Якуб остался со своей матерью, пока та была жива, и маленькой дочкой по имени Агнес. Когда девочке исполнилось десять лет, он отдал ее в частный пансион, где она только днем училась, а вечером ее забирали домой.
Агнес подрастала и к пятнадцати годам (к этому времени ее отец увеличил старинный подвенечный убор до тридцати одной монеты) стала миловидной девушкой, внешностью да и, пожалуй, характером напоминавшей своего деда Яна — рослой, крепкой, с веселой лукавинкой в глазах. Жизнь казалась ей прекрасной, Агнес была влюблена в одного незнакомца, которого ежедневно встречала по дороге в пансион.
Возможно, по этому человеку она и грустила некоторое время, когда они с отцом уехали из Дрездена, после того как фирма неожиданно объявила себя неплатежеспособной. Два корабля, в которые Якуб вложил свой капитал, затонули: один у южной оконечности Африки, другой — в водах Тихого океана.
При крахе фирмы Якубу удалось спасти кое-что из мебели и несколько тысяч талеров, на которые он приобрел небольшой двор в родной деревне. Он переселился туда без промедления и, как казалось, без особого сожаления об утраченном, стал крестьянином, правда, скорее незадачливым, чем умелым, а его молоденькая дочь была теперь и хозяйкой дома, и служанкой и иногда втихомолку плакала о погибшем состоянии или, возможно, только о незнакомце, которого встречала когда-то по дороге в пансион.
Может быть, как раз о нем думала она, когда вся промерзшая, в своем великолепнейшем наряде с тяжелыми монистами на груди пришла из церкви в трактир, где крестный отец — сын богатого крестьянина — хотел оттаить ее перцовкой.
Ее сломанное бедро, хотя и не совсем удачно, но срослось, и рана на голове за левым ухом зажила, а отросшие волосы прикрывали длинный неровный рубец. Но когда Агнес лежала еще в больнице, ей временами казалось, что левое ухо перестает слышать, а всю левую сторону головы окутывает покалывающее онемение. Ее пугало это странное тихое покалывание в голове, но врач и все вокруг говорили, будь, мол, довольна, что так хорошо обошлось.
Обошлось-то хорошо, да потом вот плохо обернулось. Левое ухо совсем перестало слышать, закатившееся глазное яблоко наполовину прикрылось криво свисающим веком, левый уголок рта опустился, голос стал совсем пискливым, речь — малоразборчивой, будто у нее была каша во рту.
Девушка уже больше никогда не ходила на праздники. Девичий наряд из белых, бледно-розовых и светло-зеленых шелков она подарила, переплетение пестрых бус — тоже. А монисты — свой подвенечный убор, — в которых к тому времени висело пять тяжелых золотых монет, заперла в железный сундучок, стоявший когда-то в торговой конторе ее деда, вместе с первым и единственным любовным письмом, полученным еще в ту пору, когда она ежедневно по дороге в пансион встречала незнакомца. Якуб же хранил в сундучке остатки своих денег.
Отец с дочерью вели хозяйство на своем небольшом дворе, но, так как они оба ничего не смыслили ни в скотине, ни в земле, каждый год пожирал у них из сундучка пригоршню талеров. Новое разорение казалось неминуемым.
Тут наступила одна из тех редких зим, которые рано приходят и поздно уходят; уже в октябре выпало столько снега, что даже в здешнем господском поместье на полях осталось несколько гектаров неубранного картофеля. Разорившийся купец и незадачливый крестьянин Якуб скупил за бесценок лежавшие в земле клубни, истратив последние деньги из сундучка.
До этого случая крестьяне с сочувствием относились к тихому человеку и его несчастной дочери, давали кой-какие советы и однажды даже помогли; теперь же они в открытую смеялись над ним, и на масленицу мужчины в трактире распевали насмешливую песенку о «покупателе снега» Якубе.
Этой ранней, но не очень холодной зимой снежный покров сошел с полей уже в марте, и «покупатель снега» собрал наисвежайший, наилучший картофель, какой еще никому не удавалось привозить в город в это время года. Якуб был полностью реабилитирован в глазах односельчан, и они до последних дней его жизни относились к нему с почтением.
