Он узнает, что человек, который там, в ее комнатах тщетно требует свободы и барабанит по дереву своими белыми лапами, сразу выдающими в нем важную шишку, — это некий Зигфрид Бётгер, именуемый друзьями и женщинами Зики, директор некоего народного предприятия, с которым она познакомилась и подружилась четыре месяца назад здесь, в этом отеле, куда его случайно занесло, когда ему пришлось покинуть свою лейпцигскую квартиру с женой и двумя детьми (ради директорского поста), а комфортабельная квартира в новом доме на берлинской Лейпцигерштрассе еще не была закончена. Зато кончен был он, нервы его были на пределе, уход из дому и новая работа его доконали, он нуждался в утешении, а когда кто-нибудь в этом нуждается, ее ничто не остановит, даже горький опыт, которого у нее в преизбытке. Он хорошо относился к ней и к детям, а она влюбилась в него; когда у нее что-то бывает с мужчиной, она всегда влюбляется — к сожалению, слишком часто. С ним, однако, у нее не сразу так получилось, потому что мерзкий дом, в котором она живет, он считал вовсе не мерзким, а чудесным, — трудно поверить, но это в самом деле правда. «Так, точно так было у нас дома!» — восхищался он по-саксонски, от чего ее всю передергивало, несмотря на симпатию к нему. Она едва не прогнала его обратно в отель. Ему понадобилось три недели, чтобы понять, как ей действуют на нервы его восторги по поводу проржавевшей раковины, осыпающейся штукатурки, водяных пятен, засорившихся труб. Помогла этому крыса, оказавшаяся воскресным утром в унитазе и испортившая ему аппетит.
Анита рассказывает так обстоятельно, что обрушивать на читателя все подробности просто немыслимо. Достаточно обозначить лишь основное: он подходит, еще в пижаме, К стульчаку, откидывает крышку, хочет сесть, и тут на него вытаращивается измазанное в нечистотах мокрое животное, прыгает обратно в жижу, шлепает лапками по воде, держа рыльце на поверхности, он спускает воду, оно исчезает, выныривает, выкарабкивается, спустить вторично воду можно только через три-четыре минуты, когда бачок снова наполнится. А ударить кочергой по зверушке не всякий ведь в состоянии. Да и унитаз фаянсовый.
У Аниты еще много крысиных историй про запас. Обычно она, хотя и с трудом, но сдерживается, однако иной раз ей необходимо рассказать их, чтобы не погибнуть от отвращения и страха. В детстве ее укусила крыса, на которую она наступила вечером во дворе. Однажды утром она обнаружила дохлую крысу в своей туфле, а в начале зимы нашла в печи целое гнездо. Она привыкла, что все кричат «перестань!», когда она начинает рассказывать свои истории. И она еще никогда не встречала такого человека, как этот младший лейтенант. Он ведет себя поразительно. В качестве орудия для борьбы с крысами в уборной он предлагает использовать щипцы для угля: крепко схватить, потом утопить. Ему это знакомо, ведь он сам живет в таких же условиях, правда, теперь недолго осталось.
«Новостройка?» — интересуется фрау Пашке. Надо работать в полиции или на заводе, где строятся на кооперативных началах. Но как она это может, с детьми на руках? Да и где взять эти тысячи? Тридцать два года, то есть всю свою жизнь, она провела на Линиенштрассе, всегда страдала из-за этой квартиры и мечтала лишь об одном: покинуть ее. Собственно говоря, все, что она в жизни делала, думала и даже чувствовала, было направлено только на это, даже любовь, и пускай отнесется к этому с презрением тот, кто может.
Конечно, женщину, питающую склонность к духовным ценностям, пленит и уродливая голова, если только они в ней заключены; другая, желающая блистать, влюбится в мужскую красоту и элегантность; а она, Анита, всем существом предастся тому, кто, как ее товарищ директор в то крысиное утро, закричит: «Тебе нельзя здесь оставаться!» — и кто в силах ей помочь выбраться отсюда. Ибо у него есть связи, а они, как известно, важнее, чем деньги, когда речь идет о таких серьезных вещах, как квартира или машина, распределяемых строго по правилам, кроме тех исключений, которые и должны подтверждать правила, и, если хочешь выбраться из незаслуженной нужды, нужно каким-то образом оказаться в числе этих исключений.
