И затем, в самый разгар моих усилий комната, в которой я сидел, стала абсолютно черной. Черной, я говорю — не просто темной!
Это не обрушилось внезапно. Честно говоря, я не знаю, как это произошло. Я был поглощен своим отчетом и не сразу осознал, что комната больше не была наполнена теплом солнечного света. Как будто большое черное облако медленно закрыло солнце. Это было мое первое впечатление.
Я встал и наощупь растеряно подошел к окну. Снаружи площадь тонула в смольной черноте; и пока я наблюдал, замерший неподвижно и в полном изумлении, она стала полной пустотой. Я ничего не видел, даже очертания Первой Унитарной Церкви и башни. Я помню, какое глубокое впечатление произвел на меня этот факт, потому что даже в самые темные из черных ночей башня неизбежно нависала над линией неба как страж, одна тень над другой. Теперь не было тени. Там ничего не было!
Ошеломленный и испуганный, я перешел через комнату к столу и зажег лампу. В ее слабом сиянии я смог разглядеть циферблат часов на камине. Сейчас было одиннадцать часов утра.
Когда я отвернулся, одна лишь мысль овладела мной, исключая все остальное. Эта сверхъестественная тьма была ужасной вещью, конечно, она возникла совершенно без объяснимых причин, но опасность, которая лежала во тьме, была тем, что подстегнуло меня. Я должен отправиться к Педерсену, а так же к Вернону и предупредить их. В этой порочной темноте, вызванной каким-то неземным явлением, они были вдвойне в опасности. Кто бы ни написал эти записки, угрожая нам уничтожением, он, несомненно, воспользуется преимуществом мрака и подкрадется к нам, как тень.
Тень! Эта мысль была пародией на юмор. Когда я натянул пальто и распахнул дверь моей комнаты, свет лампы на моем столе отбрасывал расплывчатые бесформенные фигуры на стены позади меня. Свет тух у меня за спиной, как будто чьи-то руки опускали непроницаемый колпак над его фитилем. Когда я нащупал перила лестницы, тьма восторжествовала. С мрачной важностью она охватила и окружила меня.
Как я нашел дом Педерсена — как мне удалось пройти через площадь — я не знаю. На каждом шагу я чувствовал приглушенные взволнованные голоса: голоса, наполненные страхом и ужасом. Фигуры скользили мимо меня. Время от времени, я слепо натыкался на кого-нибудь, и меня тут же отталкивали в сторону. Я слышал крики — женские крики — словно раздающиеся из ниоткуда. Однажды я услышал нечто похожее на визг у моих ног, а затем звериное рычание от двух тел, сражающихся в канаве.
В течение, возможно, получаса я спешно продвигался вперед, находя путь лишь инстинктивно, потому что ходил этим же самым путем много раз прежде. Когда я шел, я услышал, как башенные часы пробили полчаса почти прямо надо мной; и все же я ничего не видел — даже очертания зданий, на которые натыкался. Голоса — фигуры — проносились мимо меня, наталкиваясь друг на друга, наталкиваясь на меня, хватаясь за меня, ругаясь, крича — больше ничего не было.
Я откуда-то знал, что под прикрытием черноты совершались убийства, да и сама чернота была убийством. Это был не обычный мрак; он был живой с тонким, слабым, почти неслышным ноющим звуком, который, казалось, исходил из самых его недр. Это была живая, вязкая вещь или миллион живых существ — волна скользящего, давящего вниз испарения, совершенно мерзкого и злого. В нем таились аллейные крысы, злорадствуя по поводу своей возможности грабежа. Я не раз слышал крики жуткого ужаса, настолько близкие, что я мог протянуть руку и коснуться женщин, которые их издавали; и они обрывались, когда невидимые грязные лапы ложились на губы несчастных жертв.
И вот я добрался до дома Педерсена. Я упал, поднимаясь по ступенькам; и, к моему удивлению, дверь широко распахнулась от легкого толчка. Механически я вошел в холл. Ни единого звука не раздавалось в большом здании надо мной. Не было света, не горела ни одна лампа.