Эта торговая операция принесла Якубу более чем тридцатикратную прибыль и позволила им с дочерью продержаться до конца первой мировой войны.
Потом он сдал в аренду свой двор, но, так как арендной платы едва хватало на пропитание, он в конце концов продал его и получил за это угол в доме и избавление от долгов. Спустя некоторое время он одну за другой вынул из подвенечного убора дочери три золотые монеты, их хватило, чтобы прожить несколько недель или несколько месяцев, точно не знаю.
Когда я подрос и уже познакомился со всеми жителями деревни, дядюшка Якуб (иначе его никто не называл) был седовласым, почтенным господином, одетым всегда в коричневый, до колен суконный сюртук и такого же цвета жесткую круглую велюровую шляпу. Он ничем не занимался, только очень медленно прогуливался по улице и писал письма. Я частенько видел его на почте, где мне, как живущему по соседству с ней, было дано право выискивать в корзине для бумаг, не найдется ли там что-нибудь путное. Якуб просматривал газеты перед тем, как их брали разносить. Иногда он дарил мне чужеземную марку. Его старые друзья в Голландии и Англии регулярно писали ему письма и время от времени присылали посылки. Два раза в год он получал посылку из Батавии с двадцатью коробочками чая. Я видел однажды эти коробочки, когда отнес ему домой такую посылку. Коробочки были пестрые, как картинки из «Тысячи и одной ночи», и я попросил дать мне одну, когда она освободится.
Он ответил, что, мол, посмотрит; и когда мы встречались, не раз вспоминал о моей просьбе, но коробочки я так и не получил. Да у него и не было ни одной: он продавал чай кому-то в городе, и снова одну-две недели хватало денег на жизнь и на покупку швейцарских сигар — он выкуривал ежедневно по две штуки, и наш лавочник держал их специально для него.
Дядюшка Якуб всегда оставался в деревне чужаком, или, вернее, не таким, как другие. Он говорил со всеми на «вы», и с ним все говорили на «вы», здороваясь, он приподнимал шляпу и даже нас, детей, приветствовал таким же образом. Его криволицая дочь, чье бедро, как выяснилось с годами, срослось вовсе не так хорошо, уже совсем превратилась к тому времени в деревенскую жительницу. Она давным-давно перестала носить свои городские платья и ходила в одежде наших женщин, по воскресеньям же и праздникам — в такой великолепной, какой не было ни у одной из зажиточных крестьянок. Агнес бралась за любую работу, которую ей предлагали за еду и несколько грошей. Настоящей нужды они, пожалуй, не терпели: хлеб и картофель были всегда, а новой одежды им не требовалось.
Однажды я побывал у них в доме, в тот раз, когда принес посылку с чаем из Батавии. Разинув от удивления рот, стоял я перед круглым столом из вишневого дерева, креслами, обитыми бархатом и украшенными темно-красной бахромой, и сверкающим полированным красновато-желтым секретером с многочисленными ящичками, обшитыми латунью. Но самым диковинным — и самым прекрасным — показался мне стеллаж у стены, сделанный из того же, что и стол, полированного дерева, и на нем три ряда книг. Насколько я помню, все книги или по крайней мере большинство — с золотыми буквами на корешках. Я еще никогда не видел, чтобы у одного человека было столько прекрасных книг, даже у старого священника Радлубина, который сам писал книги в своем флигельке Штольбергского замка, где вот уже двадцать лет, как была больница. С этого дня я поверил рассказам моей матери о дядюшке Якубе, который «добрался до Америки», и о его отце Яне, который сто лет тому назад родился в доме, где мы теперь жили, и закупал «целые корабли, нагруженные товарами», так ни разу и не увидев моря.
Когда дядюшка Якуб счел, что настало время ему позаботиться о достойных похоронах, он продал свои книги и мебель из вишневого дерева, заплатил столяру за солидный гроб, каменотесу за гранитное надгробье и хозяину трактира, что на церковной горке, за пирог, кофе и две бутылки шнапса для поминок. Внес также священнику, сколько полагалось, за приличные похороны и вскоре затем умер.
Две бутылки шнапса остались на его похоронах недопитыми. Кроме шестерых носильщиков, криволицей Агнес и моей матери, там не было больше никого, кто мог бы его пить.