Хотя младший лейтенант должен, в особенности на службе, давать отпор подобного рода высказываниям, он одобрительно хмыкает, поскольку и сам в конце концов принадлежит к обитателям трущоб, которые перед лицом населяющей новостройки массы пришельцев кажутся сами себе коренными жителями, согнанными на обочину захваченной страны. Обычно он говорит, что тот, кто заслуживает, раньше или позже получает комфортабельную квартиру. Но сейчас он считает неуместным говорить такое я уклончиво, не впадая в слишком официальный тон, переводит разговор на то, что послужило поводом для знакомства с фрау Пашке, скупыми словами спрашивая о причине ее поступка, легко могущего стать уголовно наказуемым.
Веселье, охватывающее снова Аниту, такого рода, что легко переходит в слезообильное отчаяние. Слова «уголовно наказуемый», говорит она, наводят ее на мысль в самом деле совершить такой поступок, для того чтобы получить потом возможность изложить свое дело судье. Может быть, она после этого попадет не в тюрьму, а в светлую квартиру с незамерзающими зимой стоками (не будем говорить о ванной), как та женщина с Малой Августштрассе, которая расхаживала перед жилищным управлением с самодельным транспарантом, недолго, конечно, потому что полиция сразу же занялась ее делом и довела его до счастливого конца. Но мысль эта, как уже сказано, нова, она только что родилась, до этого у нее вообще никаких мыслей не было. А было действие в чистом виде. Когда она на пределе сил, ей необходимо что-нибудь сделать. Навязанные роли она отказывается играть. Проигравшей была она, следовательно, она не должна вести себя как проигравшая.
Запирая дверь комнаты, она вовсе и не думала о таком серьезном повороте дела. Но он, дергая за ручку, сказал: «Прекрати эти дурацкие шутки, Анита!», после чего она вынула ключ и ушла — из-за тона, который четыре часа подряд выводил ее из себя, этот тон воспитателя, в котором всегда, независимо от того, что говорят, слышится: «Я все знаю лучше тебя!» Этот тон властелина, в которой всегда звенит: «Я всегда прав!», этот тон директора, в котором простое: «Прощай, ты мне надоела!» — звучит как: «Я проявлял по отношению к Вам поистине ангельское терпение, дитя мое, но так как Вы, несмотря на добрые, как я полагаю, намерения, все же не можете измениться, наши дороги должны, к сожалению, разойтись, и я хочу надеяться, что Вы не будете пытаться осложнить мою жизнь».
Чем уж это она может осложнить ему жизнь?
Младший лейтенант, который из-за ожидающей его машины постепенно начинает терять терпение, старается сократить рассказ вопросами: «Стало быть, заточение замышлялось как наказание за измену?» Но Анита твердо стоит на том, что в момент совершения поступка она ни о чем не думала, лишь потом. Да и что значит «измена»? Дело в нарушении обещания. О браке речи никогда не было, даже в постели, где бы он скорее всего мог заговорить об этом, потому что она очень быстро поняла (опыта у нее достаточно, но не в нем только дело), чего бы ему хотелось.
Дело не только в опыте, повторяет она и задумчиво смотрит на младшего лейтенанта, — дело в даровании, которое можно только иметь, но нельзя приобрести. Однако жить начисто без иллюзий — этому она никогда не научится. Не то чтобы она все-таки надеялась на брак, нет, она верила в квартиру, которую он обещал ей достать, верила целых три месяца. Он говорил об этом из вечера в вечер, это действовало на нее, как вино. Она так сильно верила ему, что иной раз на нее нападала даже сентиментальность. Она уже представляла себе, как это должно быть прекрасно — после десяти лет жизни в чистой и солнечной квартире умилиться, снова увидев эту грязную дыру.
И вдруг такой внезапный конец. Четыре часа подряд он ей объяснял, что она любит его не по-настоящему. О ее квартире речи больше не было, только — так, мимоходом — о его квартире, новой, пятикомнатной, в высотном доме. Она готова к заселению. Наступающий день и есть день переезда. В пять утра он должен быть в Лейпциге, чтобы помочь жене. На двадцать три часа заказана его машина.
— Который теперь час, господин Шелике?
— Второй.
— Этого достаточно. Вот вам ключ от квартиры, вот от комнаты. Но дело не к спеху. У меня есть еще один ключ от квартиры. Может, вы как-нибудь занесете мне этот ключ? Скажем, завтра вечером? Часов в семь или восемь? Только когда будете проходить через первый проезд, ступайте громко, чтобы предупредить крыс. Они в это время сидят в мусоросборниках. Ужасный шум стоит, когда они бегают по жестяным крышкам. Сколько я помню, каждые полгода их травят, но меньше их не становится. Вы можете это понять?
