Говорят, карьера портит людей, и еще: кривое дерево все больше к земле клонится. Но Ян был не такой породы. И хотя его положение теперь значительно улучшилось, он стал чаще, чем прежде, бывать в деревне у родных. Его брат Николас стал тем временем плотником и отцом молодого семейства, и Ян был крестным одного из его детей. Во время крестин ему так приглянулась крестная, молодая родственница его невестки, что позднее он в шутку утверждал, будто взял себе жену из купели. Как бы он ни говорил — девушке не было тогда еще и шестнадцати, — обвенчались они, во всяком случае, через два года. За три воскресенья до свадьбы он привез невесте необычный для сына бедных крестьян подарок: восемь тяжелых старинных серебряных монет, скрепленных палевой лентой. В первом ряду четыре монеты, во втором — три и одна — как завершение. Самой старой монетой был двойной талер с изображением герцогов Саксонского курфюршества Августа Христиана и Иоганна Георга.
Молодая чета получила вдобавок к бывшему каретному сараю большую комнату и еще бо́льшую кухню: жена стала прислуживать в господском доме. Их совместный заработок был в десять раз больше, чем получал здесь на первых порах Ян. Молодой женщине их жизнь казалась хорошей, почти изысканной, а вот ее муж начал подумывать, как бы вложить свои гроши в те же дела, куда его хозяин-купец помещал груды талеров, и добиться если не богатства, то хотя бы благосостояния.
Подобные мысли, не столь уж чуждые некоторым и в наши дни, свалились на Яна, как падают иногда вишни, когда тихо сидишь под вишневым деревом, которое разоряют в это время скворцы. Яну стало как раз известно, что его господин заработал большие деньги довольно странным при ближайшем рассмотрении способом: он закупил в Гамбурге судовые грузы, в глаза не видав ни Гамбурга, ни корабля, ни товара, и вагонами, не выходя из своей конторы, продал тот же товар в Дрезден.
И вагонами, так сказать, увеличилось при этом его богатство.
В школе для слуг Яна учили — хороший слуга должен, мол, в определенных случаях забыть, что он человек, ничего не слышать и не видеть. То, как зарабатывал деньги его хозяин, относилось, несомненно, к таким случаям.
После долгих колебаний Ян счел себя вправе все видеть и слышать, а своей находчивой голове приказал привести увиденное и услышанное в порядок. Однако все, в чем Ян с трудом разобрался, снова смешалось, когда он узнал, что для покупки товаров купцу понадобились вовсе не деньги, а его кредитоспособное имя. Это не укладывалось в его сознании, сколько бы он ни прислушивался и ни приглядывался. Тут он вспомнил старую мудрость, что глупец лезет в воду, не зная броду, тогда как умный выходит сухим из воды.
По многим причинам трудно задавать вопросы вышестоящему также и потому, что ни один золотой дукат не откроет медяку, как он покрывает золотую испанскую монету и брюхатит ее. Самое большее, он покатится со смеху, представив, что знатная монета снизошла до нищенского пфеннига. А уж коли такое случится — ведь и у царственных принцесс рождаются иногда отпрыски от простых смертных, — что это за кривоногие, косоглазые ублюдки!
Расположение хозяйки и ее сообразительной младшей дочери, а также терпение Яна и его умение наивно осведомляться об отнюдь не наивных вещах помогли ему в конце концов увидеть способ выйти сухим из воды с такой же отчетливостью, с какой представляет себе молодой журавль путь своего осеннего перелета. В 1861 году слуга купил вагон английской шерсти под кредитоспособное имя своего хозяина. За один только вагон Ян рассчитывал в случае неудачи получить не такое уж большое наказание. Шерсти этой он в глаза не видел и заплатил за нее лишь после того, как договорился с одним суконщиком из Каменца и получил от того деньги за проданный ему товар. Прибыль была значительно больше их совместного с женой годового заработка, правда, и страху он натерпелся немало. Другой, менее умный, чем Ян, человек стал бы плясать от радости, устраивать веселые пирушки с друзьями и случайными приятелями, пока досужие разговоры не довели бы до беды. Или, другими словами, одежда, по которой встречают, пуская пыль в глаза, повредила бы себе самой. Слуга Ян поступил иначе. Когда жены с сыном не было дома, он приподнял половицу и положил под нее деньги. Там им следовало дожидаться, чем все кончится. И даже при плохом исходе с наличным капиталом на руках его дела оказались бы не так уж плачевны.
