— Клянусь, я был бы счастлив рассказать вам больше, Уилл. Но не могу.
Уилл уже понял, что непосредственная опасность, похоже, миновала. И он уловил в голосе ребе новые нотки. В нем уже не было угрозы. Скорее печаль и даже сочувствие. Сочувствие?.. Уилл слышал в его голосе явные нотки сочувствия и отказывался этому верить. Ребе показал себя палачом. Безжалостным и непреклонным. Может, это проявление так называемого стокгольмского синдрома — странной привязанности, которую заложники в какой-то момент начинают испытывать к тем, кто держит их на мушке? Да-да, не иначе… Сначала смуглый израильтянин, собиравшийся его утопить, показался Уиллу добрым поводырем. Теперь вот этот инквизитор, к которому он уже почти не испытывает ненависти… Очевидно, это была спонтанная реакция организма на только что перенесенный стресс. Это надо же… Он испытывал чуть ли не благодарность к ребе за то, что тот прекратил пытки…
Уилл решил не доверять своим чувствам и все же против желания отметил искреннюю печаль и сочувствие в голосе ребе.
— Скажите только то, что я имею право знать. Каково самочувствие моей жены? Она… жива?
Последнее слово далось ему с невероятным трудом. Он еле выдавил его из себя.
— Да, вы имеете право знать это, Уилл. Она жива, и с ней ничего не случится, если вы не будете совершать опрометчивых поступков. В особенности, если вы не решите подключить к расследованию полицию. Это будет роковой ошибкой с вашей стороны. После этого я уже ни за что поручиться не смогу.
— Объясните, чего вы хотели добиться этим похищением. Что она вам сделала? Почему вы ее не отпускаете?
Уилл презирал себя за то, что в его тоне слышалась явная мольба.
— Она не сделала нам ничего дурного, но мы не можем ее отпустить. Мне очень жаль, что я не могу объяснить вам все так, чтобы вы поняли. Я знаю, как мучительно неведение, но я не вправе… избавить вас от него.
Кровь внезапно прилила к лицу Уилла, вены на его шее вздулись.
— Вы знаете?! Нет, вы ни черта не знаете! У вас не похищали жену! Вам не завязывали глаза, и вас не топили в вонючей луже! Вам не угрожали смертью и не заламывали руки к затылку! Поэтому не смейте говорить мне, что вы все знаете и все понимаете! Не смейте!
Цви Йегуда и Моше Менахем даже подались назад, пораженные столь внезапной вспышкой ярости Уилла. Но это им она показалась внезапной. На самом деле ярость зародилась в его сердце в тот момент, когда он прочитал первое сообщение от похитителей. Она уже клокотала внутри его, когда он добрался до Краун-Хайтса. Сейчас же просто выплеснулась наружу.
— Вы сами сказали, что пришло время поговорить по душам! Вот и ответьте мне на простой вопрос: что здесь вообще происходит?!
Уилла уже выпустил пар.
— Я не могу вам ответить. — Голос ребе был все так же спокоен. — Скажу лишь, что это находится за пределами вашего понимания.
— Не смешите меня. Бет — обычный человек. Врач. Ее профессия — разговаривать с молчунами и вправлять мозги девчонкам, которые истязают себя голоданием. Что такого может быть связано с моей женой, что находилось бы за пределами моего понимания? Знаете что я вам скажу, уважаемый? Вы лжете!
— Я говорю правду. Судьба вашей жены зависит от того, что неизмеримо важнее ее жизни. И вашей. И моей, кстати, тоже. Это очень… древняя история. Никто и предположить не мог, что она оживет теперь и примет такой оборот. Никто! Это не было записано ни в одном из наших священных текстов. Во всяком случае, в тех, которые есть в нашем распоряжении. Мы не знали, чем встретить это… как к этому подготовиться. Но мы не оставляем попыток найти ответы, которые нам помогут, Уилл.
Уилл не понимал, что ему пытался втолковать этот мрачный человек. В какой-то момент он даже подумал, что очутился в эпицентре массового помешательства. В пользу этой догадки, кстати, говорило совершенно невменяемое поведение хасидов в синагоге, которое ему довелось наблюдать своими глазами. Кстати, сколько прошло времени? Час, два?..