Агнес прожила после смерти отца еще двадцать лет, с каждым годом беднее. Повседневная одежда ее поизносилась, в праздничной завелась моль, а сама она ссохлась от старости. Голод, правда, старой женщине не угрожал, кусочек хлеба находился для нее у многих, а когда ей становилось холодно, было и местечко около чужих очагов. Она все чаще приходила к нам — «домой», как она, бывало, говорила. Мы, дети, смеялись над этими словами, думая, что у нее не все дома. Моя мать сердилась, и, пожалуй, тогда она впервые и рассказала нам историю о дедушке Агнес Яне — первом из нашей семьи, кому было разрешено ходить в школу.
Мы, правда, не считали школу таким уж похвальным новшеством. Тетушка Агнес — теперь так называли и ее — молча сидела на скамье у печки. Говорить ей делалось все труднее. Мы, дети, даже и не пытались разобрать, что она сказала. Как ни странно, моей матери это не составляло труда. Мне думается, она была единственной, с кем старая женщина могла до конца своей жизни поговорить — о тех, кто жил теперь, и о временах давно минувших.
Этой ранней, но не очень холодной зимой снежный покров сошел с полей уже в марте, и «покупатель снега» собрал наисвежайший, наилучший картофель, какой еще никому не удавалось привозить в город в это время года. Якуб был полностью реабилитирован в глазах односельчан, и они до последних дней его жизни относились к нему с почтением.
Эта торговая операция принесла Якубу более чем тридцатикратную прибыль и позволила им с дочерью продержаться до конца первой мировой войны.
Потом он сдал в аренду свой двор, но, так как арендной платы едва хватало на пропитание, он в конце концов продал его и получил за это угол в доме и избавление от долгов. Спустя некоторое время он одну за другой вынул из подвенечного убора дочери три золотые монеты, их хватило, чтобы прожить несколько недель или несколько месяцев, точно не знаю.
Когда я подрос и уже познакомился со всеми жителями деревни, дядюшка Якуб (иначе его никто не называл) был седовласым, почтенным господином, одетым всегда в коричневый, до колен суконный сюртук и такого же цвета жесткую круглую велюровую шляпу. Он ничем не занимался, только очень медленно прогуливался по улице и писал письма. Я частенько видел его на почте, где мне, как живущему по соседству с ней, было дано право выискивать в корзине для бумаг, не найдется ли там что-нибудь путное. Якуб просматривал газеты перед тем, как их брали разносить. Иногда он дарил мне чужеземную марку. Его старые друзья в Голландии и Англии регулярно писали ему письма и время от времени присылали посылки. Два раза в год он получал посылку из Батавии с двадцатью коробочками чая. Я видел однажды эти коробочки, когда отнес ему домой такую посылку. Коробочки были пестрые, как картинки из «Тысячи и одной ночи», и я попросил дать мне одну, когда она освободится.
Он ответил, что, мол, посмотрит; и когда мы встречались, не раз вспоминал о моей просьбе, но коробочки я так и не получил. Да у него и не было ни одной: он продавал чай кому-то в городе, и снова одну-две недели хватало денег на жизнь и на покупку швейцарских сигар — он выкуривал ежедневно по две штуки, и наш лавочник держал их специально для него.
Дядюшка Якуб всегда оставался в деревне чужаком, или, вернее, не таким, как другие. Он говорил со всеми на «вы», и с ним все говорили на «вы», здороваясь, он приподнимал шляпу и даже нас, детей, приветствовал таким же образом. Его криволицая дочь, чье бедро, как выяснилось с годами, срослось вовсе не так хорошо, уже совсем превратилась к тому времени в деревенскую жительницу. Она давным-давно перестала носить свои городские платья и ходила в одежде наших женщин, по воскресеньям же и праздникам — в такой великолепной, какой не было ни у одной из зажиточных крестьянок. Агнес бралась за любую работу, которую ей предлагали за еду и несколько грошей. Настоящей нужды они, пожалуй, не терпели: хлеб и картофель были всегда, а новой одежды им не требовалось.