Я заговорил вслух, выкрикивая имя моего друга. Пустые комнаты откликались только эхом моего собственного голоса. А потом — я говорю это, не пытаясь быть драматичным — меня охватил невыразимый страх.
Несколько мгновений я стоял в коридоре, не зная, следует ли мне повернуться и бежать или идти дальше. Живая тьма была в моих глазах, в моем горле, вибрирующая от высокого жужжащего звука и отвратительная от зловонного запаха разложения. Она была здесь, в коридоре дома Педерсена, в тысячу раз страшнее, чем на улице. Она преследовала меня.
Тогда я нашел в себе фальшивое мужество. Решив отыскать своего друга или хотя бы узнать, куда он ушел, я двинулся крадучись вперед. Я сказал «крадучись» — это было скорее ползком, не более того. С обеими руками, выставленными вперед, словно защитный барьер, я медленно шел по коридору. Каким-то образом в темноте я обнаружил дверь библиотеки Педерсена, комнату, где он провел большую часть своего времени. И эта дверь тоже была открыта. Никогда за все годы, что я знал Педерсена, он не уходил и не оставлял дверь своего самого частного святилища открытой.
Здесь я чиркнул спичкой. Сера брызнула искрами и внезапно вспыхнула; и я отшатнулся от порога с булькающим криком. Я видел эту сцену только мгновение; тем не менее, когда я пишу этот рассказ три недели спустя, он все еще яркий и страшный. Передо мной лежала узкая книжная комната с одним столом. Огромное резное кресло стояло у стола; и в этом кресле, глядя прямо на меня, сидел Педерсен.
Когда я говорю, что лицо человека было маской невыразимого ужаса, я имею в виду именно это. Я уже видел мучения раньше там, где мучения — это обычное дело. Я имел дело с раздавленными, сломанными телами на операционном столе; я видел, как мужчины и женщины умирали медленной смертью, когда более милосердной была бы пуля. Но лицо Педерсена, когда я смотрел на него в тот момент, было отражением невероятной агонии. Глаза его были выпучены и похожи на кусочки древесного угля; язык был черным, раздутым, вывалившимся ужасом. И тело ниже не было телом, а бесформенной кровавой массой, насмешливо опирающейся на спинку кресла.
Я не зажег другую спичку. Почему я не повернулся и не бросился прочь, я не знаю. Возможно, именно верность подтолкнула меня к моему другу; возможно, было что-то еще, что лучше всего оставить без объяснения. Я знаю, что шагнул вперед и встал перед ним, и я почувствовал вонь, которая не могла исходить от изуродованного тела. Вся комната казалась была переполнена ею — этим отвратительным запахом мерзкой гнили, странным образом напоминавшей запах кислого молока. Он окружал мертвое тело, как злокачественное присутствие, как дыхание какого-то злокачественного присутствия, которое здесь побывало.
Именно эта мерзость, больше чем что-либо на свете, толкнула меня и заставила осознать, где нахожусь. Боже мой, я стоял здесь как слепой, застывший от ужаса, в то время как другой из моих друзей был в опасности! Если убийца нашел одну жертву, он отправился на поиски второй. Он направится в комнаты Вернона или, возможно, в мои. Куда бы он ни пошел, я должен добраться туда первым!
Я вышел из комнаты и далее по коридору к двери. Когда я вышел на улицу в полной темноте, я впервые понял, что мне холодно, ужасно холодно. Как будто все искры тепла и излучения исчезли. Тротуар был как лед. Сам воздух, которым я дышал, казалось, проникал в мои легкие, терзая их словно иголки.
