— Лики!
— Ага, их, значит, несколько штук! Ну, тогда, конечно нее, необходимо изготовить сорок строк! И кто же они — эти лики нашего времени? Я слышал о молодой женщине и двух пожилых ученых.
— Ну, да, молодая женщина, она загорает, и зоолог, тот, что ведет на телевидении передачу «В мире животных», и еще профессор — искусствовед из Академии культуры.
На площадке перед привратницкой и без того сквозило и было довольно холодно, но, когда после ужасающей паузы Главноуправитель заговорил, мне показалось, что от его тона мое ухо примерзло к трубке:
— И это лики нашего времени, чтокак? Скотопереписчик и знаток карточных мастей, каковым вместе лет сто девяносто, они что — лики нашего времени, чтокак? Этот быковод, как в девятьсот одиннадцатом раскопал где-то в Африке аномального конебычка, так и трубит о том по всем средствам массовой информации — с тех пор, как таковые появились — чтокакпочему? И это лик нашего времени? А знаток мастей, да он уже дважды на собрании Академии выступал против нашего отдела культуры — что надо этому лику из карточной колоды в нашей газете, а? Выкинуть того и другого, обоих, ясно?
Я неплохо понимаю намеки, и потому обещал шефу снять фото старичков-ученых с полосы, и спросил его мнение касательно возникшей бреши:
— Увеличить ли количество строк в заметке или дать нашу молодую даму бо́льшим форматом?
— Кто из нас сменный редактор, ты или я? — спросил, он, и так как сменным был я, он не пожелал вмешиваться; одно он только высказал — сорок строк для фотовыставки предостаточно, и если уж мы вынуждены из ста фотографий выбирать одну, так все — тем более что и выставка называется «Лик нашего времени», — все говорит за то, чтобы остановить свой выбор на фотографии молодой женщины.
— Молодая женщина всегда хорошо смотрится, нетакличтокак? — изрек Главный и пожелал мне хорошо провести праздники.
Итак, я последний раз перекрутил сверстанную полосу, записал отчет о смене в книгу, дождался пробного оттиска и тем больше рад был возгласам одобрения наборщиков и упаковщиков, что не уверен был, услышу ли в будущем еще хоть один такой возглас.
Вот теперь я отправился домой и, шагая пустым коридором мимо всеми покинутых комнат, не чувствовал себя, однако, отрезанным от мировых событий потому, быть может, что сквозь все стены до меня доносился гул ротационок, доказывая, как весело работают механизмы, помогающие совершать Первый Подвиг на Службе Человечеству.
На славу поработав, как-то совсем иначе шагаешь по земле, несущей отныне на себе твой след, — я хочу сказать, мне показалось, будто я необычайно быстро добрался до остановки, а в трамвае мне раза два-три привиделось, что неподалеку от рельсов стоит тот самый человечек, ироническое словцо которого, брошенное в мой адрес, не сказать чтобы не повлияло на мои действия, и только из-за спутников я подавил желание помахать ему рукой.
Но водителю, который провел первый издательский грузовик мимо моего трамвая, я помахал; знал ли он, сколь восхитительный груз вез этим утром?
Он знал; это заметно было по его манере держать рулевое колесо; да и как было ему о том не знать, ведь когда я уходил, а он явился на работу, все кругом едва ли о чем другом говорили.
И позже еще частенько говорили об обнаженной девушке в рождественском номере Городской газеты и, надо сказать, говорят по сей день о прекраснейшем среди всех прекрасных ликов нашего времени — хотя, понятно, давно забыт тот взрыв, который вызван был моим новшеством.
Радио Тираны и «Нью-Йорк таймс» в примечательно совпадающих комментариях пришли к выводу — рождественское фото в нашей газете следует понимать как признак ослабления напряженности; правда, «Нью-Йорк таймс» приветствовала это обстоятельство, Тиране же оно, видимо, пришлось не по вкусу.
В ответ на это наш шепелявый эконом произнес на общем собрании речь, полную обвинений и самообвинений, и заявил, что во время рождественской смены я с какой-то странной напористостью говорил об отчуждении и оцепенении, а он, вместо того чтобы тут же, на месте, до всего дознаться, позволил, к сожалению, некоему письменному феномену сбить себя с пути истинного.