Деньги и Ян прождали два года, этого показалось достаточно, и за несколько недель до начала прусско-датской войны Ян закупил тем же манером целый пароход новозеландской шерсти, которая плыла еще тогда по Ла-Маншу. Спустя несколько дней (а возможно, даже и часов) на биржах пришли к выводу о неизбежности войны, и цены на заморские товары поднялись в предполагаемых районах военных действий так высоко, что подпольный купец и добропорядочный слуга Ян получил прибыль, которая показалась ему сказочной, нереальной и даже в чем-то нечестивой. Он подсчитал (в этом он тоже достаточно поднаторел), что им с женой потребовалось бы по десять жизней каждому, чтобы заработать столько честным трудом.
В то время Ян еще по-обывательски видел разницу между одним и другим способом зарабатывать деньги. Он считал свою большую прибыль нечестной — несправедливостью к тем, кто работает и получает только плату за свой труд. Яном неотступно владело чувство, будто он отнимает что-то у этих людей, наносит им какой-то ущерб, хотя и не мог объяснить себе, каким образом.
Совсем иными были его мысли и чувства по отношению к купцу, чье кредитоспособное имя Ян так успешно использовал. Умом-то он сознавал свой обман, да вот совесть упорно отказывалась это признать.
Когда выяснилось, что и на этот раз его сделка осталась нераскрытой (несомненно, благодаря тому, что в результате войны и сложившейся после нее обстановки купец начал уже ворочать миллионами), Ян переступил через свои моральные принципы, поведал обо всем жене, чьи нравственные устои были еще крепче, отказался от службы у весьма удивленного этим купца и открыл собственную небольшую контору. Почти естественным образом к нему перешла та клиентура, которая стала для его бывшего господина слишком малоимущей. Ян был не только доволен, но и находил это справедливым по отношению к себе — человеку, у которого водились лишь одни медяки или в лучшем случае мелкие серебряные монеты, и таким он хотел навсегда остаться.
Его жена тоже почувствовала себя вполне счастливой, когда у нее в год открытия фирмы родилась дочь. На радостях Ян добавил к подвенечному убору жены еще четыре серебряные и три золотые монеты. Чтобы его дочери не пришлось стоять с открытой шеей, когда наступит время быть невестой, сказал он. Девочка умерла от дифтерита, едва ей минуло четыре года.
Годы переворачивали листки календарей. Календари кое-что закрепили в памяти людей (например, захват Эльзас-Лотарингии, торжество по случаю коронации короля в Версале), вселяли веру во что-то — в новую великую державу, открытие Северного полюса, в белые пятна на карте Африки и в других местах, которые вполне могут стать черно-бело-красными. И люди, во всяком случае мои родственники, неизменно заносили корявыми буквами в календари все, что казалось им заслуживающим внимания. Например, день Авраама, дату пятидесятилетия мелкого оптового купца Яна в Дрездене, утратившего свою былую веселость и по прошествии стольких лет затосковавшего по родной деревне. В ту пору в самый разгар уборки урожая в деревне случился пожар, уничтоживший больше половины домов. Мой дед Петр, каменщик, со своим отцом, плотником, заново отстроили наш крестьянский двор и конюшню, а к тому же еще поставили сруб на три комнаты. Как только бы дядя Ян пожелал, их тут же окончательно отделали бы. Со временем они должны были стать его частью отцовского надела.
Но эти комнатушки так и не были никогда достроены, и уж во всяком случае для Яна, который страдал не только от ностальгии. Он умер, когда ему еще не исполнилось и пятидесяти пяти, как раз успев передать фирму своему сыну Якубу, фирму, состоящую из двух пожилых конторских дам, бухгалтера, трех рабочих и самого владельца.