Разве могут нормальные люди всерьез обожествлять человека, живущего среди них? Считать его мессией? Такие случаи описаны в истории. Это классический пример коллективного безумия. И главный безумец — этот самодеятельный божок!
— Где я оказался? В сумасшедшем доме?
— Ценю ваш юмор. Повторюсь: говорить о том, о чем вы хотите говорить, мы не будем. Ставки слишком высоки. Нам необходимо срочно исправить ситуацию, мистер Монро. Для вас это означает, что ждать и терпеть придется недолго. Какой сегодня день? Шаббат шува? У нас всего четыре дня в запасе. Я не могу рисковать.
— О каких ставках вы говорите?
— Сними с него повязку и отпусти его руки. Мы возвращаемся в бет хамидраш, — вдруг услышал он голос ребе.
Уилл насторожился и заранее испугался. Что это, очередная ловушка? Последний вздох перед казнью? Или… или надежда на спасение? Зачем снимать с него повязку?..
…Мокрая тряпка, которую он уже воспринимал почти как часть собственной кожи, вдруг упала с глаз. Уилл инстинктивно заморгал и только после этого огляделся. Он находился в маленьком, огороженном высоким забором дворике. Это было нечто вроде открытого сарая, в которых фермеры хранят конскую упряжь и сельскохозяйственные инструменты. Через дырку в заборе у самой земли выглядывали трубы, прямо под ногами сверкала вода. Похоже, этот дворик использовался для стока дождевой воды с территории, которая находилась за забором.
Уилла подтолкнули и дали знак идти к видневшейся в углу двери. Они оказались в узком коридоре, но что-то подсказывало Уиллу, что сюда он попал впервые. Здесь было совсем тихо. Впрочем, обстановка напоминала ту, которую он видел в школьном классе: книжные шкафы, парты, скамьи… Они прошли несколько таких комнате распахнутыми настежь дверями и наконец заглянули в одну из них. Рыжий Моше Менахем и смуглый израильтянин вновь встали рядом с ним.
— Усадите его, дайте ему полотенце и сухую рубашку.
Голос ребе по-прежнему доносился из-за спины Уилла.
Повязки на глазах у него не было, но показываться на глаза своей жертве ребе явно не торопился.
— Итак, начнем сначала…
Уилл весь подобрался.
— Добро пожаловать в Краун-Хайтс, мистер Монро. Вы, очевидно, хотели поговорить с нами по душам. Что ж, давайте поговорим.
ГЛАВА 18
Пятница, 19:40, Рио-де-Жанейро, Бразилия
Неделя выдалась трудная. Луиш Таварес чувствовал, как все сильнее болят ноги. Но он не мог позволить себе вернуться. Надо было подняться выше. Там были люди, к которым он шел.
Все-таки и им перепало немного денег. Хорошо. Улочка, всегда больше походившая на топкую трясину, чем на пешеходную тропу, теперь отливала агатом свежеуложенного асфальта. В убогой хижине, лишенной дверей, детишки сгрудились у маленького телевизора с настоящей антенной. Луиш улыбнулся: все-таки не зря он обивал пороги больших кабинетов. Еще месяц назад никому из здешних жителей и во сне не могло присниться электричество. Однако же вот оно — провели-таки… Хотя, может быть, в этом и нет его заслуги. Просто людям наконец подкинули деньжат, они сбросились и наняли в складчину «подпольного электрика».
Луиш поджал губы. Он, чье призвание было проповедовать законопослушание и отвращение к любым формам воровства, невольно симпатизировал этим «подпольщикам», которые пусть и за мзду, но все же приносили в нищие фавелы минимальные блага цивилизации, без которых здесь жили бы как в доколумбову эпоху. Они воровали у государства электричество, асфальтовые катки, школьные парты и письменные принадлежности… Могли он осуждать их за нарушения закона? Какой пастырь осудит свою паству зато, что она просто хочет выжить в этом жестоком мире, где у одних есть все, а у других — ничего…
Последние десять минут он отчаянно боролся с желанием присесть на пригорке и отдохнуть. Нельзя. Вчера вечером он настолько выбился из сил, что проспал почти до полудня. И до сих пор не мог простить себе этого. Сколько всего он успел бы сделать в утренние часы… Скольким людям успел бы помочь… Тем более что недостатка нуждающихся в фавелах никогда не наблюдалось. Здешняя нищета до сих пор приводила его, привычного ко всему, в ужас. Казалось, с ней ничто не способно справиться. Она была подобна приливной волне, в секунду смывавшей с песчаного пляжа все камни.