Ныне наш Шепелюн сидит в Управлении государственной лотереи, и, по слухам, работа ему по душе, ибо самые существенные решения там все еще получают из барабана.
Первый Заместитель Главноуправителя нынче также обретается где-то в другом месте, что обусловлено как служебными, так и семейными обстоятельствами. Жена его, будучи покалеченной, расценила изображение совершенной особы женского пола как желание ее уязвить, а Главноуправитель очень и очень обиделся на него за попытку протащить в наш орган карточного профессора; и в том и в другом случае наилучший выход был — расстаться.
В ту пору возникли также некоторые осложнения совсем иного рода; так, магистрату нашего города пришлось вновь рассмотреть вопрос о стриптизе — на сей раз Союз работников ресторанов попытался, со ссылкой, разумеется, на Главную газету, получить лицензию на спорный вид услуг, именуемых «веселые раздеваньки».
Или, к примеру, ОРЖ, Объединение Работающих Женщин, оно, всеконечно, вновь раздуло вопрос о равноправии мужского обнаженного тела, и я, право, не знаю, что отравило нашему Главноуправителю жизнь больше: четырехчасовое заседание правления ОРЖ, где ему без конца тыкали в нос рождественским номером газеты, или мерзкие письма ненапечатанных авторов, из которых кое-кто не постеснялся приложить к письму вырезанную, а то даже и вырванную фотографию той самой девушки, намарав поперек: вот, для этого у вас место есть, а для моего эссе от июля такого-то года…
Так ли, иначе ли, но наш шеф тоже ушел из Городской газеты, перекинулся на телевидение, стало быть, в какой-то мере и правда перекинулся, но принадлежит там к добровольному меньшинству. На телевидении ему доверили важнейшее дело — обрабатывать шведские и датские фильмы так, чтобы они влезали в рамки нашего, чуточку иного понимания искусства; говорят, он отлично справляется со своей задачей.
Радио Тираны и «Нью-Йорк таймс» в примечательно совпадающих комментариях пришли к выводу — рождественское фото в нашей газете следует понимать как признак ослабления напряженности; правда, «Нью-Йорк таймс» приветствовала это обстоятельство, Тиране же оно, видимо, пришлось не по вкусу.
В ответ на это наш шепелявый эконом произнес на общем собрании речь, полную обвинений и самообвинений, и заявил, что во время рождественской смены я с какой-то странной напористостью говорил об отчуждении и оцепенении, а он, вместо того чтобы тут же, на месте, до всего дознаться, позволил, к сожалению, некоему письменному феномену сбить себя с пути истинного.
Ныне наш Шепелюн сидит в Управлении государственной лотереи, и, по слухам, работа ему по душе, ибо самые существенные решения там все еще получают из барабана.
Первый Заместитель Главноуправителя нынче также обретается где-то в другом месте, что обусловлено как служебными, так и семейными обстоятельствами. Жена его, будучи покалеченной, расценила изображение совершенной особы женского пола как желание ее уязвить, а Главноуправитель очень и очень обиделся на него за попытку протащить в наш орган карточного профессора; и в том и в другом случае наилучший выход был — расстаться.
В ту пору возникли также некоторые осложнения совсем иного рода; так, магистрату нашего города пришлось вновь рассмотреть вопрос о стриптизе — на сей раз Союз работников ресторанов попытался, со ссылкой, разумеется, на Главную газету, получить лицензию на спорный вид услуг, именуемых «веселые раздеваньки».