Наследник фирмы Якуб только что закончил свое образование. Высшую школу торговли он проходил сначала в дрезденской конторе того человека, который на второй день пасхи 1844 года нанял конюхом его отца, ударив с ним по рукам и выдав ему немного денег. Оттуда Якуб был послан к торговым компаньонам в Лондон, а потом, по словам моей матери, «он добрался даже до Америки».
«Ему, пожалуй, не принесло счастья, — говорила моя мать, — что он в угоду своему отцу выучился на купца». В этом месте своего повествования она позволяла себе порассуждать на общие темы: об обязанности отцов давать советы, а детей — им следовать, а также об опасностях, которые могут их при этом подстерегать. Она приводила случаи с хорошим и плохим концом. Иоганн Кляйнмюллер из соседней деревни, например, мечтал выучиться на плотника, но отец битьем заставил его уйти в монастырь; Иоганн сбежал оттуда в день похорон отца. Затем он жил в свободном браке с одной женщиной и ничего (правда, у него было шестеро детей) в жизни не добился.
Еще матушка называла крестьянина Лулака, который во что бы то ни стало хотел стать музыкантом. Еще мальчишкой он так играл на гармонике, что у людей ноги сами пускались в пляс. Однако (уговорами, а может, и более сильными средствами, это никому не известно) отец убедил его остаться в деревне. И теперь, как известно всем, он самый примерный хозяин в округе. Здесь моя мать делала паузу. Она, наверно, задумывалась над тем, обрел ли свое настоящее счастье этот прилежный крестьянин, поставивший у себя в парадной комнате пианино и зимними вечерами игравший на нем за закрытой дверью и задернутыми занавесками своими толстыми, заскорузлыми пальцами.
Такие паузы-раздумья всегда встречались в рассказах моей матери. За этим никогда, насколько мне помнится, не следовало логического вывода или морали. Умозрительные рассуждения (что было бы если бы) казались ей столь же неуместными, как и рефлексии, не вытекающие из самого содержания.
И в самом деле, бесполезно гадать, чем предпочел бы заняться в жизни Якуб, купец поневоле, — об этом никто ничего не знал.
Якуб был хрупким, изящным молодым человеком среднего роста. Он часто ходил в оперу, дружил с двумя-тремя художниками, писал иногда по вечерам стихи, которые на следующее утро все до единого сжигал: при свете дня они казались ему глупыми, смешными и невероятно далекими от тех мыслей и чувств, которые он хотел в них выразить. Он ощущал неловкость в своем кругу, и в мире вообще, казавшемся ему таким шумным, хвастливым, а порой и просто разбойничьим — Якуб испытывал перед ним страх. Натурщицы и хористки, которых он иногда встречал у своих друзей, находили его благородным, но скучным молодым господином.
Когда умер отец, Якубу шел двадцать шестой год. Спустя год он женился на девушке, которая была из королевской челяди и родом из той же деревни, что и его мать. Эта еще очень молодая, совсем не деревенского сложения женщина умерла при родах первого ребенка — девочки.
Когда выяснилось, что и на этот раз его сделка осталась нераскрытой (несомненно, благодаря тому, что в результате войны и сложившейся после нее обстановки купец начал уже ворочать миллионами), Ян переступил через свои моральные принципы, поведал обо всем жене, чьи нравственные устои были еще крепче, отказался от службы у весьма удивленного этим купца и открыл собственную небольшую контору. Почти естественным образом к нему перешла та клиентура, которая стала для его бывшего господина слишком малоимущей. Ян был не только доволен, но и находил это справедливым по отношению к себе — человеку, у которого водились лишь одни медяки или в лучшем случае мелкие серебряные монеты, и таким он хотел навсегда остаться.
Его жена тоже почувствовала себя вполне счастливой, когда у нее в год открытия фирмы родилась дочь. На радостях Ян добавил к подвенечному убору жены еще четыре серебряные и три золотые монеты. Чтобы его дочери не пришлось стоять с открытой шеей, когда наступит время быть невестой, сказал он. Девочка умерла от дифтерита, едва ей минуло четыре года.