Младший лейтенант уходит. «Просто-напросто месть маленького человека», — говорит он в машине, стараясь придать своему голосу недовольную интонацию, что ему плохо удается. Лишь усмирив скандаливших пьянчуг на Брунненштрассе и доставив в клинику беременную, они находят время освободить господина директора, пригрозившего, что он на них пожалуется. Предложение младшего лейтенанта подать жалобу на фрау Пашке директор категорически отвергает.
Шелике заглядывает еще к спящим детям. Когда он запирает квартиру, перед ним снова возникает Штрёлер, в пижаме, и предлагает себя в качестве хранителя ключей. Но младший лейтенант ссылается на инструкции и засовывает ключи в карман.
Перевод Е. Кацевой.
ГЮНТЕР ГЁРЛИХ Поздней осенью
© Neue Deutsche Literatur, 1974, № 6.
Шрам у меня — он сразу прощупывается, волосы и по сей день на этом месте реденькие — напоминает мне о событии двадцатилетней давности, происшедшем в тихий солнечный день поздней осенью 1951 года. Когда-то я владел еще одной памятной вещью того времени — книгой в красном коленкоровом переплете: Джек Лондон, «Приключения на дороге». Две страницы этой книги замараны ржавыми кровяными пятнами. Жаль, что книга куда-то пропала.
С тех пор утекло немало воды, а в те времена дело не стоило, чтоб о нем вспоминали, — история была досадная, даже опасная история, и произошла она — теперь-то я могу об этом сказать — из-за моей ошибки. А ошибки, если от них нельзя иначе отделаться, признают, дают слово не повторять и по возможности забывают обстоятельства, с ними связанные.
Шелике заглядывает еще к спящим детям. Когда он запирает квартиру, перед ним снова возникает Штрёлер, в пижаме, и предлагает себя в качестве хранителя ключей. Но младший лейтенант ссылается на инструкции и засовывает ключи в карман.
Перевод Е. Кацевой.
© Neue Deutsche Literatur, 1974, № 6.
Шрам у меня — он сразу прощупывается, волосы и по сей день на этом месте реденькие — напоминает мне о событии двадцатилетней давности, происшедшем в тихий солнечный день поздней осенью 1951 года. Когда-то я владел еще одной памятной вещью того времени — книгой в красном коленкоровом переплете: Джек Лондон, «Приключения на дороге». Две страницы этой книги замараны ржавыми кровяными пятнами. Жаль, что книга куда-то пропала.
С тех пор утекло немало воды, а в те времена дело не стоило, чтоб о нем вспоминали, — история была досадная, даже опасная история, и произошла она — теперь-то я могу об этом сказать — из-за моей ошибки. А ошибки, если от них нельзя иначе отделаться, признают, дают слово не повторять и по возможности забывают обстоятельства, с ними связанные.
Ну, а когда проходит более двух десятков лет, то бывает, что история предстает в совершенно ином свете: ошибка не кажется столь уж значительной, после долгих раздумий выясняется, что она, не будучи в то время осознана, имела определенные последствия.
Так вот, упомянутые признаки — шрам на черепе и пятна крови в книге — указывают на насильственный характер происшествия. Это не совсем так, хотя насилие как некий криминалистический фон в этой истории есть.
Скажу сразу, что шрам — работа тяжелого деревянного башмака, запущенного с расстояния трех метров изо всей силы человеком, который был каменщиком и, следовательно, в дополнение к каменщицким башмакам обладал и достаточной силой. Кому знакомы такие деревянные колодки, тот знает, сколько они весят; в конце концов они на то и рассчитаны, чтобы обеспечить каменщику устойчивость на лесах и на лестнице.
Но вернемся к самой истории, которая, как уже говорилось, произошла поздней осенью, в воскресенье, в тихий вечерний час, в сумерки.
Говорю я здесь о сумерках не для того, чтобы создать особую атмосферу, — упаси боже; у сумерек здесь своя роль, так как при ярком дневном свете дело, вероятно, приняло бы совсем другой оборот. Просто в те годы приходилось экономить электроэнергию — такой был закон, чтобы по возможности сократить до минимума перебои в подаче. Если б я знал, что произойдет в этот сумеречный час, то, думаю, я включил бы всю имеющуюся иллюминацию.
