Так и представилось, как Витёк скажет: «Ну, это, чисто брехня. Чё-то ты дерзкий стал, Ромаха. Может, чё попутал и в Конобеевке зависал, а теперь за базар ответить не можешь?»
Студенту стало смешно: «Надо же, домой хочется, на душе кошки скребутся, нет бы вспомнить мамку с папкой, а я это чудо природы... Хотя, сейчас и Витька был бы милее местных диких качков».
Дикие качки тяготились бездействием. Одиссею не раз пришлось призывать их к порядку и тишине. Наконец, кто-то, не скрывая радости, громко прошептал:
— Идут!
Снаружи послышались голоса, какие-то люди обошли коня кругом.
— Двое, мужчины, — тихо сказал Диомед.
Визитёры спорили:
— Давай подожжём, Сир!
— Опомнись, Лид! Хозяин велел посмотреть, что это.
— Ну и что это?
— Ну, ослик...
— Ослик?! Да я ему башку проломлю! — ревнивым шёпотом пообещал Эпей.
— Сам ты ослик, Сир. Это куча кизила. И её можно поджечь, — донёсся голос снаружи.
— Сам ты куча, Лид. Только не кизила. Вляпался я в тебя, спасибо судьбе, теперь мучаюсь. Во, это конь.
— Д-деревня, — прокомментировал Эпей.
— Это такой же конь, как я Афродита, — не унимался Лид, и Ромашкин услышал глухое рычание буйного автора статуи. — Зато огня будет — до самых небес!
— Больной ты человек. Пойдём к хозяину, расскажем. Слава богам, уплыли проклятые...
Спорщики удалились, их голоса постепенно исчезли, чтобы больше никогда не возникнуть в жизни Аполлона.
Через довольно продолжительное время, за которое парень успел вспомнить половину занятного, что с ним когда-либо приключалось дома, раздался дробный топот копыт и бряцанье колесниц. К коню прибыли бравые троянские воины.
— Радуйся, Илион! Данайцы позорно бежали! — раздался мощный голос. — Но что за хреновину они забыли взять, спешащие трусы?
В бок статуи постучали. Греки прижали оружие, чтобы не звякало, и стоически перенесли оскорбительные речи.
— Я лично доложу Приаму. Ждите здесь! Гиппобот за старшего!
Студенту стало смешно: «Надо же, домой хочется, на душе кошки скребутся, нет бы вспомнить мамку с папкой, а я это чудо природы... Хотя, сейчас и Витька был бы милее местных диких качков».
Дикие качки тяготились бездействием. Одиссею не раз пришлось призывать их к порядку и тишине. Наконец, кто-то, не скрывая радости, громко прошептал:
— Идут!
Снаружи послышались голоса, какие-то люди обошли коня кругом.
— Двое, мужчины, — тихо сказал Диомед.
Визитёры спорили:
— Давай подожжём, Сир!
— Опомнись, Лид! Хозяин велел посмотреть, что это.
— Ну и что это?
— Ну, ослик...
— Ослик?! Да я ему башку проломлю! — ревнивым шёпотом пообещал Эпей.
— Сам ты ослик, Сир. Это куча кизила. И её можно поджечь, — донёсся голос снаружи.
— Сам ты куча, Лид. Только не кизила. Вляпался я в тебя, спасибо судьбе, теперь мучаюсь. Во, это конь.
— Д-деревня, — прокомментировал Эпей.
— Это такой же конь, как я Афродита, — не унимался Лид, и Ромашкин услышал глухое рычание буйного автора статуи. — Зато огня будет — до самых небес!
— Больной ты человек. Пойдём к хозяину, расскажем. Слава богам, уплыли проклятые...
Спорщики удалились, их голоса постепенно исчезли, чтобы больше никогда не возникнуть в жизни Аполлона.
Через довольно продолжительное время, за которое парень успел вспомнить половину занятного, что с ним когда-либо приключалось дома, раздался дробный топот копыт и бряцанье колесниц. К коню прибыли бравые троянские воины.
— Радуйся, Илион! Данайцы позорно бежали! — раздался мощный голос. — Но что за хреновину они забыли взять, спешащие трусы?
В бок статуи постучали. Греки прижали оружие, чтобы не звякало, и стоически перенесли оскорбительные речи.
— Я лично доложу Приаму. Ждите здесь! Гиппобот за старшего!
Ромашкин снова поймал себя на мысли: неведомый ему Гиппобот, если только ничего не случится, так и останется одним из сотен имён, которые он слышал в этом дурацком мире, но так и не узнал, каков же он, Гиппобот.