Или, к примеру, ОРЖ, Объединение Работающих Женщин, оно, всеконечно, вновь раздуло вопрос о равноправии мужского обнаженного тела, и я, право, не знаю, что отравило нашему Главноуправителю жизнь больше: четырехчасовое заседание правления ОРЖ, где ему без конца тыкали в нос рождественским номером газеты, или мерзкие письма ненапечатанных авторов, из которых кое-кто не постеснялся приложить к письму вырезанную, а то даже и вырванную фотографию той самой девушки, намарав поперек: вот, для этого у вас место есть, а для моего эссе от июля такого-то года…
Так ли, иначе ли, но наш шеф тоже ушел из Городской газеты, перекинулся на телевидение, стало быть, в какой-то мере и правда перекинулся, но принадлежит там к добровольному меньшинству. На телевидении ему доверили важнейшее дело — обрабатывать шведские и датские фильмы так, чтобы они влезали в рамки нашего, чуточку иного понимания искусства; говорят, он отлично справляется со своей задачей.
Ах да, во время одной из конференций редакторов центральных газет, наших милых сестриц, делегат некоего братского органа будто бы задал представителю нашей газеты два-три дружеских вопроса, в которых сквозила серьезная озабоченность, — большего, правда, мы не узнали, они договорились эту часть протокола объявить секретным документом.
Я никогда не пытался выискивать дальнейшие подробности; доказательств, что в ту рождественскую ночь мне удалось хоть что-то сказать о себе миру, у меня и без того предостаточно.
И потому, узнав как-то невзначай и скорее по чистому случаю, что мое диво-фото, иначе говоря, образ моей дивной красотки, Дивный Новый Образ на Службе Человечеству, вовсе не был выставлен по причине слишком резкого противоречия между девизом выставки — «Лики нашего времени» — и представленным на смотр предметом, о котором я писал в столь сжато волнующем стиле, я не слишком огорчился.
В Городской-то газете он напечатан был и доставил всему местному населению удовольствие, и новшеством это было, и жестом с моей стороны, а моя тяга к безрассудному использованию свободного доступа к полиграфической технике с той поры как-то сошла на нет.
Хотя иной раз, когда приближаются праздники и близится конец рабочего дня, я, сидя у себя в Отделе рекламы, в котором, кстати сказать, уже несколько лет работаю, подумываю о таком анонсе, какого еще в нашей газете в жизни не печатали, и, когда я вижу, как Руководящий Руководитель отдела рекламы и Первый Заместитель Руководителя отдела рекламы и Руководитель сектора «Купля-продажа зверей и автомашин», а также Руководитель сектора «Разное» собирают свои портфели, в моем мозгу постепенно и неуклонно начинает складываться некий ошеломляющий текст.
Перевод И. Каринцевой.
© Günter de Bruyn, 1979.
Из сотни тысяч и более происшествий, что изо дня в день случаются в Берлине, выбрана именно эта история по причинам тенденциозного свойства. Главное действующее лицо ее — Анита Пашке, тридцатидвухлетняя стройная блондинка, незамужняя мать троих детей. Второстепенные персонажи: Штрёлер — кельнер, Шелике — младший лейтенант народной полиции и Зигфрид Бётгер — директор некоего народного предприятия. Время действия: одна из прошлогодних ночей.
Действие открывает второстепенный персонаж Штрёлер. Возвращаясь с работы в пивной, усталый и, разумеется, слегка под градусом, он вскоре после полуночи входит в дом номер 263 на Линиенштрассе, где он живет во флигеле на четвертом этаже, в среднем подъезде, и спустя пять минут снова выходит оттуда, идет к телефонной будке около Ораниенбургских ворот и, убедившись в ее неисправности, торопливо, слегка танцующей походкой возвращается в пивную, откуда звонит в полицейский участок и просит дежурного срочно прислать наряд на Линиенштрассе, где в заднем корпусе, на четвертом этаже слева человек, точнее, мужчина барабанит кулаками в дверь, кричит, что его лишили свободы, и требует немедленно вызвать к нему представителя государственной власти. Нет, никто не пьян: ни он сам, хотя и выпил, что почти неизбежно при его профессии кельнера, ни узник, который, если с ним разумно говорят, разумно и отвечает, на саксонском, кстати, наречии, если позволено будет на это указать. Ну что вы, дверь дома не заперта, он, Штрёлер, сразу же от телефона подастся к дому и там будет дожидаться