В те годы я был свежеиспеченным воспитателем в трудовой колонии для несовершеннолетних в южной части Берлина, и, стало быть, для работы с трудновоспитуемыми опыт у меня был просто ничтожный. Но в те времена в этом не было ничего особенного: работа и без отрыва от нее учеба, учеба и снова работа. Тогда этому никто не удивлялся: бросили в реку — плыви. Случай вполне заурядный. В те дни я как раз пытался освоиться с новой, необычной для меня обстановкой. Колония была довольно известна. Когда в двадцатые годы ее основали как учебно-воспитательное заведение для несовершеннолетних преступников, то пытались провести некоторые буржуазные реформы, отчего колония прослыла прогрессивной; однако Петер Мартин Лампель тогда же представил ее в пьесе «Бунт в исправительном доме» в несколько ином свете, причем материал он собирал на месте. Но к тому времени, когда в колонию пришел я, в основе воспитательной работы были идеи Макаренко и его сочинения.
В то осеннее воскресенье я, разумеется, и о периоде двадцатых годов, и о методе Макаренко знал не шибко-то много, а попросту сказать — ровно ничего.
Только и знал я, что сюда помещены подростки в возрасте от четырнадцати до девятнадцати лет, которые обрабатывали поле и должны приобрести здесь специальность, и что они удирали, возвращались или же их возвращали. Был у меня с ними и кое-какой общий опыт: я тоже как военнопленный несколько лет провел на Урале, и отнюдь не на свободе. К тому же я был всего на пару лет старше самых старших из них.
Было заведено, что все новенькие воспитатели начинали со стационара в так называемой «березке»; это невеселое здание с решетками на окнах окружали прекрасные белоствольные деревья — целая березовая роща. И летом из-за сплошной листвы едва проглядывали толстые железные прутья, надежно заделанные в кирпичную кладку.
В «березку» поступали все вновь прибывшие, вернувшиеся или пойманные, потерпевшие крушение на воле или догулявшиеся на ней. «Зеленая Минна» привозила их ил столицы.
Почему новички в педагогике должны были вступать в должность именно там, я так и не уяснил себе. Возможно, их сразу хотели познакомить со всеми трудностями профессии. И надо отметить, в колонии работали хорошие руководители и опытные педагоги.
Подростки, те уж никак не были ни коллективом, ни этакими ручными кроликами — были они дикие, недоверчивые, прошли огонь и воду и медные трубы. Через определенный срок их переводили из «березки» в отряды и мастерские, заполняя их жизнь — уже без замков и решеток — сознательным и полезным трудом. Немалую роль в этом должна была сыграть и культура.
Воскресные дни в «березке» были тягостны. Двери запирались, а снаружи манила жизнь. Телевидения тогда не было и в помине, на местном радиоузле возникали такие технические неполадки, что нервы не выдерживали. Играть в карты было запрещено. Чтение хотя и не запрещалось, но была ли охота читать? Существовал призыв: «Не дразни себя!»
И вот наступило уже упомянутое воскресенье, да к тому же прекрасный осенний день. Легко догадаться, что на работу я ехал без особой радости. Дежуривший до обеда воспитатель передал мне солидную связку ключей и сообщил о разных разностях: была небольшая потасовка, кто-то заболел, у кого-то был припадок бешенства, жертвой которого стали две табуретки, на качество обеда жалоб не поступало.
Ему хорошо. До обеда время всегда насыщено всевозможными мероприятиями. Но после обеда! Понятно, я с завистью смотрел вслед моему коллеге, когда он, вскочив на велосипед (переднее колесо — сплошная резина, заднее — надувная шина), поехал, видно, навстречу безмятежному вечернему отдыху.
Я решил, что после кофе устрою чтение вслух; соответствующую литературу я захватил с собой — «Приключения на дороге». Я сам только что прочитал эту книгу, находился под впечатлением от нее, и она показалась мне вполне подходящей для публики ну «березки»: ведь у этих парней уже было немало удивительнейших приключений и будут, конечно. И я надеялся, что книга Джека Лондона заставит их поразмыслить о собственной судьбе. Кроме того, рассказ развлекательный и захватывающий.
И вот после кофе все собрались в комнате отдыха. Я устроился так, чтобы на меня падало как можно больше дневного света.