Кто-то швырнул ему в голову стул, и Гиллес упал. Едва он поднялся, как тут же подскочил еще один буян и попытался ударить кулаком в лицо, — но Гиллесу удалось увернуться. Правда, в следующее мгновение удар все-таки настиг его. Кожа над правой бровью лопнула, хлынула кровь… Глаза застилала красная пелена, и Гиллес пропустил несколько весьма болезненных ударов. В какой-то момент он даже испугался, что едва видимый из-за заливающей глаза крови противник может убить его. Но тут парень внезапно рухнул на спину, а над ним склонился красный силуэт Линды: она сорвала с ноги туфлю на тонкой высокой шпильке и с силой ударила его по голове — с такой силой, подумал Гиллес, что, вероятно, проломила парню череп… Но Линда уже тащила его к выходу, крикнув по пути:
— Господин Гольдштайн!
Она схватила его, маленького и дрожащего, за рукав и поволокла обоих мужчин через дерущуюся толпу к выходу. Они выскочили в леденящий холод Курфюрстендамм, порыв ветра швырнул в них пригоршней снега.
— Его туфельки! — вскрикнула Линда и ринулась обратно в бар в одной левой туфле. Правая, которой она нанесла решающий удар, потерялась в суматохе.
Гиллес крепко держал пошатывающегося Гольдштайна. Прихрамывая, по-прежнему в одной левой туфле, вернулась Линда и протянула Гольдштайну маленькие белые туфельки — те самые, которые он вытащил из огромной кучи в Аушвице и семь лет подряд показывал в Берлине всем, кого встречал, чтобы узнать хоть что-нибудь о своей дочери Мириам…
Линда выскочила на середину Курфюрстендамм и, вскинув обе руки, решительно преградила дорогу проезжающему такси. Таксист ударил по тормозам, машину занесло.
— Садитесь! — распахнув дверцу, крикнула Линда Гольдштайну. — Вот деньги! Завтра после обеда приходите к нам.
И быстро объяснила таксисту:
— Здесь двадцать для вас. Простите, но это очень важно. Запишите, пожалуйста, наш адрес и обязательно доставьте этого господина домой в Грюневальд.
— Будет сделано, милая дама, — смягчившись при виде денег, проговорил таксист, нацарапал в блокноте адрес и уехал. Элфи выскочила из бара, чтобы помочь своим постоянным клиентам, но этого уже не требовалось.
Линда подхватила Гиллеса, почти ничего не различавшего из-за льющейся по лицу крови, и побежала к Кнесбекерштрассе. Здесь было совсем темно. Гиллес внезапно почувствовал безумную усталость и опустился прямо на землю, возле развалин какой-то стены. Линда сгребла ком снега и начала вытирать ему лицо, но кровь из рассеченной брови все текла и текла.
Издалека донесся вой сирены. Он нарастал, становился все громче, потом затих, и стало слышно, как хлопнула дверь автомашины. Линда все вытирала и вытирала кровь, капающую ей на пальто, снежный вихрь крутился вокруг них, и Гиллес произнес:
— С туфлей ты придумала великолепно!
— Ненавижу нацистов!
— Знаешь, — сказал Гиллес, — нам необходимо пожениться.
— Вот что произошло в тот день, фрау Гольдштайн, — сказала Элфи Беллами спустя тридцать четыре года в парке виллы американского Генерального консула в Берлине. Обе женщины долго молчали.
Наконец Мириам спросила:
— А что было дальше? Что стало с моим отцом?
— Те двое, наши постоянные клиенты, вскоре поженились. Они очень заботились о вашем отце. Поместили его в еврейский дом престарелых Джанет Вольф на Дорнебургерштрассе. У него была прекрасная комната и первоклассный врач, доктор Шефер. Каждую неделю фрау Гиллес навещала вашего отца. Я тоже приходила к нему, но, конечно, не так часто. Ему стало лучше, но ясно, извините, что он совсем лишился рассудка. Под конец он принимал фрау Гиллес за собственную дочь. Он сам однажды мне это сказал. Мы сидели и пили чай. И он был совершенно спокоен и почти счастлив, и туфельки лежали на комоде — он больше с ними никуда не ходил, это доктор Шефер постарался. А в 1962 году в Сент-Морице я познакомилась со своим мужем. Мы поженились здесь, в Берлине. У нас двадцатичетырехлетний сын и шестнадцатилетняя дочь. Мы живем на Миквелаллее, у нас все хорошо… Бог мой, что это я вдруг разоткровенничалась с вами?