Я должен был узнать тогда, что же случилось. Эта комбинация тьмы и холода, появившаяся так скоро после угроз уничтожения от Антона Серхио, должна была мгновенно привести меня к решению. Но это было не так. В тот момент я мог думать только об одном — я должен добраться до Вернона немедленно, без задержки. Ужас моей собственной ситуации во время этого безумия был второстепенной вещью. Я едва слышал крики и вопли, которые эхом доносились до меня, когда я торопливо направился сквозь завесу мрака. Я едва чувствовал выныривающие словно из пустоты передо мной фигуры. Я должен добраться до Вернона! До Вернона!
Его комнаты были на расстоянии полумили, снова через площадь. Я шел быстро, так быстро, насколько мог осмелиться. Не было никаких огней, чтобы вести меня. Если бы они были — если бы фонарщики выбрались из своих нор и породили своим умением дружественные пятна желтого света в темноте — я был бы менее испуган. Конечно, уличных фонарей было не много. Просто мерцающие ореолы неуверенного света через редкие интервалы. Но они дали бы мне возможность увидеть затененные контуры моего окружения. Они были бы маяками для меня, и, двигаясь от одного к другому, я мог бы найти дорогу через площадь и дойти до той туманной улицы, где находились комнаты моего друга гораздо быстрее.
Тем не менее, я знал, даже когда проклинал эту завесу, что те же уличные фонари ничем бы не помогли мне. Боже мой, если эта адская тьма погасила солнечный свет, как мог над ней возобладать искусственный огонь газовых ламп? Даже та ничтожная спичка, которую я зажег в библиотеке Педерсена — даже она была погашена. Погашена, я говорю! Он не сгорела сама; она была уничтожена, задушена, задавлена этой мерзкой и чудовищной тьмой, которая была живым, дышащим, воющим существом!
Боже, как я желал света! Если бы, когда я приблизился, из верхнего окна комнат Вернона было видно хотя бы слабое свечение, я бы закричал от радости. Но не было видно ни единой искорки; там ничего не было. Я поднялся спотыкаясь по ступеням, и нижняя дверь, как и дверь дома Педерсена, широко распахнулась передо мной. Я бросился в холл, выкрикивая имя моего друга. И снова не дождался никакого ответа. Я не слышал ни единого звука, когда поднимался по винтовой лестнице. Дверь на верхней площадке тоже была приоткрыта. Я помню, как пробирался вдоль стены и наткнулся на нее, и был почти благодарен за ее присутствие. Здесь наконец-то было что-то вменяемое и твердое; здесь было знакомое окружение, хотя и без света и наполненное безмолвием. Вернон должен быть внутри, и я мог бы закончить свое ужасное преследование теней. Вернон был уравновешенным, крутым парнем, грубым и безразличным к опасности. Он посмеялся бы над моими страхами и нашел объяснение ужасной темноте и холоду, обрушившимся на нас.
Это пришло ко мне минуту назад. Вернон, Педерсен и я — что мы трое делали вместе в какое-либо время? И тогда я понял всю правду. Именно мы трое осудили Кармен Веду в приюте для безумных меньше месяца назад. Дело было передано нам для рассмотрения и отдельно проанализировано каждым из нас. Мы обнаружили, что девушка полностью сумасшедшая, и порекомендовали ее ограничить.
Но эти записки об убийстве — кто мог их послать? Я сам тщательно изучил историю девочки и обнаружил, что у нее нет родственников. Возможно, если бы у нее был кто-то, кто позаботился бы о ней, мы бы приняли менее суровое решение, но у нее не было даже друзей, она была нищей, совершенно одна. Хорошенькая девушка, которой чуть больше двадцати; но молодость и красота не защита от неуравновешенного ума. Педерсен, в частности, утверждал, что о ней лучше позаботятся в учреждении, чем если ей позволить бродить по улицам в ее состоянии.
