Гражина забилась, загундосила, но Ромуальд Северинович сдавил плечо и объяснил до конца, что необходимо сделать.
Сыскали перепуганных Наташку и Зойку, их трясло при свете дня, когда заступница темнота рассеялась. Ромуальд Северинович велел им взять ведра и коромысла, а Гражине велел взять плетку.
— Сходите за водой.
Только Гражина попробовала открыть протестующий рот, как «отец» ей велел, если что, если девки хоть чуток вильнут или заупрямятся, хлестать их плеткой, пускай даже и «по твару».
Мужская часть Порхневичей стала строем у ворот и молча глядела на эту экспедицию. Отдельные бабы, что оказались у сруба, молча расступились, давая проход Наташке и Зойке. Гражина похлестывала себя плеткой по подолу платья, но не от решимости и лихости, а только нервно, но бабам это было не ясно. И в глаза она им не смотрела, ей было страшно и противно, а они думали, что она сейчас начнет хлестать не подол, а их по головам.
На подгибающихся ногах девки притащили воду.
Ромуальд Северинович обнял и поцеловал Гражину.
Витольд стоял за спинами братьев, погруженный в задумчивость и злость. Но с порядком налаживающейся жизни уже ничего было не поделать.
В течение ближайших месяцев Витольд на два-три дня несколько раз исчезал из деревни не по заданию отца. Возвращался мрачный. Все были уверены: ищет и не находит Сахоня. О том, куда подался бывший батрак-конногвардеец, бродили разные слухи. Казалось, до скончания дней Витольду и проверять каждый из них. Но однажды он вернулся в совсем другом состоянии, ничего, как всегда, не рассказал, только было понятно: что-то произошло.
25 марта 1944 года. Поселок Городок.
В одноэтажном каменном, приземистом доме на окраине Городка горели тусклым желтым огнем три окна. У входа топтался красноармеец, винтовка с примкнутым штыком висела на плече. Луна светилась в тонко замерзших лужах на широком дворе перед домом, и кончик начищенного штыка оказывался доступен лунному лучу и тогда посверкивал.
В помещении с задернутыми шторами сидели два офицера. Один за столом у стенки, на неудобном стуле. Второй — в продавленном кожаном кресле в углу. Первый, подполковник Махов, тяжелого, должностного вида человек, наморщив лоб с тремя вертикальными морщинами, читал, переворачивая испещренные листы в открытой папке, другой, худосочный, носатый капитан Фурин, боролся со сном.
Подполковник перевернул последний лист, поднял очки на лоб и тяжелым, почти недовольным взглядом обратился к капитану:
— Это все?
— Так точно.
— Всего три группы?
— Вообще, мы приходим к выводу, что это одна большая группа. Все нити сходятся к одному человеку — к Василькову.
Подполковник откинулся на спинку своего полукресла и с чувством произнес, массируя глазные яблоки:
— Ин-тен-дант.
Капитан осторожно улыбнулся, как бы говоря: тыловик есть тыловик, рано или поздно мы ведь их всегда сажаем, особенно если фронт встанет надолго.
— И сколько они у нас промышляли?
— Из показаний следует, что больше трех месяцев.
Тут прибежали со двора, Витольд! Витольд! Иди погляди, что с твоей женой!
Какая жена?!
Зачем сейчас? Пусть спит себе!
Наконец разобрались, выслушали медленный, через слезные захлебывания рассказ.
Ромуальд Северинович посерел от обрушившихся сведений, лицо стало цветом как волчье пятно на спине.
— Я его убью, а баб всех высечь, — твердо сказал Витольд.
Порхневичи помалкивали. Хорошее дело, это же будет просто война с Порхневичами.
— Хотя бы по одной с каждого двора, — влез с рационализацией Сашка. Но его не поддержали, много было неуверенности и бессильной злости.
Поглядывали на Ромуальда Севериновича. Он втянул в себя воздуху, так много, словно хотел поглотить скопом все неприятности дня, потом выдохнул с такой силой, что качнулась керосиновая лампа на крюке под потолком.
— Спать ложитесь. Завтра скажу, что делать.
А назавтра выяснилось, что Антон Сахонь, сложив пожитки в одну телегу и захватив с собой жену и ребеночка, бежал вон из деревни. Это говорило само за себя.
— Догнать! — требовал разошедшийся дед Сашка, но прочие Порхневичи лениво отмахивались. Тарас с Донатом были все время при Витольде: вдруг и вправду рванет догонять…
Так а как насчет порки?
Ромуальд Северинович позвал Гражину, она стала как будто чуть подергивать шеей после ночной истории.
— Слушай меня, — положил он ей руку на плечо. — возьми в себе силу, дочка, сегодня стерпи. Кого надо высечь, я высеку, будет час. Пожалеют, что на свет вылезли. А сегодня покажи, что тебе плевать, покаталась на ведре, и все. Сейчас пойдешь к колодцу…
Гражина забилась, загундосила, но Ромуальд Северинович сдавил плечо и объяснил до конца, что необходимо сделать.
Сыскали перепуганных Наташку и Зойку, их трясло при свете дня, когда заступница темнота рассеялась. Ромуальд Северинович велел им взять ведра и коромысла, а Гражине велел взять плетку.
— Сходите за водой.
Только Гражина попробовала открыть протестующий рот, как «отец» ей велел, если что, если девки хоть чуток вильнут или заупрямятся, хлестать их плеткой, пускай даже и «по твару».
Мужская часть Порхневичей стала строем у ворот и молча глядела на эту экспедицию. Отдельные бабы, что оказались у сруба, молча расступились, давая проход Наташке и Зойке. Гражина похлестывала себя плеткой по подолу платья, но не от решимости и лихости, а только нервно, но бабам это было не ясно. И в глаза она им не смотрела, ей было страшно и противно, а они думали, что она сейчас начнет хлестать не подол, а их по головам.
На подгибающихся ногах девки притащили воду.
Ромуальд Северинович обнял и поцеловал Гражину.