Однажды я побывал у них в доме, в тот раз, когда принес посылку с чаем из Батавии. Разинув от удивления рот, стоял я перед круглым столом из вишневого дерева, креслами, обитыми бархатом и украшенными темно-красной бахромой, и сверкающим полированным красновато-желтым секретером с многочисленными ящичками, обшитыми латунью. Но самым диковинным — и самым прекрасным — показался мне стеллаж у стены, сделанный из того же, что и стол, полированного дерева, и на нем три ряда книг. Насколько я помню, все книги или по крайней мере большинство — с золотыми буквами на корешках. Я еще никогда не видел, чтобы у одного человека было столько прекрасных книг, даже у старого священника Радлубина, который сам писал книги в своем флигельке Штольбергского замка, где вот уже двадцать лет, как была больница. С этого дня я поверил рассказам моей матери о дядюшке Якубе, который «добрался до Америки», и о его отце Яне, который сто лет тому назад родился в доме, где мы теперь жили, и закупал «целые корабли, нагруженные товарами», так ни разу и не увидев моря.
Когда дядюшка Якуб счел, что настало время ему позаботиться о достойных похоронах, он продал свои книги и мебель из вишневого дерева, заплатил столяру за солидный гроб, каменотесу за гранитное надгробье и хозяину трактира, что на церковной горке, за пирог, кофе и две бутылки шнапса для поминок. Внес также священнику, сколько полагалось, за приличные похороны и вскоре затем умер.
Две бутылки шнапса остались на его похоронах недопитыми. Кроме шестерых носильщиков, криволицей Агнес и моей матери, там не было больше никого, кто мог бы его пить.
Агнес прожила после смерти отца еще двадцать лет, с каждым годом беднее. Повседневная одежда ее поизносилась, в праздничной завелась моль, а сама она ссохлась от старости. Голод, правда, старой женщине не угрожал, кусочек хлеба находился для нее у многих, а когда ей становилось холодно, было и местечко около чужих очагов. Она все чаще приходила к нам — «домой», как она, бывало, говорила. Мы, дети, смеялись над этими словами, думая, что у нее не все дома. Моя мать сердилась, и, пожалуй, тогда она впервые и рассказала нам историю о дедушке Агнес Яне — первом из нашей семьи, кому было разрешено ходить в школу.
Мы, правда, не считали школу таким уж похвальным новшеством. Тетушка Агнес — теперь так называли и ее — молча сидела на скамье у печки. Говорить ей делалось все труднее. Мы, дети, даже и не пытались разобрать, что она сказала. Как ни странно, моей матери это не составляло труда. Мне думается, она была единственной, с кем старая женщина могла до конца своей жизни поговорить — о тех, кто жил теперь, и о временах давно минувших.
Как-то однажды — вторая мировая война была уже позади, и возник страх перед возможностью третьей — тетушка Агнес в последний раз открыла железный сундучок, сожгла пожелтевшее, ни о чем больше не напоминавшее ей письмо и принесла моей матери монисты. «Пусть их носят твои дочери, когда станут невестами или подружками на свадьбе», — сказала она.
Умерла она неожиданно, даже не приболев.
Хоронили ее в один из тех поздних мартовских дней, когда у людей вновь появляется надежда, что все в мире наконец повернется к лучшему.
Когда бы ни надевала младшая дочь моей сестры свой великолепный праздничный костюм, она всегда носит на груди под переплетением бус тяжелые драгоценные монисты и даже не подозревает, как странно порой складывается все в жизни, прежде чем круг замкнется.
Перевод О. Бобровой.
© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1974.
© Перевод на русский язык «Иностранная литература», 1977, № 1.
Это случилось в первый день, который мы провели в этом году за городом, после долгой зимы с сугробами и снежными бурями, с белой неподвижной равниной, там, где — мы уже и позабыли об этом — синело кудрявое от волн озеро. В пятницу весь день светило солнце, и было решено в воскресенье обязательно поехать на прогулку. Снег на крышах совсем стаял. Сначала мы поспорили; Роберт, разумеется, хотел погрузить всех в «вартбург», это всего удобнее. По дороге можно вылезти в любом месте, где понравится.
Мне же хотелось не только из окна увидеть, мне хотелось ощутить на вкус, почувствовать по запаху, что зима прошла. Я сказала:
— Давайте отправимся на прогулку. Побродим. Мы так давно не гуляли.
Мы долго спорили. Наконец Виктору пришло в голову удачное решение. Виктор длинный, худой как жердь.