И вот, по рекомендации нас троих (закон требует больше, чем одно свидетельство в таком случае), девушку упрятали в клинику. И тогда я наткнулся на решение — если это было решение — наших загадочных угроз. Что будет дальше, я не знаю, но я спешу познакомить Педерсена и Вернона с моим открытием. Лучше сразу предупредить их об опасности. Отведенные двадцать четыре часа скоро истекут. Все, что должно быть сделано, должно быть сделано сразу. Сейчас утро и дневной свет льет в окно, и я предполагаю, что мы находимся в достаточной безопасности до наступления темноты. Когда наступит тьма, я намерен остаться в своих комнатах и быть готовым к…
* * *
Прошло уже три недели с тех пор, как я написал эту последнюю прерванную строку данного рассказа… Когда я в то время работал над рукописью, я сидел за столом у окна, чтобы дневной свет падал на меня.
И затем, в самый разгар моих усилий комната, в которой я сидел, стала абсолютно черной. Черной, я говорю — не просто темной!
Это не обрушилось внезапно. Честно говоря, я не знаю, как это произошло. Я был поглощен своим отчетом и не сразу осознал, что комната больше не была наполнена теплом солнечного света. Как будто большое черное облако медленно закрыло солнце. Это было мое первое впечатление.
Я встал и наощупь растеряно подошел к окну. Снаружи площадь тонула в смольной черноте; и пока я наблюдал, замерший неподвижно и в полном изумлении, она стала полной пустотой. Я ничего не видел, даже очертания Первой Унитарной Церкви и башни. Я помню, какое глубокое впечатление произвел на меня этот факт, потому что даже в самые темные из черных ночей башня неизбежно нависала над линией неба как страж, одна тень над другой. Теперь не было тени. Там ничего не было!
Ошеломленный и испуганный, я перешел через комнату к столу и зажег лампу. В ее слабом сиянии я смог разглядеть циферблат часов на камине. Сейчас было одиннадцать часов утра.
Когда я отвернулся, одна лишь мысль овладела мной, исключая все остальное. Эта сверхъестественная тьма была ужасной вещью, конечно, она возникла совершенно без объяснимых причин, но опасность, которая лежала во тьме, была тем, что подстегнуло меня. Я должен отправиться к Педерсену, а так же к Вернону и предупредить их. В этой порочной темноте, вызванной каким-то неземным явлением, они были вдвойне в опасности. Кто бы ни написал эти записки, угрожая нам уничтожением, он, несомненно, воспользуется преимуществом мрака и подкрадется к нам, как тень.
Тень! Эта мысль была пародией на юмор. Когда я натянул пальто и распахнул дверь моей комнаты, свет лампы на моем столе отбрасывал расплывчатые бесформенные фигуры на стены позади меня. Свет тух у меня за спиной, как будто чьи-то руки опускали непроницаемый колпак над его фитилем. Когда я нащупал перила лестницы, тьма восторжествовала. С мрачной важностью она охватила и окружила меня.
Как я нашел дом Педерсена — как мне удалось пройти через площадь — я не знаю. На каждом шагу я чувствовал приглушенные взволнованные голоса: голоса, наполненные страхом и ужасом. Фигуры скользили мимо меня. Время от времени, я слепо натыкался на кого-нибудь, и меня тут же отталкивали в сторону. Я слышал крики — женские крики — словно раздающиеся из ниоткуда. Однажды я услышал нечто похожее на визг у моих ног, а затем звериное рычание от двух тел, сражающихся в канаве.
В течение, возможно, получаса я спешно продвигался вперед, находя путь лишь инстинктивно, потому что ходил этим же самым путем много раз прежде. Когда я шел, я услышал, как башенные часы пробили полчаса почти прямо надо мной; и все же я ничего не видел — даже очертания зданий, на которые натыкался. Голоса — фигуры — проносились мимо меня, наталкиваясь друг на друга, наталкиваясь на меня, хватаясь за меня, ругаясь, крича — больше ничего не было.