— У меня тоже все в порядке, — сказала Мириам.
— А ваша мама жива?
— Да, она живет вместе со мной в Любеке. Дай Бог ей долгих лет…
— А что было дальше? Что стало с моим отцом?
— Те двое, наши постоянные клиенты, вскоре поженились. Они очень заботились о вашем отце. Поместили его в еврейский дом престарелых Джанет Вольф на Дорнебургерштрассе. У него была прекрасная комната и первоклассный врач, доктор Шефер. Каждую неделю фрау Гиллес навещала вашего отца. Я тоже приходила к нему, но, конечно, не так часто. Ему стало лучше, но ясно, извините, что он совсем лишился рассудка. Под конец он принимал фрау Гиллес за собственную дочь. Он сам однажды мне это сказал. Мы сидели и пили чай. И он был совершенно спокоен и почти счастлив, и туфельки лежали на комоде — он больше с ними никуда не ходил, это доктор Шефер постарался. А в 1962 году в Сент-Морице я познакомилась со своим мужем. Мы поженились здесь, в Берлине. У нас двадцатичетырехлетний сын и шестнадцатилетняя дочь. Мы живем на Миквелаллее, у нас все хорошо… Бог мой, что это я вдруг разоткровенничалась с вами?
— У меня тоже все в порядке, — сказала Мириам.
— А ваша мама жива?
— Да, она живет вместе со мной в Любеке. Дай Бог ей долгих лет…
— Я очень рада. Так и должно быть.
— Но с ней все время должен кто-то находиться. У нас очень преданная экономка.
— Мама больна?
— Она слепая, — ответила Мириам. — Пока мы прятались четыре года, мы очень редко могли видеть дневной свет. К 1945 году мама плохо видела, и зрение ее все ухудшалось. Операции помогали только на время. С 1968 года она не видит ничего. Но она по-прежнему очень доброжелательна и крепка духом. А мой отец… Когда он умер?
— В 1959 году, — сказала Элфи. — В мае. Мы с Георгом были на похоронах. У вашего отца хорошая могила на кладбище еврейской общины на Шольплатц. Люди из дома престарелых ухаживают за ней. Они могут рассказать о вашем отце намного больше, чем я. В 1978 году фрау Гиллес умерла…
— О Боже!
— Да, это был страшный удар для ее мужа. Мы в то время были в Америке и узнали об этом только после возвращения. Они тоже жили в Грюневальде, на Бисмаркаллее. Но в телефонной книге их уже нет. Я ездила туда, но там живут незнакомые люди, которые понятия не имеют, куда переехал господин Гиллес. Признаюсь, мы не прикладывали особенных усилий, чтобы разыскать его… Суета, знаете ли. Работа, дети… Слишком короткие каникулы в Европе… А время бежит так быстро… Чарли скончался в 1973 году, Оскар — в 76-м. Бар они давно продали. Я хоронила их обоих — старинные друзья. Да, все умерли. Не знаю, жив ли еще господин Гиллес, но думаю, что жив. Он слишком известен. Если бы умер, об этом заговорили бы везде…
— Уважаемые дамы и господа! — раздался из громкоговорителя звонкий голос стюардессы. — Мы заходим на посадку в Женеве. Пожалуйста, не курите и пристегните ремни. Надеемся, что полет был для вас приятным, и будем рады снова приветствовать вас на борту нашего аэробуса. Спасибо…
«Мир ломает каждого, но позже многие в местах перелома становятся сильнее. А тех, кто не хочет ломаться, он убивает. Он убивает и очень хороших, и очень слабых, и очень мужественных — различий нет. А если ты не таков, как эти люди, можешь быть уверен, что он убьет и тебя, но без особой спешки».
Филипп Гиллес прочитал эти строки из книги Эрнеста Хемингуэя «В другой стране», лежа в шезлонге перед своим домом Ле Фергерон, и услышал шаги. Он снял очки для чтения.
От гостиницы «Бон Аккуэль» шла изящная женщина в голубом летнем костюме с белым воротником и белыми манжетами. У нее было узкое лицо, большие темные глаза и пушистые легкие волосы.
Он встал.
Женщина подошла ближе.
— Господин Гиллес?
— Да.
— Меня зовут Мириам Гольдштайн, — сказала посетительница.
Он внимательно смотрел на нее, потом попытался сказать что-то, но не смог. Так они простояли в молчании несколько минут. Потом Мириам Гольдштайн подошла к нему, обхватила ладонями его голову, притянула к себе и поцеловала в лоб, щеки и губы. В ее глазах стояли слезы.