Кряхтя и оступаясь, он продолжал карабкаться вверх. Ничего-ничего, немного осталось. Зато сверху ему откроется фантастический вид на город и океан. Он любил вот такими вечерами любоваться окрестностями с высоты холма. И неизменно взгляд его приковывала главная достопримечательность Рио — гигантская статуя Иисуса с раскинутыми руками, будто стремящимися обнять город, защитить его ото всех бед…
Чем выше он поднимался, тем быстрее окружающая его обстановка менялась в худшую сторону. У подножия холма люди жили в домах, которые выглядели именно как дома — со стенами, застекленными окнами, дверьми. Во многих действовал водопровод, в каждый второй был проведен телефон, в каждом третьем имелся телевизор. Ярусом выше жилища выглядели уже гораздо безрадостнее. А сейчас он поднялся туда, где почти ничто не напоминало о том, что он находится в одном из крупнейших мегаполисов мира. Это были даже не лачуги, а какие-то странные приспособления для ночевок. Ни окон, ни дверей, только дыры, через которые нищие обитатели входили и выходили из своих жилищ. Эти «дома» жались один к другому и все вместе напоминали уродливый коралловый нарост, покореженные медведем пчелиные соты, сооруженный пьяным карточный домик… но никак не жилой квартал.
Луиш Таварес приехал сюда двадцать семь лет назад. Сразу по окончании духовной семинарии. Это было нечто вроде «распределения». Молодому священнику необходимо в начале своего пути увидеть мир своими глазами и в первую очередь окормить тех, кто прозябает в нем и, возможно, больше остальных нуждается в помощи и духовном утешении. Но мало кто из служителей церкви посвящал этому всю свою жизнь. Луиш был как раз из этих немногих. Однажды столкнувшись с нищетой, он уже не мог забыть о ней, выбросить ее из головы. Он боролся с ней изо всех сил, хоть и знал, что все его многолетние усилия — лишь капля в море. Здешняя бедность была подобна сорняку. Если вырвать его сегодня, он все равно вырастет завтра. Но если не вырвать, он разрастется так, что убьет жизнь окончательно.
Не раз Луиш впадал в отчаяние, не раз у него опускались руки. Но всегда, переборов себя, он принимался за дело с удвоенной энергией. Нет, это был вовсе не сизифов труд. В лачугах на вершине этого холма ютилось около десяти тысяч человек, каждый из которых был создан по образу и подобию Божьему и имел право на кусок хлеба днем и кров ночью. Даже если несколько человек поедят как люди, даже если одному ребенку он вовремя принесет лекарство, даже если одна старуха сможет переночевать под настоящим одеялом — значит, все его усилия будут не напрасны.
Луишу было немного стыдно, что как раз сейчас он пришел сюда не за тем, чтобы подать руку помощи очередному нуждающемуся. У него была другая цель — впрочем, не менее достойная: он собирал данные для доклада, который собирался подать в один из правительственных департаментов, где его в кои-то веки согласились выслушать.
То, что его попросили представить эти данные, было большой удачей. Девять месяцев Луиш обивал пороги госучреждений, добиваясь рассмотрения бедственной ситуации, сложившейся в этом районе фавел. Не будь Луиша, чиновники никогда даже не вспомнили бы о существовании этих несчастных бедняков. Сюда десятилетиями не наведывались с правительственными инспекциями. Здесь даже не было полиции. Если местным жителям что-то требовалось — например больница или детская площадка, — им приходилось самим изыскивать средства на их строительство или спускаться вниз и ползать на коленях перед богатыми господами. Но даже это часто не помогало.