеж.
— Да, это называется «на земле мир»! Самое лучшее — сразу его и прикончить, подлого хитрюгу!
Так наперебой кричат люди. С десяток сжатых кулаков швыряют и толкают парня, и он, как тюк, мотается из стороны в сторону.
— Дайте ему хоть подарок с елки! — кричит какой-то железнодорожник, подхвативший ведро. И затем нахлобучивает его на голову подстрекателя, так что клей брызжет на собравшихся.
Все отскакивают, бранятся и хохочут. Этой минутой и воспользовался избитый. Он сорвал с головы ведро и с такой быстротой, которой нельзя было ожидать при его хромоте, помчался прочь.
— Пусть его бежит, с него для праздника хватит… — С этими словами, которые он едва в силах выговорить от смеха, Кегель, схватив за стволик сосенку, удерживает молодого человека, рвущегося вслед за хромым. При этом свет газового фонаря падает на их лица.
Оба узнают друг друга.