Годы переворачивали листки календарей. Календари кое-что закрепили в памяти людей (например, захват Эльзас-Лотарингии, торжество по случаю коронации короля в Версале), вселяли веру во что-то — в новую великую державу, открытие Северного полюса, в белые пятна на карте Африки и в других местах, которые вполне могут стать черно-бело-красными. И люди, во всяком случае мои родственники, неизменно заносили корявыми буквами в календари все, что казалось им заслуживающим внимания. Например, день Авраама, дату пятидесятилетия мелкого оптового купца Яна в Дрездене, утратившего свою былую веселость и по прошествии стольких лет затосковавшего по родной деревне. В ту пору в самый разгар уборки урожая в деревне случился пожар, уничтоживший больше половины домов. Мой дед Петр, каменщик, со своим отцом, плотником, заново отстроили наш крестьянский двор и конюшню, а к тому же еще поставили сруб на три комнаты. Как только бы дядя Ян пожелал, их тут же окончательно отделали бы. Со временем они должны были стать его частью отцовского надела.
Но эти комнатушки так и не были никогда достроены, и уж во всяком случае для Яна, который страдал не только от ностальгии. Он умер, когда ему еще не исполнилось и пятидесяти пяти, как раз успев передать фирму своему сыну Якубу, фирму, состоящую из двух пожилых конторских дам, бухгалтера, трех рабочих и самого владельца.
Наследник фирмы Якуб только что закончил свое образование. Высшую школу торговли он проходил сначала в дрезденской конторе того человека, который на второй день пасхи 1844 года нанял конюхом его отца, ударив с ним по рукам и выдав ему немного денег. Оттуда Якуб был послан к торговым компаньонам в Лондон, а потом, по словам моей матери, «он добрался даже до Америки».
«Ему, пожалуй, не принесло счастья, — говорила моя мать, — что он в угоду своему отцу выучился на купца». В этом месте своего повествования она позволяла себе порассуждать на общие темы: об обязанности отцов давать советы, а детей — им следовать, а также об опасностях, которые могут их при этом подстерегать. Она приводила случаи с хорошим и плохим концом. Иоганн Кляйнмюллер из соседней деревни, например, мечтал выучиться на плотника, но отец битьем заставил его уйти в монастырь; Иоганн сбежал оттуда в день похорон отца. Затем он жил в свободном браке с одной женщиной и ничего (правда, у него было шестеро детей) в жизни не добился.
Еще матушка называла крестьянина Лулака, который во что бы то ни стало хотел стать музыкантом. Еще мальчишкой он так играл на гармонике, что у людей ноги сами пускались в пляс. Однако (уговорами, а может, и более сильными средствами, это никому не известно) отец убедил его остаться в деревне. И теперь, как известно всем, он самый примерный хозяин в округе. Здесь моя мать делала паузу. Она, наверно, задумывалась над тем, обрел ли свое настоящее счастье этот прилежный крестьянин, поставивший у себя в парадной комнате пианино и зимними вечерами игравший на нем за закрытой дверью и задернутыми занавесками своими толстыми, заскорузлыми пальцами.
Такие паузы-раздумья всегда встречались в рассказах моей матери. За этим никогда, насколько мне помнится, не следовало логического вывода или морали. Умозрительные рассуждения (что было бы если бы) казались ей столь же неуместными, как и рефлексии, не вытекающие из самого содержания.
И в самом деле, бесполезно гадать, чем предпочел бы заняться в жизни Якуб, купец поневоле, — об этом никто ничего не знал.
Якуб был хрупким, изящным молодым человеком среднего роста. Он часто ходил в оперу, дружил с двумя-тремя художниками, писал иногда по вечерам стихи, которые на следующее утро все до единого сжигал: при свете дня они казались ему глупыми, смешными и невероятно далекими от тех мыслей и чувств, которые он хотел в них выразить. Он ощущал неловкость в своем кругу, и в мире вообще, казавшемся ему таким шумным, хвастливым, а порой и просто разбойничьим — Якуб испытывал перед ним страх. Натурщицы и хористки, которых он иногда встречал у своих друзей, находили его благородным, но скучным молодым господином.