Я откуда-то знал, что под прикрытием черноты совершались убийства, да и сама чернота была убийством. Это был не обычный мрак; он был живой с тонким, слабым, почти неслышным ноющим звуком, который, казалось, исходил из самых его недр. Это была живая, вязкая вещь или миллион живых существ — волна скользящего, давящего вниз испарения, совершенно мерзкого и злого. В нем таились аллейные крысы, злорадствуя по поводу своей возможности грабежа. Я не раз слышал крики жуткого ужаса, настолько близкие, что я мог протянуть руку и коснуться женщин, которые их издавали; и они обрывались, когда невидимые грязные лапы ложились на губы несчастных жертв.
И вот я добрался до дома Педерсена. Я упал, поднимаясь по ступенькам; и, к моему удивлению, дверь широко распахнулась от легкого толчка. Механически я вошел в холл. Ни единого звука не раздавалось в большом здании надо мной. Не было света, не горела ни одна лампа.
Я заговорил вслух, выкрикивая имя моего друга. Пустые комнаты откликались только эхом моего собственного голоса. А потом — я говорю это, не пытаясь быть драматичным — меня охватил невыразимый страх.
Несколько мгновений я стоял в коридоре, не зная, следует ли мне повернуться и бежать или идти дальше. Живая тьма была в моих глазах, в моем горле, вибрирующая от высокого жужжащего звука и отвратительная от зловонного запаха разложения. Она была здесь, в коридоре дома Педерсена, в тысячу раз страшнее, чем на улице. Она преследовала меня.
Тогда я нашел в себе фальшивое мужество. Решив отыскать своего друга или хотя бы узнать, куда он ушел, я двинулся крадучись вперед. Я сказал «крадучись» — это было скорее ползком, не более того. С обеими руками, выставленными вперед, словно защитный барьер, я медленно шел по коридору. Каким-то образом в темноте я обнаружил дверь библиотеки Педерсена, комнату, где он провел большую часть своего времени. И эта дверь тоже была открыта. Никогда за все годы, что я знал Педерсена, он не уходил и не оставлял дверь своего самого частного святилища открытой.
Здесь я чиркнул спичкой. Сера брызнула искрами и внезапно вспыхнула; и я отшатнулся от порога с булькающим криком. Я видел эту сцену только мгновение; тем не менее, когда я пишу этот рассказ три недели спустя, он все еще яркий и страшный. Передо мной лежала узкая книжная комната с одним столом. Огромное резное кресло стояло у стола; и в этом кресле, глядя прямо на меня, сидел Педерсен.
Когда я говорю, что лицо человека было маской невыразимого ужаса, я имею в виду именно это. Я уже видел мучения раньше там, где мучения — это обычное дело. Я имел дело с раздавленными, сломанными телами на операционном столе; я видел, как мужчины и женщины умирали медленной смертью, когда более милосердной была бы пуля. Но лицо Педерсена, когда я смотрел на него в тот момент, было отражением невероятной агонии. Глаза его были выпучены и похожи на кусочки древесного угля; язык был черным, раздутым, вывалившимся ужасом. И тело ниже не было телом, а бесформенной кровавой массой, насмешливо опирающейся на спинку кресла.
Я не зажег другую спичку. Почему я не повернулся и не бросился прочь, я не знаю. Возможно, именно верность подтолкнула меня к моему другу; возможно, было что-то еще, что лучше всего оставить без объяснения. Я знаю, что шагнул вперед и встал перед ним, и я почувствовал вонь, которая не могла исходить от изуродованного тела. Вся комната казалась была переполнена ею — этим отвратительным запахом мерзкой гнили, странным образом напоминавшей запах кислого молока. Он окружал мертвое тело, как злокачественное присутствие, как дыхание какого-то злокачественного присутствия, которое здесь побывало.
Именно эта мерзость, больше чем что-либо на свете, толкнула меня и заставила осознать, где нахожусь. Боже мой, я стоял здесь как слепой, застывший от ужаса, в то время как другой из моих друзей был в опасности! Если убийца нашел одну жертву, он отправился на поиски второй. Он направится в комнаты Вернона или, возможно, в мои. Куда бы он ни пошел, я должен добраться туда первым!