полицейских, чтобы избавить товарищей от ненужных поисков, поскольку то, что он назвал задним корпусом, в сущности, не что иное, как флигель, правый, вход и него можно и не заметить, ибо скорее бросается в глаза проход во второй задний двор, потому что он больше, чем настоящий вход, он очень большой, собственно говоря, это проезд, но им не разрешено теперь пользоваться, как и первым проездом, так как под обоими дворами топкие погреба, в них можно провалиться, почему вот уже два поколения жильцов приплачивают разносчикам угля за то, что им приходится проделывать пешком такой длинный путь. Да, конечно, он знает, кому принадлежит квартира, это ведь соседняя с ним квартира, четвертый этаж слева, а он живет в среднем подъезде и хорошо знает женщину справа, ну как знаешь соседку, не будучи с ней в дружбе; ее фамилия Пашке, и она, собственно, девица, но имеет троих детей — двух, четырех и шести лет, — для которых она никак не может получить одновременно три места в детский сад и ясли, почему сейчас и работает ночью портье в небольшой гостинице на Фридрихштрассе, с десяти вечера до шести утра, несчастная женщина, кстати, вполне порядочная, если не считать сменяющихся мужчин, один из которых, наверное, и этот барабанщик; если он, Штрёлер, не ошибается, его голос он в последние месяцы нередко слышал с лестницы, а не через стены — стены толстые и звуконепроницаемые, это единственное достоинство дома, действительно единственное. Нет, имени мужчины он не знает.
Штрёлер, не останавливаясь, выпивает еще один шнапс и, подбадриваемый своими коллегами, отправляется на Линиенштрассе, к дому 263, который построен ровно сто лет назад на деньги человека, чьи правнуки теперь живут в Гамбурге, предоставив свое имущество коммунальному управлению. Нет, этого он не знает; он только знает, что последний раз дом ремонтировался в 1930 году и коммунальное управление даже и не собирается снова это делать, поскольку уже с 1950 года объект предназначен на снос, срок которого все время твердо устанавливается: 1960, 1963, 1968, 1972. Ныне годом надежды провозглашен тот, что наступит после следующего года, но веру в это питают только жильцы с небольшим стажем.
Когда Штрёлер достиг места происшествия, из машины вышел другой второстепенный персонаж: внушительных размеров младший лейтенант, он не представляется по имени в отличие от Штрёлера, который, представившись, снова рассказывает то, что читателю уже известно. Пока они пересекают темный двор и взбираются по лестнице — кельнер возбужденно подпрыгивая, медленно и степенно младший лейтенант, — полицейский задает вопросы, первый из них о детях, о которых Штрёлер еще не подумал, но он сразу вспоминает одно замечание их матери: возможно, от отцов они и унаследовали всякие разные свойства, но одну способность, способность к поразительно глубокому сну, они переняли определенно от нее.
При следующем вопросе Штрёлер останавливается: боже сохрани, ни в коем случае, и речи быть не может, говоря о сменяющихся мужчинах, он не хотел, чтобы это так буквально поняли; насколько ему помнится, он даже характеризовал ее как порядочную женщину, женщину, достойную сожаления, потому что мужчины от нее всегда уходят через несколько месяцев или лет, причем, кто знает, может, виной тому и квартира, неудобств которой никто не в состоянии долго выдержать.
На каждое словоизвержение младший лейтенант лишь хмыкает, мнения своего не высказывает, не проявляет никаких чувств, даже перед квартирой Пашке, откуда раздаются барабанный грохот кулаков по двери и призывы на помощь. Он терпеливо выжидает, пока барабанщик сделает паузу, наклоняется, открывает почтовую прорезь и кричит в нее, что здесь полиция, и требует объяснения.
Объясняться трудно. Через две двери можно что-то понять, только если говорить громко и медленно. Невольник с этим справляется лишь после многократных увещеваний. В конце концов выясняется следующее: фрау Пашке злонамеренно держит под замком мужчину; он требует немедленного освобождения, даже если для этого придется взломать дверь.
Младший лейтенант молча принимает это к сведению, спрашивает у Штрёлера, который от волнения не может стоять на месте, где работает женщина, приказывает пленнику хранить спокойствие и терпение, желает Штрёлеру доброй ночи и покидает дом.