Когда умер отец, Якубу шел двадцать шестой год. Спустя год он женился на девушке, которая была из королевской челяди и родом из той же деревни, что и его мать. Эта еще очень молодая, совсем не деревенского сложения женщина умерла при родах первого ребенка — девочки.
Якуб остался со своей матерью, пока та была жива, и маленькой дочкой по имени Агнес. Когда девочке исполнилось десять лет, он отдал ее в частный пансион, где она только днем училась, а вечером ее забирали домой.
Агнес подрастала и к пятнадцати годам (к этому времени ее отец увеличил старинный подвенечный убор до тридцати одной монеты) стала миловидной девушкой, внешностью да и, пожалуй, характером напоминавшей своего деда Яна — рослой, крепкой, с веселой лукавинкой в глазах. Жизнь казалась ей прекрасной, Агнес была влюблена в одного незнакомца, которого ежедневно встречала по дороге в пансион.
Возможно, по этому человеку она и грустила некоторое время, когда они с отцом уехали из Дрездена, после того как фирма неожиданно объявила себя неплатежеспособной. Два корабля, в которые Якуб вложил свой капитал, затонули: один у южной оконечности Африки, другой — в водах Тихого океана.
При крахе фирмы Якубу удалось спасти кое-что из мебели и несколько тысяч талеров, на которые он приобрел небольшой двор в родной деревне. Он переселился туда без промедления и, как казалось, без особого сожаления об утраченном, стал крестьянином, правда, скорее незадачливым, чем умелым, а его молоденькая дочь была теперь и хозяйкой дома, и служанкой и иногда втихомолку плакала о погибшем состоянии или, возможно, только о незнакомце, которого встречала когда-то по дороге в пансион.
Может быть, как раз о нем думала она, когда вся промерзшая, в своем великолепнейшем наряде с тяжелыми монистами на груди пришла из церкви в трактир, где крестный отец — сын богатого крестьянина — хотел оттаить ее перцовкой.
Ее сломанное бедро, хотя и не совсем удачно, но срослось, и рана на голове за левым ухом зажила, а отросшие волосы прикрывали длинный неровный рубец. Но когда Агнес лежала еще в больнице, ей временами казалось, что левое ухо перестает слышать, а всю левую сторону головы окутывает покалывающее онемение. Ее пугало это странное тихое покалывание в голове, но врач и все вокруг говорили, будь, мол, довольна, что так хорошо обошлось.
Обошлось-то хорошо, да потом вот плохо обернулось. Левое ухо совсем перестало слышать, закатившееся глазное яблоко наполовину прикрылось криво свисающим веком, левый уголок рта опустился, голос стал совсем пискливым, речь — малоразборчивой, будто у нее была каша во рту.
Девушка уже больше никогда не ходила на праздники. Девичий наряд из белых, бледно-розовых и светло-зеленых шелков она подарила, переплетение пестрых бус — тоже. А монисты — свой подвенечный убор, — в которых к тому времени висело пять тяжелых золотых монет, заперла в железный сундучок, стоявший когда-то в торговой конторе ее деда, вместе с первым и единственным любовным письмом, полученным еще в ту пору, когда она ежедневно по дороге в пансион встречала незнакомца. Якуб же хранил в сундучке остатки своих денег.
Отец с дочерью вели хозяйство на своем небольшом дворе, но, так как они оба ничего не смыслили ни в скотине, ни в земле, каждый год пожирал у них из сундучка пригоршню талеров. Новое разорение казалось неминуемым.
Тут наступила одна из тех редких зим, которые рано приходят и поздно уходят; уже в октябре выпало столько снега, что даже в здешнем господском поместье на полях осталось несколько гектаров неубранного картофеля. Разорившийся купец и незадачливый крестьянин Якуб скупил за бесценок лежавшие в земле клубни, истратив последние деньги из сундучка.
До этого случая крестьяне с сочувствием относились к тихому человеку и его несчастной дочери, давали кой-какие советы и однажды даже помогли; теперь же они в открытую смеялись над ним, и на масленицу мужчины в трактире распевали насмешливую песенку о «покупателе снега» Якубе.